Рассказ из дневниковых записей

 

 

Февраля 1982 года.

 

Порой, когда меня начинает одолевать писательский зуд и таинственный инепобедимый зов заставляет меня, преодолевая внутреннее сопротивление,приблизиться к моей «Олимпии Тревеллер-де-Люкс»[374](ничего «люксового» в ней,бедняжке, нет, свой «тревелинг» через все моря на свете она совершила,будучи запихнутой в чемодан между брюками, книгами и бутылками с ромом ииспытав, таким образом, все удары судьбы, в прямом и переносном смысле,которые могут выпасть на долю пишущей машинки), так вот, порой, когданаступает ночь и я, заправив чистый лист в каретку, закуриваю «Житан» ипытаюсь, как идиот, работать (почему, в конце концов, нужно обязательнописать какой-то рассказ, почему не раскрыть книгу и не почитать рассказкого-нибудь другого или послушать любимые пластинки?), однако порой я немогу делать ничего другого, как только начать новый рассказ, вот как сейчасначинаю этот, когда мне так хочется стать Адольфо Бьой Касаресом[375].

Я бы хотел стать Бьоем, потому что всегда восхищался им как писателем иуважал его как личность, хотя стеснительность, присущая обоим, помешала намсделаться друзьями, а были еще и другие серьезные причины, среди которыхпрежде всего надо упомянуть океан, рано разделивший нас в буквальном смысле.Всего, на круг, мы виделись с Бьоем в лучшем случае три раза вэтой жизни. Первый раз это было на банкете Аргентинской книжной палаты, гдея обязан был присутствовать, ибо в сороковые годы был руководителем этойорганизации, а почему там был он, одному Богу известно, и где мы обменялисьдоброжелательными улыбками поверх блюда с равиолями, а наша беседа свелась ктому, что в какой-то момент он попросил меня передать ему солонку. Во второйраз мы увиделись, когда Бьой приехал ко мне в парижскую квартиру, чтобы менясфотографировать, не помню зачем, но помню, что мы довольно долго беседовалио Конраде, кажется. Последний раз был симметричен предыдущему — я ужинал унего в доме в Буэнос-Айресе, и в тот вечер мы говорили больше всего овампирах. Ни в одном из трех случаях мы не говорили об Анабел, так что вовсене поэтому я бы хотел сейчас стать Бьоем, а потому, что мне бы хотелосьнаписать об Анабел так, как это сделал бы он, если бы знал ее и собиралсянаписать о ней рассказ. Бьой в этом случае рассказал бы о ней так, как ярассказать не способен, проникая в самую ее сущность и в то же времяотстраненно, сознательно устанавливая (я мысли не допускаю, что этопроисходит само собой) необходимую между персонажами и автором дистанцию. Уменя так не получится, и не потому, что я был знаком с Анабел, то же самоепроисходит и с персонажами, которых я выдумываю, хотя мне кажется, чтоиногда это совершенно необходимо, подобно тому как художник отходит нанесколько шагов от мольберта, чтобы охватить взглядом всю картину целиком ипонять, где надлежит нанести завершающие мазки. Ничего этого у меня неполучится, потому что я чувствую — Анабел сразу же заполнит меня всего, какэто случилось, когда я впервые увидел ее в Буэнос-Айресе в конце сороковыхгодов, и хотя она не в состоянии представить себе подобный рассказ — еслиона еще жива, если еще топчет эту землю, старая, как и я, — все равно онасделает все возможное, чтобы помешать мне написать так, как я бы хотел, я хочусказать, так, как написал бы, я думаю, Бьой, если бы он был знаком сАнабел.

 

Февраля.

 

Не потому ли я все хожу вокруг да около, как пес возле дерева? Если быБьой это почитал, он бы от души посмеялся и, разве только чтобы позлитьменя, привел бы одну литературную цитату, которая показалась бы емуподходящей случаю, учитывая время, место и имя героини. Вот как она звучалабы на его безупречном английском:

 

It was many and many years ago,

In kingdom by the sea,

That maiden there lived whom you know

By the name of Annabel Lee[376][377].

 

— Что ж, — сказал бы я тогда, — во-первых, начнем с того, чтособытия развивались в республике, а не в королевстве, и Анабел писала своеимя с одним «н», и она уже не помнила те «далекие времена», когда быланевинной девой, но Эдгар Аллан По здесь ни при чем, она потеряла невинностьпо вине коммивояжера из Тренке-Лаукена[378], когда ей было тринадцать лет. Уже неговоря о том, что фамилия у нее была Флорес, а не Ли, и она бы сказала, что«он ее заделал», поскольку других слов она не слыхала сроду.

