Собрание в кроваво-красных тонах

 

Борхесу [281]

 

 

Думаю, Хакобо, в тот вечер вы порядком продрогли, и дождь, которыйупорно шел в Висбадене[282], заставил вас укрыться в «Загребе». Возможно, главнойпричиной был разгулявшийся аппетит, ведь вы целый день работали, и как разнаступило время поужинать в каком-нибудь тихом и спокойном месте; может,«Загребу» и не хватало каких-то других качеств, зато этого у него было визбытке, и вы, я полагаю, пожав плечами и в глубине души посмеиваясь надсобой, решили поужинать именно там. Так или иначе, в полумраке заведения,стиль которого отдаленно напоминал балканский, вы увидели столики, и былотак приятно повесить намокший плащ на старую вешалку и найти уголок, где впламени зеленоватой свечи, стоявшей на столике, слабо колебались тени иможно было различить старинные столовые приборы и высокий бокал, в котором,словно птица, укрылся блик света.

Сначала у вас появилось ощущение, которое всегда появляется, когдапопадаешь в пустой ресторан, что-то среднее между напряжением ирасслабленностью; зал выглядел совсем неплохо, однако отсутствие клиентов вэтот час наводило на размышления. Когда бываешь за границей, подолгу недумаешь о таких вещах, мало ли где какие обычаи и кто когда ходит врестораны, главное, здесь тепло и есть меню, где предлагаются иудивительные, и уже знакомые кушанья, и маленькая женщина с большими глазамии черными волосами, возникшая словно ниоткуда, вдруг оказалась рядом состоликом, чуть улыбаясь в ожидании заказа. Вы только успели подумать, что,возможно, для обычной жизни города пришли несколько поздновато, но временина то, чтобы поднять глаза и оглядеться вокруг, удовлетворяя свое туристскоелюбопытство, у вас не осталось; маленькая бледная рука положила салфетку инепроизвольно передвинула солонку. Логично предположить, что вы выбралишашлык на шампурах с луком и красным перцем и густое ароматное вино,совершенно непривычное для европейца; как и я в свое время, вы судовольствием избегали гостиничной кухни, где из опасений готовить слишкомтипичную еду или, наоборот, слишком экзотическую в результате всегда готовятбезвкусную, и вы даже попросили черный хлеб, который не слишком подходил кшашлыку, но который женщина немедленно принесла. И только тогда, закуривпервую сигарету, вы подробно рассмотрели этот трансильванский анклав[283],защитивший вас от непогоды и от не вполне заурядного немецкого города.Тишина, отсутствие людей и неверный свет свечей действовали на васуспокаивающе, во всяком случае все остальное куда-то ушло и вы осталисьнаедине с собой, со своей сигаретой и со своей усталостью.

Рука, наливавшая вино в высокий бокал, была покрыта волосами, и вы насекунду испытали потрясение, прежде чем разорвали логическую цепочку абсурдаи поняли, что вместо женщины с бледным лицом рядом с вашим столиком стоитсмуглый и безмолвный официант и предлагает вам попробовать винопрофессиональным движением, доведенным до автоматизма. Редко бывало, чтобыкому-то не понравилось вино, и официант в конце концов наполнил бокал, авопросительная пауза была просто непременной частью ритуала. Почтиодновременно другой официант, до странности похожий на первого (одинаковыефольклорные костюмы и черные бакенбарды делали их неотличимыми друг отдруга), поставил на стол поднос с дымящимся блюдом и одним движением снял сшампура кусочки мяса. Посетитель и те, кто его обслуживали, обменялисьнесколькими подобающими случаю фразами на неизбежном ломаном немецком; иснова покой и усталость окутали вас в полумраке зала, и только шум дождя наулице стал слышнее. Но вдруг все изменилось, и вы, чуть повернувшись,поняли, что входная дверь открылась, чтобы впустить еще одного посетителя,женщину, которая, как вам показалось, была близорука, не только потому, чтона ней были очки с толстыми стеклами, но и потому, что она двигалась междустоликами с нарочитой уверенностью и потом села за столик в противоположномуглу зала, едва освещенном одной-двумя свечами, пламя которых трепетало,когда она проходила мимо, и размытые очертания ее фигуры слились с мебелью,и стенами, и тяжелой красной занавесью в глубине зала, за которойугадывалась невидимая остальная часть дома.

За едой вы развлекали себя наблюдением за тем, как английская туристка(никто другой не мог надеть на себя такой плащ и это подобие блузки цвета нето красной фасоли, не то помидора) сосредоточенно и близоруко изучала меню,содержание которого от нее, судя по всему, ускользало, и еще вы наблюдали затем, как женщина с большими черными глазами продолжала стоять в третьем углузала, где была стойка бара, украшенная зеркалами и гирляндами изискусственных цветов, в ожидании, когда туристка закончит свое безнадежноезанятие и к ней можно будет подойти. Официанты стояли позади стойки, по обестороны от женщины и тоже ждали, сложив руки на груди, такие похожие друг надруга, что в отражении их спин в стершейся амальгаме чудилось что-тоненастоящее, а все вместе представляло собой какое-то непонятное илиобманчивое учетверение. Все смотрели на английскую туристку, которая,казалось, не отдавала себе отчета в том, сколько времени она сидит, впериввзор в меню. Ожидание продолжалось, и тогда вы закурили вторую сигарету, иженщина в конце концов подошла к вашему столику и спросила, не желаете ли выкакой-нибудь суп, а может быть, овечьего сыру, она продолжала спрашивать,несмотря на то что каждый раз получала вежливый отказ, брынза очень хороша,а может быть, что-нибудь из местных десертов. Но вам хотелось только кофепо-турецки, поскольку вы плотно поужинали и вас клонило в сон. Женщина,казалось, пребывала в нерешительности, словно давая вам возможностьпередумать и все-таки заказать сыры, но, поскольку вы этого так и несделали, она машинально повторила «кофе по-турецки», и вы сказали, да, кофепо-турецки, и женщина, будто подавив быстрый короткий вздох, сделала знакофициантам и отошла к столику английской туристки.

Кофе явно запаздывал, особенно если сравнить, как быстро вас обслужиливначале, так что у вас было время выкурить еще одну сигарету и допитьбутылку вина, развлекая себя наблюдением за английской туристкой, котораяосматривала зал сквозь толстые стекла очков, ни на чем не особенно неостанавливаясь. Она была не то несколько заторможена, не то слишкомзастенчива; довольно долго собиралась с духом, прежде чем решилась снятьблестящий от дождя плащ и повесить его на ближайшую вешалку; потом вернуласьк своему столику и села на неминуемо мокрый стул, но ее это, казалось,нимало не обеспокоило, она продолжала оглядывать зал или рассматриваласкатерть. Официанты заняли свои места за стойкой бара, а женщина ждала уокошечка кухни; все трое смотрели на английскую туристку, смотрели так,будто чего-то от нее ждали, может быть, что она обратится к ним и закажетчто-то еще, а может, что-то отменит или вообще уйдет, смотрели на нее стаким напряжением, которое показалось вам в данной ситуации излишним, вовсяком случае неоправданным. На вас больше никто не обращал внимания, обаофицианта стояли, сложив руки на груди, а женщина неотрывно следила затуристкой из-под длинной прямой челки, которая упала ей на глаза, когда онаопустила голову, и это показалось вам недопустимым и невежливым, хотя беднаяслепая курица ничего не замечала, потому что в тот момент рылась у себя всумочке в поисках какого-то предмета, какого именно, вы в полумраке неразглядели, но узнали его по характерному звуку, потому что курицавысморкалась. Официант принес ей тарелку (кажется, это был гуляш) и тут жевернулся на свой пост; одинаковая у обоих официантов привычка складыватьруки на груди по окончании каждого действия могла бы показаться забавной, нопочему-то таковой не казалась, так же как и действия женщины, котораяустроилась за дальним концом прилавка и оттуда сосредоточенно следила затем, как вы пьете кофе, который вы потягивали так медленно, как тоготребовали его замечательная крепость и аромат. Неожиданно центр вниманияпереместился, потому что оба официанта тоже теперь смотрели, как вы пьетекофе, и, прежде чем вы успели его допить, женщина подошла к вашему столику,чтобы спросить, не хотите ли вы еще кофе, и вы согласились, несколькорастерянно, потому что во всем этом вроде бы не было ничего странного, а сдругой стороны, что-то от вас ускользало и вам хотелось понять, что жеименно. Вот, например, английская туристка, официанты вдруг как-тозаторопились возле нее, будто им хотелось, чтобы она побыстрей доела и ушла,они буквально из-под носа унесли у нее тарелку, так что она не успела доестьпоследний кусок, и сунули ей в руки раскрытое меню, причем один из них отнеспустую тарелку в кухню, а другой нетерпеливо навис над ней в ожидании, когдаона расплатится.

Вы, как это часто с вами бывало, не могли бы точно определить момент,когда вам показалось, что вы начали понимать; так бывает в шахматах и влюбви, когда туман вдруг рассеивается и вы делаете ход или совершаетепоступок, который за секунду до этого казался вам немыслимым. Прежде чеммысль оформилась в слова, вы почуяли, что запахло опасностью, и сказалисебе, что, сколько бы ни пробыла здесь английская туристка со своим ужином,вы будете сидеть, курить и пить вино до тех пор, пока эта беззащитная слепаякурица не решится влезть в свой пластиковый пузырь и не удалится наконец наулицу. Вам всегда был присущ спортивный азарт и пристрастие к абсурду, такчто ситуация вас увлекла и вы решили заказать еще что-нибудь, хотя вашжелудок этого и не требовал; вы жестом подозвали официанта и заказали ещекофе и рюмку водки, весьма популярной в тех местах. У вас оставалось еще трисигареты, и вы подумали, что этого хватит, если английская туристка решитсяна какой-нибудь балканский десерт; она наверняка не будет пить кофе,достаточно было взглянуть на ее очки и блузку; и чай пить она тоже нестанет, потому что есть вещи, которые следует делать только у себя народине. Если немного повезет, вы расплатитесь по счету и уйдете черезкакие-нибудь пятнадцать минут.