 

Февраля.

 

Любопытно, что вчера я так и не смог продолжить историю (я имею в видусюжет с коммивояжером), возможно, как раз потому, что чувствовал большоеискушение это сделать, причем именно так, как мне рассказывала об этомАнабел. Пытаться передать манеру Анабел — значит так или иначе сфальшивить. Я знаю, что этобесполезно, а если я пойду на такое, мне придется принять ее правила игры,— мне не хватает устойчивости и отстраненности Бьоя, который набирает очки,не слишком подставляя лицо под удар. Поэтому я ношусь с нелепой идеейнаписать нечто такое, из чего получился бы не совсем рассказ (и из чегополучится совсем не Анабел, разумеется), — отсюда изысканные ссылки наЭдгара По и хождение вокруг да около, вот как сейчас, например, когда мнезахотелось перевести фрагмент из Жака Деррида[379], на который я наткнулсянакануне вечером в журнале «Истина в живописи» и который не имеет абсолютноничего общего со всем этим, однако применим к данному повествованию всоответствии с удивительными законами аналогий, подобно тому как прожилки наполудрагоценных камнях складываются в знакомые пейзажи, в силуэты замков игор, которые мы когда-то видели. Фрагмент этот труден для понимания, как эточасто бывает у Деррида, и я перевожу его, опираясь на свои познания о мире(он пишет так же, разве что его познания обширнее моих):

«У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия, нет моего бытия,нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать природу вещей. Нооднако, во мне есть любовь: нет, пожалуй, это сказано слишком сильно, —скорее, во мне есть интерес к бытию. Я не люблю, но наслаждаюсь тем, что мнене интересно, в этом случае, пожалуй, все равно, любишь ты или нет.Наслаждение, которое я испытываю, на самом деле я не испытываю, лучшесказать, я возвращаю его обратно, получаю то, что возвращаю, и не испытываютого, что получаю. И все-таки оно у меня есть. Только можно ли сказать, чтооно действительно у меня есть? Все это до такой степени субъективно — и впределах моего разума, и с точки зрения общепринятых представлений, — чтоможет явиться только из отвлеченного „вне“. Оно невоспринимаемо. Ипоследнее: это наслаждение, которое я испытываю, или, скорее, которомуотдаюсь, или которым я обуреваем, даже не является моим опытом, еслиподразумевать под опытом способность чувствовать: как нечто исключительное,существующее эмпирически во времени и пространстве моего бытия,представляющего интерес для кого-то или для самого себя. Наслаждение,которое невозможно почувствовать. Я не испытываю его, не получаю, невозвращаю, не отдаю и не чувствую его сам, потому что Я (я, как существующийсубъект) лишен доступа к прекрасному, каково оно есть на самом деле. Ипотому, пока я существую, чистое наслаждение мне недоступно».

Деррида говорит о ком-то, кто пытается заглянуть в то, чтопредставляется ему прекрасным, и отсюда все остальное; я же пытаюсьзаглянуть в ничто, в ненаписанный рассказ, в пустое место от рассказа, вловушку для рассказа, и я чувствую, хотя понятия не имею как, что все это иесть Анабел, я имею в виду, Анабел есть, а рассказа нету. И наслаждениеприсутствует здесь, пусть даже не являясь таковым, — что-то похожее насолоноватую жажду, на желание отказаться от какого бы то ни былописательства как раз тогда, когда я пишу (среди всего прочего, потому что яне Бьой и у меня никогда не получится рассказать об Анабел так, как, мнекажется, я должен был бы сделать).

 

Ночью.

 

Перечитываю отрывок из Деррида и прихожу к выводу, что он не имеетничего общего с моим душевным состоянием и даже с моими намерениями; здесьпросматривается другая аналогия — между восприятием прекрасного, как о немговорится в приведенном отрывке, и моим чувством к Анабел; в обоих случаяхречь идет о том, что нет возможности достичь чего-то, перекинуть к чему-томостик, но если в отрывке из Деррида говорится о том, что он лишен доступа кпрекрасному, каково оно есть на самом деле, я, который говорю от своегоимени (ошибка, каковую никогда бы не совершил Бьой), к сожалению, знаю, чтоу меня никогда не было и нет подступов к Анабел, как Анабел, и что писатьрассказ о ней сегодня, рассказ, который в какой-то степени есть она сама, —невозможно. Таким образом, в конце этой аналогии я снова чувствую ее начало,то, с чего начинается текст Деррида, который я прочитал накануне и которыйповерг меня в состояние душевного смятения, в каковом я пребываю и сейчас,сидя перед «Олимпией», перед отсутствующим рассказом, в тоске по мастерствуБьоя. Все так, как в начале отрывка: «У меня нет ничего: ни самого предмета,ни его бытия, нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремленияпознать природу вещей». Передо мной такое же всеобъемлющее ничто, состоящееиз вереницы частных субничто, из перечисления отрицательных понятий; ибосейчас, когда прошло столько лет, у меня нет ни самой Анабел, ни бытияАнабел, нет моего бытия, связанного с ее бытием, нет объекта по имени Анабели нет субъекта, которым я был в ту пору, когда оказался рядом с Анабел вкомнате на улице Реконкисты, и нет никакого интереса к природе чего бы то нибыло, ибо все это исчезло в те самые «далекие, далекие времена» и произошлов стране, которую я выдумал, а может, страна выдумала меня во времена,которые сегодня превратились в пепел, такой же, как пепел от сигарет«Житан», что копится день за днем до тех пор, пока мадам Перрэн не придетубирать мою квартиру.