Вам принесли кофе, но не принесли водку, женщина, выглянув из зарослейволос, попыталась придать своему лицу выражение, соответствующее объяснениюпо поводу происшедшей задержки; в подвале ищут новую бутылку, несоблаговолит ли сеньор подождать несколько минут. Она ясно выговариваласлова, хотя и с плохим произношением, но вы заметили, что она внимательноследит за другим столиком, где один из официантов заученным жестомпротягивал счет, вытянув руку и оставаясь неподвижным и сохраняя, такимобразом, позицию почтительного презрения. Как будто она наконец поняла,туристка стала рыться в сумочке, но она все делала неловко, и сначала ей,наверное, попались под руку расческа или зеркальце вместо денег, которые ейвсе-таки удалось в конце концов выудить на поверхность, потому что официантвдруг отделился от столика, как раз в тот момент, когда женщина подошла квашему с бутылкой водки. Вы и сами не могли объяснить, почему вы тут жепопросили принести счет, ведь теперь вы были уверены, что туристка сейчасуйдет и не лучше ли было выкурить последнюю сигарету за рюмочкой водки.Возможно, вас не слишком увлекла перспектива остаться одному в зале; когдавы сюда вошли, в этом было что-то привлекательное, но сейчас вам было не посебе, когда вы смотрели на официантов-двойников, которые отражались взеркале за стойкой бара, или когда женщина словно заколебалась, прежде чемпринести вам счет, как будто вы оскорбили ее своей торопливостью, а потомповернулась к вам спиной и отошла к стойке, где трио вновь замерло вожидании. В конце концов, нелегко, наверное, работать в этом пустомресторане, вдали от света и чистого воздуха; тут нетрудно и зачахнуть, абледность и автоматизм движений есть следствие нескончаемой череды таких жевечеров. Туристка долго возилась со своим плащом, потом вернулась к столику,ей, видно, показалось, она что-то забыла, заглянула под стул, и тогда вымедленно поднялись со своего места, будучи не в состоянии оставаться ещехоть секунду, и на полдороге столкнулись с одним из официантов, которыйпротягивал вам серебряную тарелочку, куда вы, даже не взглянув на счет,положили банкноту. Порыв ветра вы почувствовали в тот момент, когда официантискал сдачу в карманах своего красного жилета, и вы поняли, туристка толькочто открыла входную дверь, и вы не стали больше ждать, махнули на прощаниерукой и официанту, и тем, что наблюдали за вами из-за стойки; прикинув наглаз расстояние, на ходу сорвали плащ с вешалки и вышли на улицу, где уже небыло дождя. Только там вы вздохнули полной грудью, как будто до этого, самине зная почему, подсознательно сдерживали дыхание; и только там выдействительно ощутили страх и облегчение одновременно.

Туристка шла в нескольких шагах от вас, медленно направляясь к отелю, ивы шли за ней, терзаемый смутными опасениями, вдруг она вспомнит, что забылаеще что-нибудь, и ей взбредет в голову вернуться в ресторан. Речь уже не шлао том, чтобы что-то понять, все было просто и стало очевидностью без причини следствий: вы спасли ее, и теперь надо было убедиться, что она больше тудане вернется, что бедная слепая курица, завернутая в мокрый пластиковыйпузырь, в счастливом неведении доберется до безопасного убежища в своемотеле, до комнаты, где никто не будет смотреть на нее так, как смотрели там,в ресторане.

Когда она завернула за угол, у вас хоть и не было никаких причинспешить, вы все равно спросили себя, не лучше ли все-таки сопроводить ее,держась на близком расстоянии, и убедиться, что она не вернется на то жеместо, откуда пришла, по причине своей близорукости и неуклюжести; выприбавили шагу и, завернув за угол, увидели пустынный и плохо освещенныйпереулок. Две длинные глинобитные стены, и вдалеке дверь, до которойтуристка никак не могла дойти; только жаба, обрадованная дождем, прыжкамиперебиралась с одного тротуара на другой.

На какой-то момент вас охватил гнев, как могла эта дура… Потом вынемного подождали, прислонившись к стене, но это было все равно что ждатьсебя самого и еще чего-то, что должно было возникнуть и заработать в самойглубине вашего сознания, дабы все это обрело смысл. Жаба обнаружила дыру встене, у самой земли, и тоже ждала, может быть, какое-нибудь насекомое,обитающее в проломе стены, высунется наружу, а может, она обдумывала, как ейперебраться в сад. Вы так и не узнали, сколько времени простояли так ипочему вернулись на ту улицу, где был ресторан. В окнах было темно, но узкаядверь была приоткрыта; вы почти не удивились тому, что женщина была там иждала, будто знала, что вы придете.

— Мы так и думали, что вы вернетесь, — сказала она. — Видите, ненадо было уходить так скоро.

Она приоткрыла дверь пошире и посторонилась; еще можно было повернутьсяи уйти, не удостоив ее ответом, однако улица из двух глинобитных стен и жабаслужили опровержением тому, что вам нарисовало воображение, тому, что высчитали необъяснимым, тем не менее реально существующим. В каком-то смыслевам было все равно, войти или удалиться, хотя в груди у вас что-то сжималосьи хотелось броситься прочь; вы вошли, прежде чем успели осознанно принятьэто решение, потому что этой ночью осознанно решить что-либо непредставлялось возможным, и услышали, как за спиной медленно закрылась дверьи скрипнул засов. Оба официанта стояли совсем близко, а зал освещали тольконесколько одиноких свечей.

— Проходите, — сказал женский голос откуда-то из угла, — все готово.

Ваш собственный голос показался вам чужим, словно звучал по ту сторонузеркала, висевшего над прилавком.

— Не понимаю, — с трудом проговорили вы, — она была здесь, ивдруг…

Один из официантов засмеялся, не более чем намек на суховатую усмешку.

— О, она всегда так, — сказала женщина, подойдя к вам вплотную. —Делает все возможное, чтобы этого не допустить, каждый раз старается изовсех сил, бедняжка. Но у них нет силы, они могут только пытаться, а выходитвсегда плохо, они совсем не похожи на то, что о них думают люди.

Вы почувствовали, что оба официанта подошли к вам совсем близко, ихкрасные жилеты почти касались вашего плаща.

— Ее даже жалко, — сказала женщина, — она уже дважды приходила, и ейпришлось уйти, потому что у нее ничего не выходило. У нее никогда ничего невыходит, просто жаль смотреть.

— Но она…

— Дженни, — сказала женщина. — Это единственное, что мы смогли у нееузнать, когда познакомились, она сказала только, что ее зовут Дженни, еслитолько она назвала свое настоящее имя, а потом она только кричала, этопросто нелепо — так кричать.

Вы молча смотрели на них, понимая, что, смотри не смотри, всебесполезно, а мне было вас так жаль, Хакобо, когда я поняла, что вы моглиподумать обо мне так, как вы и подумали, что вы попытались защитить меня,меня, которая была здесь как раз для того, чтобы дать вам возможность уйти.Слишком многое нас разделяло, слишком много непреодолимого было между нами;мы играли в одну и ту же игру, но вы еще были живы, и у меня не было способазаставить вас понять. Но сейчас все могло бы стать по-другому, если бы вызахотели, сейчас нас было бы двое, кто пришел в дождливую ночь, и, можетбыть, у нас получилось бы лучше, а нет, так, по крайней мере, было бы вотэто — нас двое в дождливую ночь.

 

[Пер. А.Борисовой]

 

Закатный час Мантекильи [284]

 

Такое мог придумать только наш Перальта — вот голова! — в подробностион, как всегда, не вдавался, но на этот раз был откровеннее обычного исказал, что это вроде анекдота с украденным письмом[285]. Эстевес поначалу ничегоне понял и выжидающе уставился на Перальту: а что дальше? Но Перальта пожалплечами, словно отмахнулся, и сунул ему билет на бокс. Эстевес увидел красную цифру 3, крупно выведенную на желтом,но первое, что схватили глаза, - еще бы! - это МОНСОН - НАПОЛЕС, четкимибуквами. Второй билет, сказал Перальта, передадут Вальтеру. Ты придешь доначала (Перальта никогда не повторял дважды, и Эстевес ловил каждое слово),а Вальтер — посредине первого из предварительных боев, его место рядом,справа от тебя. Будь начеку: в последние минуты начинается суетня, каждыйноровит сесть поближе, спроси его что-нибудь по-испански — для верности. Унего будет сумка, хипповая, из материи, он поставит ее между собой и тобойна скамейку, а если стулья — на пол. Говори только о боксе, и чтоб уховостро — вокруг наверняка будут мексиканцы или аргентинцы, проверься передтем, как опустить пакет в сумку. Вальтер знает, что сумку нужно раскрытьзаранее? — спросил Эстевес. Да, глядя вбок, словно сдувая с лацкана муху,сказал Перальта, но не спеши, сделай это ближе к концу, когда по сторонам неглазеют. Если на арене Монсон[286], глазеют только на Монсона, сказал Эстевес.Когда Мантекилья — то же самое, сказал Перальта. И без лишнего трепа,запомни. Вальтер уйдет первым, а ты — как схлынет толпа, через другойвыход.