 

Февраля.

 

Эта фотография Анабел, вложенная в качестве закладки не куда-нибудь, ав книгу Онетти[380], снова появилась у меня перед глазами, благодаря законупритяжения, во время переезда на другую квартиру два года назад, когда явзял с полки стопку старых книг и увидел, что оттуда торчит какая-тофотография, на которой я не сразу узнал Анабел. Думаю, она примерно так ивыглядела, хотя меня удивила ее прическа: когда она впервые появилась у меняв конторе, волосы у нее были подобраны, и, исключительно в силуассоциативных ощущений, помню, что в тот момент я бился над переводомкакого-то промышленного патента, увязнув в нем по уши. Из всех видовпереводческой деятельности, которой мне приходилось заниматься, — апереводить мне приходилось что угодно, — худшим был перевод патентов, когда долгие часы приходилось проводить заподробными объяснениями методов усовершенствования какой-нибудьэлектрической швейной машины или турбины для морских судов, а так как яначисто ничего не понимал во всех этих объяснениях и почти ничего в словаряхтехнических терминов, я продвигался вперед очень медленно, слово за словом,стараясь ничего не пропускать и не имея ни малейшего представления о том,что такое гидровибрирующий винтовой шпиндель, приводимый в движениемагнитными источниками напряжения 1,1а и lb (рис. 14). Неудивительно, чтокогда Анабел постучала в дверь, я ее не услышал, а когда поднял глаза, онастояла у моего письменного стола, и мне бросились в глаза ее сумка изблестящей клеенки и туфли, мало подходящие к одиннадцати утра обычного дня вБуэнос-Айресе.

 

Вечером.

 

Я все-таки пишу рассказ или это подготовка к чему-то, что, возможно,закончится ничем? Запутанный клубок старых ниток, я могу потянуть за любойкончик, не зная, куда он меня приведет; пожалуй, если вспомнить то утро, этобудет хронологически верно, ведь это был первый визит Анабел. Тянуть этуниточку дальше или бросить: я не люблю четкой последовательности событий, нонеобоснованные и неожиданные ретроспекции, которых обычно так много врассказах и фильмах, мне тоже не нравятся. Если они приходят по своейприхоти, я согласен; в конце концов, кто на самом деле знает, что такоевремя; но в качестве плана работы такие вещи не годятся. О фотографии Анабелследовало бы сказать после каких-то других вещей, которые придали бы ейбольший смысл, но что делать, раз уж она высунулась из книги, и я тут жевспомнил о другом листочке бумаги, который однажды вечером нашелприкрепленным к дверям своей конторы булавкой, и хотя мы были уже достаточнохорошо знакомы и послание такого рода могло повредить моей репутации вглазах клиентов, мне невыразимо приятно было прочитать «ТЕБЯ НЕТ НА МЕСТЕ, НЕВЕЖА ТЫЭТАКИЙ, ВЕРНУСЬ ВЕЧЕРОМ» (запятые расставил я, хотя и не обязан был, простов силу воспитания). В результате она так и не пришла, потому что вечером унее была работа, о которой я никогда не имел четкого представления, нокоторая в газетах обычно именуется ремеслом проституции. Этим ремесломАнабел занималась в весьма разнообразных формах, во всяком случае в товремя, когда мне пришло в голову задаться вопросом, что за жизнь она ведет,ибо не проходило недели, чтобы как-нибудь утром она не бросила бы мне: мол,мы не увидимся, потому что в «Фениксе» требуется официантка на неделю ихорошо платят, или не сказала бы мне, вздыхая и употребляя непечатные слова,что «дела ни к черту» и что ей надо на несколько дней уехать в Чемпе, чтобыбыло чем заплатить за комнату в конце месяца.