Он снова все обдумал, провернул в голове, пока ехал в вагоне метро достанции «Дефанс», на бокс, куда, судя по всему, ехали и остальные, восновном мужчины, по двое, по трое, все больше французы, озабоченныепозорным поражением своего идола — Буттье[287], которого дважды измолотилМонсон, надеются небось на реванш, хоть какой-никакой, а может, втайне ужесмирились. Нет, Перальта просто гений, разумеется, дело серьезное, раз онсам поручил ему все, но зато попаду на матч, который по карману одниммиллионерам. До него наконец дошел намек на украденное письмо, ну комустукнет в голову, что они с Вальтером встретятся на боксе, дело-то не всамой встрече, ее можно устроить в любом уголке Парижа, их тысячи, — дело втом, как тщательно взвесил и продумал все Перальта. Для тех, кто мог быдержать их на крюке, самые привычные места встреч — кафе, кино, частныеквартиры, но, если они ткнутся сюда, в это шапито, поставленное АленомДелоном, — дудки, их номер не пройдет: матч на звание чемпиона мира, —шутка ли! — попрутся все, кто при деньгах, одного престижа ради, и входтолько по этим желтеньким билетам, а они распроданы еще на прошлой неделе,как пишут газеты. И еще — тоже спасибо Перальте! — если будут хвосты заним или за Вальтером, их не увидят вместе ни на выходе, ни у входа,подумаешь, два обыкновенных болельщика среди тысяч и тысяч, которыевыбиваются клубами дыма из метро, автобусов, и чем ближе к началу встречи,тем гуще валит толпа, и только в одном направлении — к шапито.

Ну ловкач Ален Делон! Огромный шапито стоит прямо на пустыре, и пройтитуда можно лишь по мосткам, а дальше по дощатым настилам. Ночью лил дождь, илюди шли осторожно, стараясь не оступиться в грязь, а повсюду, прямо отсамого метро, — огромные разноцветные стрелы-указатели с броской надписью:«МОНСОН - НАПОЛЕС». Ну и шустрик Ален Делон, сумел налепить эти стрелы дажена неприкосновенных стенах метро, небось заплатил будь здоров; Эстевесу былне по душе этот выскочка — ишь ты, всемогущий, — организовал за свой счетматч на звание чемпиона мира, отгрохал эту брезентовую громадину, и подизнай, какой куш сорвал с заявочных взносов, но кое в чем он молодец: Монсони Напо-лес — вообще нет слов, а взять цветные указатели, да еще в самомметро, широкий жест — вот, мол, как я встречаю болельщиков, а то быустроили давку у выходов и на раскисшей глине пустыря…

Эстевес пришел в самое время: зал только заполнялся. Остановившись наминуту у дверей, он глянул по сторонам: полицейские фургоны, огромные,освещенные снаружи трейлеры с зашторенными окнами, придвинутые вплотную ккрытым проходам, которые вели прямо к шапито, как к самолетам в аэропортах.

Там скорее всего боксеры, подумал Эстевес, в том белом, самомновеньком, наверняка наш Карлитос, он такого и заслуживает, а трейлерНаполеса, наверно, с другой стороны, тут все по правилам и в то же время наскорую руку, еще бы, этакая махина из брезента, прицепы на голом,заброшенном пустыре. Вот так делают деньгу, грустно вздохнул Эстевес,главное — мозги и хватка, че!

Его ряд, пятый от зоны ринга, отгороженной канатом, — обыкновеннаяскамья с крупными номерами, похоже, радушие Делона иссякло в зоне ринга,дальше все как в самом плохоньком цирке, впрочем, молоденькие билетерши внемыслимых мини разом заставят забыть, где что не так. Эстевес тотчасувидел, куда идти, но девочка, сияя улыбкой, проводила его до места, будтоон отродясь не учился арифметике. Усевшись, Эстевес развернул пухлую газетуи подумал, что потом подложит ее под себя. В голове пронеслось: Вальтерсядет справа, пакет с деньгами и бумагами в левом кармане пиджака, в нужныймомент он вытащит его правой рукой, сразу к колену — и тут же в раскрытуюсумку.