На самом деле суть была в том, что и Анабел (и другие девушки) нерассчитывала на что-то прочное, тем более если говорить о переписке сморяками, я достаточно поднаторел в этом вопросе у себя в конторе иподсчитал, что общение почти всегда сводилось к двум-трем письмам, редко кчетырем, а потом либо моряку надоедало писать, либо он забывал девушку, либоона его, уже не говоря о том, что мой перевод не способствовал, видимо,укреплению сексуальных желаний и сентиментальных чувств, да и моряки неотносятся к тем, кого называют «человеком пера», так что все заканчивалосьдовольно быстро. Как плохо я все это объясняю и как мне надоело писать,рассыпать слова так, будто спускаешь с цепи свору собак по следам Анабел,надеясь на секунду, что они притащат мне ее такой, какая она была, какимибыли мы оба в те «далекие, далекие времена».

 

Февраля.

 

Самое плохое, что мне надоедает перечитывать написанное и пытатьсяобнаружить хоть какую-нибудь связь, да и не может получиться никакогорассказа только потому, что в далекие времена, однажды утром, Анабел вошла комне в контору на улице Сан-Мартин, почти на углу Коррьентес, и вместо того,чтобы вспомнить о том, какое лицо было у нее в тот день, я говорю оклеенчатой сумке и босоножках на пробковой платформе (и то верно, что первоевпечатление от лица человека не имеет ничего общего с тем, каким мы видимего со временем и в силу привычки). Я работал за стареньким письменнымстолом, который унаследовал год назад вместе со всем прочим барахлом ветхойконторы, — и я все никак не мог собраться обновить, — и в тот момент билсянад самым трудным местом патента, продираясь вперед фраза за фразой иобложившись техническими словарями, и меня не покидало ощущение, что язанимаюсь безжалостным надувательством Марвела и О’Доннела, которые платилимне за перевод. Появление Анабел было так некстати, как если бы в комнату,уставленную компьютерами, впрыгнула сиамская кошка, и, видимо, сама Анабелэто понимала, поскольку она посмотрела на меня почти с сочувствием, преждечем сказать, что мой адрес дала ей подруга Маруча. Я предложил ей подождать,указав на стул, и из чистого пижонства закончил перевод фразы, где междунеким лощильным прессом промежуточного калибра и антимагнитным бронированнымкартером Х2 устанавливалось таинственное содружество. Тогда она досталасигарету светлого табака, а я закурил сигарету черного табака, и хотя одногоимени Маручи мне было достаточно, чтобы понять, в чем дело, я спросил, чеммогу быть ей полезен.

 

Февраля.

 

Упорное сопротивление воспроизвести наш диалог, в котором все равнобыло бы больше вымысла, чем всего остального. Я помню только присущие ейсловечки, ее манеру называть меня поочередно то «юношей», то «сеньором»,говорить «предположим» или ронять что-нибудь вроде «ну, я вам скажу». Курилаона тоже по-особенному — сразу выпускала облако дыма, не затягиваясь. Она принесла письмо он некоего Вильяма,отправленное из Тампико[381]месяц назад, которое я перевел вслух, прежде чемделать письменный перевод, о чем она тут же попросила. «Мало ли забуду», —сказала Анабел, протягивая мне пять песо. Я сказал, не стоит, этот нелепыйтариф установил бывший компаньон конторы в те времена, когда он работал одини иногда переводил девушкам из бедных кварталов письма от моряков и ответы,которые девушки им посылали. Я спросил его: «Почему вы так мало с нихберете? Или пусть платят больше, или ничего, ведь это не ваша работа, выделаете это по доброте душевной». Он объяснил мне, что уже слишком стар и неможет устоять против желания переспать время от времени с какой-нибудь издевушек и переводит им письма, чтобы они всегда были под рукой, а если он небудет брать с них эту символическую плату, все они превратятся в мадам деСевинье[382] — на это он ни за что не пойдет. Потом мой компаньон уехал изстраны, а я унаследовал контору, по инерции поддерживая прежние порядки. Всешло отлично, Маруча и другие девушки (тогда их было четыре) поклялись, чтоникому больше не дадут моего адреса, — получалось примерно по два письма вмесяц, одно надо было перевести на испанский, а ответ — на английский (режена французский). Судя по всему, Маруча забыла свою клятву, иначе какобъяснить появление в моей конторе Анабел, которая вошла, покачивая своейнелепой клеенчатой сумкой.

 

Февраля.

 

Ну и времена тогда были: громкоговорители оглушали центр городапропагандой сторонников Перона[383], а галисиец-консьерж[384]явился ко мне в конторус портретом Эвиты[385] и весьма нелюбезно потребовал, чтобы я был любезенприкрепить его на стену (он принес с собой четыре кнопки, чтобы у меня небыло предлога увильнуть). Вальтер Гизекинг[386] дал в «Колумбе»[387] несколькоблестящих концертов, а Хосе Мария Гатика рухнул, словно мешок с картошкой, на ринге в Соединенных Штатах. Всвободное время я переводил «Жизнь и переписку Джона Китса», написаннуюлордом Хьютоном; а в еще более свободное время посиживал в баре «Фрегат»,почти напротив моей конторы, с приятелями адвокатами, которым тоже нравилсяхорошо сбитый коктейль «Демария». Иногда Сусана —

Нелегко продолжать, я погружаюсь в воспоминания, и в то же время мнехочется от них уйти, я записываю их так, будто заклинаю себя от них (нотогда придется собрать их все до единого, вот в чем все дело). Нелегконачать рассказ из ничего, из тумана, из разрозненных во времени моментов(будто в насмешку, так ясно видеть сумку Анабел из черной клеенки, такблизко слышать ее «спасибо, юноша», когда я закончил письмо для Вильяма иотдал ей сдачу десять песо). Я только сейчас понял, что это было, раньше яникогда не придавал особенного значения тому, что произошло, я имею в виду,никогда не думал о глубинных причинах этого дешевого танго, которое началосьтогда у меня с Анабел, со времени Анабел. А как мне было разобраться в этоймилонге, похожей на скверный анекдот, со смертельным исходом одного изучастников, и не от чего-нибудь, а от пузырька с ядом, да и Анабел вряд ливыложила всю правду переводчику с собственной конторой и бронзовой табличкойна дверях, даже если предположить, что она эту правду знала. Каким образом,среди всего прочего, что составляло мою жизнь в те времена, мне удавалосьсуществовать среди абстрактных понятий, и вот сейчас, в конце пути, яспрашиваю себя, как мог я жить на поверхности этих вод, в глубине которыхскользили или впивались друг в друга ночные создания портовых районов,огромные рыбины в той мутной реке, о которой я и мне подобные ничего нехотели знать. Нелепо, с моей стороны, пытаться рассказать о том, в чем яплохо разбирался даже тогда, когда все это происходило, — получаетсякакая-то пародия на Пруста, когда я пытаюсь проникнуть в воспоминания[388]о том,во что я в реальной жизни проникнуть и не пытался, причем именно для того,чтобы наконец пережить это в действительности. Думаю, я поступаю так из-заАнабел, в конце концов, мне хочется написать рассказ для того, чтобы увидетьее заново и чтобы она сама увидела себя так, как, я полагаю, в те временаона себя не видела, потому что и Анабел дышала тем же самым тяжелым игрязным воздухом Буэнос-Айреса, который втягивал ее в себя и в то же времяотторгал, как маргинальный излишек, как еще одного портового люмпена, еще однукомнату, где случилась зловещая смерть, комнату, выходившую в коридор сомногими другими такими же комнатами, где жили такие же люмпены и откудачасто неслись звуки такого же танго вперемежку с угрозами, жалобами, иногдасмехом, конечно, иногда слышался и смех, например, когда Анабел и Маручарассказывали непристойные анекдоты, запивая их мате или прихлебывая всегдатепловатое пиво. Попробовать вырвать Анабел из того образа, который у меняот нее остался, нечто смутное, в каких-то сальных пятнах, образа, такпохожего на письма Вильяма, тоже порой смутные и в сальных пятнах, когда онапротягивала мне их, мне всегда казалось, что я дотрагиваюсь до грязногоносового платка.

 

Февраля.

 

В то утро я узнал, что сухогруз Вильяма неделю стоял в портуБуэнос-Айреса, а сейчас от него пришло первое письмо из Тампико вместе склассическим набором обещанных подарков: нейлоновая комбинация,фосфоресцирующий браслет и флакон духов. Особого разнообразия ни всодержании писем между моряками и девушками, ни в наборе подарков не было,— девушки обычно просили нейлоновое белье, которое в те времена вБуэнос-Айресе достать было трудно, и моряки присылали подарки, сопровождаяих посланиями почти всегда романтического свойства, пускаясь порой в такиеподробности, что мне стоило большого труда переводить все это девушкамвслух, а те, в свою очередь, диктовали мне ответы или приносили записочки, полныетоски о ночах, когда они вместе танцевали, с просьбами прислать прозрачныечулки и блузку цвета танго. У Анабел все было точно так же; едва я закончилпереводить письмо Вильяма, она тут же принялась диктовать ответ, но я этуклиентуру уже изучил достаточно и попросил, чтобы она только указала мнеосновные темы, а редакцией я займусь позже. Анабел посмотрела на меняудивленно.