Время тянулось, и Эстевес ушел в мысли о Марисе и малыше, должно быть,кончают ужинать, сын, наверно, полуспит, а Мариса уткнулась в телевизор. Ану как показывают эту встречу и жена смотрит именно ее; он, разумеется,промолчит, не скажет, что был, разве потом, когда все образуется. Он лениволистал газету (если Мариса досмотрит все до конца, то попробуй удержись,когда она станет рассуждать о Монсоне и Наполесе, вот смехота!), и, покапробегал глазами сообщения о Вьетнаме и полицейскую хронику, зал почтизаполнился, позади азартно спорили о шансах Наполеса какие-то французы,слева уселся странный фендрик, он слишком долго и с явным ужасом разглядывалскамью, будто опасался замарать свои безупречные синие брюки. Впередирасположились парочки, компании, трое тарахтели по-испански, пожалуй смексиканским выговором; Эстевес, правда, не очень разбирался в акцентах, ноуж кого-кого, а мексиканских болельщиков здесь дополна: их Наполес — тыподумай! — замахнулся на корону самого Монсона. Справа от Эстевеса ещепустовало несколько мест, однако у входов уже сбивались толпы, и расторопныебилетерши каким-то чудом поддерживали порядок. Эстевесу показалось, чтослишком резко освещен ринг и слишком много поп-музыки, но публика, похоже,ничего не замечала, теперь все с интересом следили за первым предварительнымбоем — очень слабый, сплошь опасные движения головой и клинчи[288]; в ту минуту,когда Вальтер сел рядом, мысли Эстевеса были заняты тем, что в зале, покрайней мере возле него, нет настоящих знатоков бокса, так, профаны, снобы,им все сойдет, им лишь бы увидеть Монсона и Наполеса.

— Простите, — сказал Вальтер, с трудом вклиниваясь между Эстевесом итолстухой, почти лежавшей на коленях своего мужа, тоже раскормленноготолстяка, который следил за боксерами с понимающим видом.

— Садитесь поудобнее, — сказал Эстевес. — Да-да, непросто, у этихфранцузов расчет только на худых.

Вальтер усмехнулся, а Эстевес осторожненько — не дай Бог, психанет типв синих брючках! — поднажал влево; в конце концов между ним и Вальтеромобразовался просвет, и Вальтер переложил синюю сумку с колен на скамью. Шелвторой предварительный бой — тоже никуда, короткий, внимание зрителейпереключилось на зал, где появилась большая группа мексиканцев в чарро[289]исомбреро, но при этом одетых с иголочки, еще бы, таким богатеям раз плюнуть— зафрахтовать целый самолет, взяли и прилетели из Мексики ради своегокумира Мантекильи, — все коренастые, приземистые, задницы отклячены, алицами смахивают на Панчо Вилью[290], слишком уж фольклорные — кричат, спорят,бросают вверх сомбреро, будто их Наполес уже на ринге, и никак не рассядутсяв зоне ринга. Ален Делон, вот лиса, все предусмотрел: из динамиков тут жехлынуло нечто похожее на мексиканское корридо[291], хотя мексиканцы, пожалуй, неузнали родную музыку. Эстевес с Вальтером усмешливо переглянулись, и в этотмиг из входа напротив с воплем «Аргентина! Аргентина!» вломилась целаятолпа, впереди — пять-шесть женщин, дородных тетех в белых свитерах, а заними взметнулся огромный национальный флаг. Вся орава, тесня в стороныбилетерш, подалась вниз мимо скамеек к самому рингу, наверняка не на своиместа. Продолжая орать, они все-таки выстроились, и роскошные девочки в минис помощью улыбающихся молодчиков-горилл повели их к двум свободным скамьям,что-то объясняя на ходу. На спинах аргентинок густо чернели крупные буквы —МОНСОН. Все это донельзя потешало публику, большинству-то не важно, какойнациональности боксеры, раз это не французы; третья пара работала плотно,упорно, хотя Ален Делон поди-ка не очень затратился на эту мелкоту, наплотву: какой смысл, если в трейлерах ждут выхода две настоящие акулы и радиних, по сути, пришли все.

Вдруг что-то разом стронулось в душе Эстевеса и к горлу подкатил комок:из динамиков поплыло танго, играл оркестр, может самого Освальдо Пуглиесе[292].Вот теперь Вальтер глянул на него цепко и с симпатией; Эстевес встрепенулся:может, соотечественник. Они, в общем, словом не перекинулись, разве чтодва-три замечания насчет боксеров, нет, пожалуй, он уругваец или чилиец, ноникаких вопросов, Перальта объяснил — яснее нельзя: сидели рядом — раз,оба — вот случай! — говорят по-испански — два, и аут, точка!

— Теперь начнется самое оно! — сказал Эстевес.

Все повскакали с мест, крики и свист, в левой стороне — рев, шквальныеаплодисменты, летящие вверх сомбреро, Мантекилья вбегает на ринг, и светпрожекторов становится как бы ярче, но вот все головы повернулись вправо,где пока ничего не происходит, на смену овациям — накат выжидательногогула; Вальтеру и Эстевесу не виден проход к другому углу ринга, внезапнаятишина и за ней — многоголосый вопль, да, теперь они оба видят белый халату самых канатов: Монсон спиной к ним переговаривается со своими, Наполеснаправляется к нему, едва заметный приветственный кивок под вспышки магния,судья в ожидании, когда спустят микрофон. Понемногу зрители усаживаются,лишь одинокое сомбреро отлетает далеко в сторону, и кто-то забавы радикидает шляпу обратно — запоздалый бумеранг, оставленный без внимания,потому что начались представления, приветствия, Жорж Карпантье[293], НиноБенвенути[294], французский чемпион Жан Клод Буттье, аплодисменты, фотокамеры,вскоре ринг пустеет, торжественные звуки мексиканского гимна, снова шляпы ввоздухе, и, наконец, чуть опережая аргентинский гимн, взвивается огромныйсине-белый флаг. Эстевес с Вальтером сидят не шелохнувшись, но у Эстевесастынет в груди, нет, он не вправе, это было бы оплошкой, ненужным риском,ладно хоть увидел, что поблизости нет аргентинцев, а те с флагом поютпоследние строки гимна, и сине-белое полотнище так сильно ходит из стороны всторону, что встревоженные молодчики-гориллы устремились туда. Голособъявляет имена и весовые категории, секунданты за ринг!