— Но ведь это чувства, — сказала она. — Надо, чтобы было многочувства.

— Разумеется, будьте спокойны, скажите мне только, что отвечать.

Последовало всегдашнее перечисление: подтверждение о получении письма,у нее все хорошо, но она только и думает о том, когда вернется Вильям, чтобыон посылал ей хотя бы открытку из каждого порта и пусть скажет какому-тоПерри, чтобы тот не забыл выслать фотографии, там, где они вместе снялись напляже. Ах да, надо сказать ему, что у Долли все обстоит по-прежнему.

— Если бы вы объяснили мне хоть чуточку… — начал было я.

— Напишите только это, мол, у Долли все обстоит по-прежнему. А в концескажите ему, ну вы знаете, я вам говорила, про чувства, вы меня понимаете.

— Понятно, не беспокойтесь.

Она пришла на следующий день и поставила свою подпись под письмом,пробежав его глазами, и я видел, что многое ей понятно, она задерживалавзгляд то на одном месте, то на другом, потом подписалась и показала мнелисток, где Вильям перечислил порты, куда он будет заходить, с датами, когдаэто будет. Мы решили, что лучше всего послать письмо в Окленд[389], и воттогда-то впервые лед между нами растаял, Анабел в первый раз приняла от менясигарету и смотрела, как я подписываю конверт, облокотившись о край стола ичто-то мурлыкая себе под нос. Неделю спустя она принесла мне записку дляВильяма, которую срочно просила перевести, казалась встревоженной и просила меня написать письмо сразу же, но ябыл завален итальянскими свидетельствами о рождении и пообещал ей занятьсяписьмом в тот же вечер, подписать его за нее и отправить, как только выйдуиз конторы. Она посмотрела на меня, будто в чем-то сомневаясь, потомсказала: ладно, и ушла. Она появилась на следующее утро, в половинедвенадцатого, дабы удостовериться, что письмо отправлено. Тогда я впервые еепоцеловал, и мы договорились, что после работы я приду к ней.

 

Февраля.

 

Не то чтобы в те времена мне нравились девушки из низов, я чувствовалсебя вполне уютно в мирке своей личной жизни, где у меня были постоянныеотношения с некой особой, которую я назову Сусаной и представлю какспециалиста по лечебной гимнастике, но порой этот мир становился для меняслишком тесным и слишком уютным, и тогда я чувствовал настоятельнуюнеобходимость срочно погрузиться во что-то иное, вернуться в те времена,когда я был совсем юным и подолгу в одиночестве бродил по улицам южной частигорода, времена дружеских попоек и случайных знакомств, коротких интерлюдий,скорее эстетических, чем эротических, немного похожих на этот абзац, которыйя сейчас перечитываю и который следовало бы стереть, но я сохраню его,потому что все так и было, именно это я и называю погружением на дно,объективно совершенно ненужное, если иметь в виду Сусану, если иметь в видуТ. С. Элиота, если иметь в виду Вильгельма Бакхауза[390], и все-таки, все-таки.

 

Февраля.

 

До чего я вчера напустился на себя самого, сегодня смешно вспомнить. Влюбом случае я с самого начала знал, что Анабел не даст мне написатьрассказ, во-первых, потому, что это будет вообще не рассказ, и еще потому,что Анабел сделает все возможное (как уже сделала когда-то, сама не зная того, бедняжка), чтобы я осталсянаедине с зеркалом. Достаточно перечитать этот дневник, чтобы понять — онане более чем катализатор, который пытается утащить меня в самую глубину сутикаждой страницы, которую я не напишу, в середину зеркала, где я пытаюсьувидеть ее, а вместо этого вижу переводчика, работающего в собственнойконторе, разумеется дипломированного, у которого, конечно же, есть свояСусана, — отдает какафонией — сусусана, — и почему мне было не назвать ееАмалией или Бертой. Проблемы писательства, не всякое имя подойдет для…(Может, сама и закончишь?)

 

Ночью.

 

О комнате Анабел на улице Реконкисты, приблизительно пятисотый номер, ябы предпочел не вспоминать, главным образом, возможно, потому, что еекомната, о чем она не знала, находилась недалеко от моей квартиры надвенадцатом этаже, с широкими окнами, выходившими на великолепную реку цветальвиной гривы. Помню (невероятно, что я помню подобные вещи), когда мывстретились, я едва не сказал, что лучше бы это произошло в моей скромнойхижине, где у нас было бы охлажденное виски и кровать, какая мне нравится,но сдержался при мысли о консьерже по имени Фермин, внимательно, будтоАргус, следившем за всеми, кто входит и выходит из лифта, его доверие ко мнетогда бы значительно упало, ведь он всякий раз приветствовал Сусану, каксвою, когда видел нас вместе, а уж он-то разбирался в таких вещах, какмакияж, туфельки на каблуках и дамские сумочки. Поднимаясь по лестнице, яуже почти раскаивался, что пришел, и готов был повернуть обратно, как вдругоказался в коридоре, куда выходило уж не знаю сколько дверей и где слышалисьзвуки радиол и разнообразные запахи. Анабел, улыбаясь, ждала меня у дверейсвоей комнаты, где было виски, правда неохлажденное, непременные дешевыестатуэтки, но была и репродукция картины Кинкелы Мартина[391]. Мы не стали спешить, сидели на диване и потягиваливиски, и Анабел стала спрашивать, откуда я знаю Маручу и что за человек былмой бывший компаньон, о котором ей рассказывали другие девушки. Когда яположил руку ей на бедро и поцеловал в мочку уха, она мило мне улыбнулась ивстала, чтобы откинуть розовое покрывало на кровати. Точно так же онаулыбнулась, когда я уходил, оставив несколько купюр под пепельницей, свыражением доброжелательного безразличия, которое я принял за искреннююсимпатию, а кто-то другой назвал бы профессиональным. Помню, я ушел, так ине поговорив с ней о письме Вильяму, хотя собирался это сделать; в концеконцов, какое мне дело до их отношений — я всего лишь улыбнулся ей так же,как она улыбалась мне, — я ведь тоже был профессионал.

 

Февраля.

 

Простодушие Анабел, как тот рисунок, который она сделала однажды у меняв конторе, пока ждала, когда я доделаю срочный перевод, и который, должнобыть, затерялся в какой-нибудь книге и выпадет оттуда, как та фотография, вовремя переезда или когда мне вздумается эту книгу перечитать. На рисункебыли домики, а перед ними две или три курицы, клевавшие зерна на лужайке. Нокто говорит о простодушии? Куда легче наделить Анабел блаженным неведением,пребывая в котором она словно скользила то туда, то сюда; я столько разощущал его, внезапно, на уровне инстинкта, чувствовал его во взгляде или впоступках, в чем-то таком, что от меня порой ускользало, и что сама Анабелназывала несколько мелодраматично «жизнь», а для меня было запретной зоной,куда я мог проникнуть только с помощью воображения или Роберто Арльта. (Мневспоминается Хардой, мой друг адвокат, который иногда устраивал себекакую-нибудь темную историю в грязном пригороде из одного лишь желанияпознать то, что познать ему было не дано, и он это понимал и возвращался, непрожив эту историю на самом деле, просто засвидетельствовав ее, как ясвидетельствую Анабел. Да, ничего не скажешь, по-настоящему простодушны былиименно мы, при галстуках и трех языках; Хардой, по крайней мере, будучихорошим адвокатом, расценивал подобные вещи как свидетельские показания, онсмотрел на это почти как на командировки. Но ведь это не он, а я собираюсьнаписать рассказ об Анабел.)

 

Февраля.

 

Не могу сказать, что между нами была подлинная близость, для этого ядолжен был бы давать Анабел то, что она давала мне так просто и естественно;например, если бы я приводил ее к себе домой и между нами возникло бы что-товроде равенства партнеров, но я продолжал относиться к ней, как постоянныйклиент относится к публичной женщине. Я тогда не думал о том, о чем думаюсейчас, а именно что Анабел ни разу не упрекнула меня в том, что я держу еена обочине своей жизни; она считала, видимо, что таковы правила игры,которая не исключала некоего подобия дружбы, — надо же было чем-тозаполнять промежутки времени вне постели, а это всегда самое трудное. Анабелне слишком интересовалась моей жизнью, ее редкие вопросы сводились кчему-нибудь вроде: «У тебя в детстве был щенок?» или «Ты всегда так короткостригся?» Я уже был достаточно посвящен в ее отношения с Долли и Маручей ивообще во все, что составляло жизнь Анабел, она же не знала обо мне ничего,и ей не важно было, что у меня есть сестра или, например, двоюродный брат,который был оперным баритоном. С Маручей я познакомился еще раньше, тожепереводил ей письма, и порой мы ходили с ней и с Анабел в кафе «Кочабамба»,чтобы вместе пропустить по стаканчику пива (импортного). Из писем Вильяму,которые я переводил, я знал о ссоре между Маручей и Долли, но то, что япозже назвал «историей о пузырьке с ядом», тогда выглядело как-тонесерьезно, во всяком случае до поры до времени, а тогда впору было толькосмеяться над подобным простодушием (я уже говорил о простодушии Ана-бел?Меня тошнит перечитывать этот дневник, который все меньше и меньше помогаетмне в написании рассказа), а дело было в том, что Анабел, которая была сМаручей не разлей вода, рассказала Вильяму, что Долли переманивает у Маручилучших клиентов, типов с деньгами, среди которых был даже сын комиссараполиции, прямо как в танго, создает Маруче невыносимую жизнь, во всякомслучае в Чемпе, и повсюду треплется о том, что у Маручи выпадают волосы ипроблемы с зубами и что в постели она тоже не того, ну и т.д. и т.п. Обовсем этом Маруча жаловалась Анабел, мне — в меньшей степени, поскольку мнеона не настолько доверяла, я был всего-навсего переводчик, и на том спасибо,правда, как передала мне Анабел, Маруча считала меня чем-то необыкновенным:ты так все здорово переводишь, кок с того французского судна даже сталприсылать больше подарков, чем раньше, Маруча думает, это потому, что ты такздорово пишешь про чувства.