— Чья возьмет, как думаешь? — спросил Эстевес.

Он по-мальчишески поддался волнению, занервничал в тот миг, когдаперчатки боксеров приветственно прикоснулись друг к другу, Монсон встал встойку, вроде бы раскрыт, значит, не в защите, руки длинные, как плети,худые, и сам чуть не щуплый рядом с Мантекильей, этот пониже, крепыш, вонуже сделал два пробных удара.

— Я люблю вот таких отчаянных, бросил вызов самому чемпиону, — сказалВальтер, а сзади француз кому-то жарко втолковывал: преимущество Монсона —рост; опять пробные удары. Н-да, значит, ему нравятся отчаянные, будь онаргентинец, так не сказал бы, но выговор, наверно, уругваец, спрошу уПеральты, хотя тот не скажет. Одно ясно — Вальтер во Франции недавно:когда толстяк, обнимавший жену, обратился к нему, тот ответил так невнятно,что француз досадливо поморщился и заговорил с сидящим впереди. Удар уНаполеса жесткий, точный, с тревогой подумал Эстевес, дважды Монсонаотбросило назад, и он чуть-чуть опоздал с ответом — Эстевес видел! —может, оба удара его достали; похоже, Мантекилья понял, что его единственныйшанс — удар, что «фехтовать» с Монсоном, а это был его конек, — без толку,Монсон ловкий, быстрый, уходит нырками, и кулак Наполеса при егопрославленной резкости все время повисает в пустоте, Монсон — раз, еще разпрямо в лицо противнику, а француз сзади, уже распаляясь: видите, видите,как ему помогают руки; второй раунд, пожалуй, остался за Наполесом, залпритаился, то там, то тут как бы некстати раздавались одинокие выкрики; втретьем раунде Мантекилья выкладывался еще больше, ну ладно, подумалЭстевес, сейчас наш Карлитос вам покажет, а Монсон, отжавшись от канатов,гибким ивовым прутом летит вперед, удар левой-правой, и стремительно входитв клинч, чтоб оторваться от канатов, и жесткий обмен ударами до концараунда, мексиканцы все как один стоят, сзади них вой, свист, все повскакалис мест — видеть, видеть, не пропустить!

— Красивый бой, че! — сказал Эстевес. — То что надо!

— Угу.

Оба одновременно вынули сигареты и, улыбаясь, протянули друг другу,щелкнула зажигалка Вальтера, и Эстевес, прикуривая, пробежал взглядом по егопрофилю и тут же посмотрел прямо в глаза, ничего приметного: волосы ссединой, а на вид совсем молод, в джинсах, в коричневой спортивной рубашке.Студент, инженер? Один из многих, кто выдрался оттуда, но не сложил оружия,наверно, погибли друзья в Монтевидео или в Буэнос-Айресе, а может, и вСантьяго, расспросить бы Перальту, впрочем, зачем, им не свидеться больше, укаждого свой путь, разве что вспомнят когда-нибудь Мантекилью и этот вечер;а мексиканец уже в пятом раунде шел ва-банк, все стояли, вопили,бесновались, аргентинцев и мексиканцев смыли волной французы — этим главноебокс, а не боксеры, наметанным глазом ловили они малейшее движение, игруног; Эстевес вдруг понял, что большинство зрителей следят за борьбой сполным знанием дела, если не считать немногих болванов, которых приводят ввосторг красивые, эффектные, но бесполезные удары и которые ни бельмеса несмыслят в том, что происходит на ринге, где, по-прежнему легкий, мелькаетМонсон, ведет бой на разных дистанциях, наращивая темп, за которым явно ивсе заметнее не поспевает Мантекилья; он отяжелел, оглушен и уже лезет вдраку напролом, а в ответ гибкие, как ива, длинные руки Монсона, тот сноваотжимается от каната, и — раз, раз — град ударов сверху, снизу, точные,сухие. Когда зазвучал гонг, Эстевес снова взглянул на Вальтера, которыйполез за сигаретами.

— Что ж, не судьба, — сказал Вальтер, протягивая сигареты, — когдане можешь — не можешь.