— А тебе не стали присылать больше?

— Нет, че. Уверена, ты из ревности ничего такого не пишешь.

Так она говорила, и мы вместе смеялись. Вот так же, со смехом, онаповедала мне о пузырьке с ядом, эта тема один или два раза мелькала в ееписьмах к Вильяму, но я ни о чем ее не расспрашивал, мне нравилось, когдаона рассказывала мне сама. Помню, она заговорила об этом, когда мы были унее в комнате и открывали бутылку виски, после того как заслужили правопромочить горло.

— Клянусь тебе, я остолбенела. Он всегда казался мне немного сприветом, может, потому, что я не всегда понимаю, что он говорит, но это онсказал так, что тут уж и я поняла. Конечно, ты его не знаешь, а вот если бты видел его глаза, как у рыжего кота, и ему идет, выгляд у него вообще чтонадо, когда он сходит на берег, костюмчики у него будь здоров, здесь ни укого такого не увидишь, — сплошная синтетика, это я тебе говорю.

— Так что он тебе сказал?

— Что в следующий раз привезет мне пузырек. Он нарисовал его насалфетке, а сверху пририсовал череп и кости. Представляешь?

— Представляю, но не понимаю, зачем все это. Ты говорила ему о Долли?

— Ясно, говорила, как-то вечером он пришел ко мне прямо с корабля, а уменя была Маруча, она плакала, ее рвало, и мне пришлось ее силой держать,чтобы она не отправилась к Долли и не порезала ей рожу. Это было как раз,когда она узнала, что Долли переманила у нее старика, который приходил почетвергам, поди знай, что эта сучья дочь наговорила ему про Маручу, может,что волосы у нее выпадают, потому что она больна какой-то заразой. Мы сВильямом дали ей снотворное и уложили на мою кровать, она тут же и уснула, амы пошли на танцы. Я ему все и рассказала про Долли, и наверняка он всепонял, это точно, он прекрасно все понял, смотрел на меня своими желтымиглазищами, я только иногда кое-что ему повторяла.

— Остановись на минутку, давай еще выпьем виски, сегодня вечером у насво всем двойная доза, — сказал я, шлепнув ее, и мы засмеялись, потому что итак уже прилично нагрузились. — И что ты сделала?

— Думаешь, я такая простофиля? Ну уж нет, дудки, я порвала салфетку вклочки, чтоб до него дошло. А он все про пузырек, мол, он пришлет его мнедля Маручи, чтобы она подлила Долли в рюмку. Он сказал «в питье». На другойсалфетке он нарисовал легавого, а потом перечеркнул крест-накрест, хотелсказать, что никто ничего не заподозрит.

— Замечательно, — сказал я, — этот янки, видимо, думает, что здешниесудебные врачи — полные придурки. Ты правильно сделала, детка, тем болеечто пузырек-то пройдет через твои руки.

— Вот и я о том же.

(Не помню, каким образом мне удалось вспомнить этот разговор. Но всебыло именно так, я записываю, слыша этот диалог, а может, я его выдумываю,

а потом копирую или копирую, выдумывая. Надо бы поинтересоваться,может, как раз это и есть литература.)

 

Февраля.

 

Иногда воспоминания не так ясны, а наоборот, все очень зыбко.Оказываешься вдруг в системе каких-то параллелей и симметрии, но, можетбыть, именно тогда в сознании всплывают фразы и события, которые навсегдаотпечатываются в памяти, а она не обязательно отбирает только самое ценное(во всяком случае, моя память), как раз наиболее важное может остатьсясовершенно забытым.