Говорить в таком грохоте было бессмысленно, зрители понимали, чтоследующий раунд скорее всего решающий, болельщики подбадривали Наполеса;точно прощаются с ним навсегда, подумал Эстевес с искренним сочувствием;теперь-то Монсон открыто нападал, шел на противника — двадцать нескончаемыхминут, хлесткие удары прямо по лицу, по корпусу Наполеса, а тот пытаетсявойти в клинч, точно бросается в воду, зажмурив глаза. Все, больше невыдержит, подумал Эстевес и, оторвав через силу взгляд от ринга, покосилсяна сумку: сделай сейчас, когда все станут усаживаться, а то потом сноваподымутся, и сумка опять будет сиротливо торчать на скамейке; два ударалевой прямо в лицо Наполеса, тот снова пытается войти в клинч, но Монсон,проворняга, мгновенно меняет дистанцию, уходит и, рванувшись вперед, бьетхорошим крюком в лицо; теперь смотри — ноги, главное — ноги, уж в этомЭстевес разбирается, вон как отяжелел, сел на ноги Мантекилья, отрывается отканатов, но где его прославленная четкость? А Монсон танцует, кружит порингу, вбок, назад, прекрасный ритм, и — раз! — решающий удар правой прямов солнечное сплетение! Мало кто расслышал гонг в истошном реве, но Эстевес сВальтером — да! Вальтер сел, выровнял сумку, а Эстевес, опустившийсясекундой позже, молниеносно сунул в нее пакет и, подняв пустую руку, с жаромзамахал перед самым носом франта в синих брючках, который, похоже, малосмыслил в том, что творится на ринге.

— Вот что такое чемпион! — тихо сказал ему Эстевес, зная, что в такомшуме все равно ничего не услышишь. — Карлитос, язви их…

Он посмотрел на Вальтера, который спокойно курил, что ж, смирись, кудадеваться, не судьба — значит, не судьба. К началу седьмого раунда всестояли в ожидании гонга, и вдруг обостренная, натянутая тишина, а за ней —слитный вопль: на ринг выброшено полотенце. Наполес как пришит к своемууглу, а Монсон выбегает на середину, победно вскидывая над головой перчатки,— вот это чемпион, он приветствует публику и тут же тонет в водоворотеобъятий, вспышек магния, толпы. Финал не слишком красивый, но бесспорный.Мантекилья сдался, и правильно, зачем превращаться в боксерскую грушуМонсона, да, полный провал, закатный час Мантекильи, который подходит кпобедителю и как-то ласково подымает перчатки к его лицу, а Монсон кладетсвои ему на плечи, и они расходятся, теперь — навсегда, думает Эстевес, наринге им не встречаться.

— Отличный бой! — сказал он Вальтеру, который, закинув сумку заплечо, покачивался на ногах, точно они одеревенели.

— Слишком поторопились, — сказал Вальтер. — Секунданты, наверно, непустили Наполеса.

— А чего ради? Ты же видел, как он «поплыл». Наполес — умный боксер,че, сам понял.

— Да, но таким, как он, надо держаться до конца, мало ли, а вдруг?!

— С Монсоном не бывает «вдруг»! — сказал Эстевес и, вспомнив онаставлениях Перальты, приветливо протянул руку. — Был очень рад…

— Взаимно. Всего доброго.

— Чао!

Он проводил глазами Вальтера, который двинул вслед за толстяком, громкоспорившим о чем-то со своей женой. А сам пошел позади типа в синих брючках,явно никуда не спешившего; в конце концов их отнесло влево, к проходу. Рядомкто-то спорил о техничности боксеров, но Эстевес загляделся на женщину —она обнимала не то мужа, не то дружка, что-то крича ему в самое ухо, всеобнимала, целовала в губы, в шею. Если этот мужик не полный идиот,усмехнулся про себя Эстевес, ему бы понять, что не его она целует —Монсона. Пакет не оттягивал больше карман пиджака, можно вздохнутьповольготнее, посмотреть по сторонам — вон как прильнула к своему спутникумолодая девушка, а вон те мексиканцы, и шляпы вроде не такие уж большие,аргентинский флаг наполовину свернут, но поднят над головами, дваплотненьких итальянца понимающе переглядываются, и один торжественноговорит: «Gliel’a messo in culo»[295], а другой полностью согласен с такимчетким резюме; в дверях толкотня; люди устало шагают по дощатым настилам вхолодной темноте, мелкий дождик, мостки проседают под тяжестью ног, а вконце, привалившись к перилам, курят Перальта и Чавес, они как застыли:уверены, что Эстевес заметит, не выкажет удивления, а просто подойдет, какподошел, вынимая на ходу сигареты.

— Он его отделал! — сказал Эстевес.

— Знаю, — ответил Перальта. — Сам видел. Эстевес глянул удивленно,но Перальта с Чавесом отвернулись и пошли с мостков прямо в толпу, которая заметно редела.Эстевес понял: надо следовать за ними, увидел, как они пересекли шоссе,ведущее к метро, и свернули в