Пояснения на тему о короле и мести принца

Когда нужно что-то написать как под диктовку — это для меня просто;поэтому иногда по точно выработанным правилам я разрабатываю параллельныйвариант какого-то сюжета, который в обычном виде мог бы показаться сухим иоднообразным. В данном случае такой «разработкой» является точная подгонкарассказа, которого я еще не написал, к пьесе «Музыкальное приношение»Иоганна Себастьяна Баха.

Известно, что тема этих вариаций в формах канона и фуги была предложенаБаху Фридрихом Великим[350]и что после сымпровизированной в его присутствии фугимаэстро — неблагодарный и ершистый — написал «Музыкальное приношение», гдезаданная тема трактуется в невероятно сложной и разнообразной манере. Составинструментов для этой вещи Бах не указал, за исключением «Трио-сонаты» дляфлейты, скрипки и клавира; долгое время даже порядок частей зависел от волимузыкантов, исполняющих это произведение. В своем случае я использовалвариант Миллисент Сильвер[351]для восьми современных Баху инструментов, которыйпозволяет детально изучить разработку каждого пассажа и который был записангруппой «Лондон харпсикорд ансамбль» на пластинку «Сага ХIД 5327».

Когда я выбрал именно эту трактовку (или она меня выбрала, посколькумысль написать рассказ, точно соответствующий течению музыки, пришла мне вголову, пока я слушал), я решил — пусть пройдет время, ничто не должноторопить процесс сочинительства и кажущегося забывания — отвлечения, сны,разного рода случайности неуловимо ткут свой будущий ковер. Я отправлялся напляж с фотокопией обложки пластинки, где Фредерик Йонс дает анализ основныхчастей «Музыкального приношения»; смутно начинал вырисовываться рассказ,который вначале казался мне слишком «от ума». Правила игры былирискованными: восемь инструментов должны быть представлены восемьюперсонажами, восемь звуковых рисунков, перекликающихся, чередующихся илипротивостоящих друг другу, должны соотноситься с чувствами, поведением иотношениями восьми человек. Изобразить литературный дубликат «Лондонхарпсикорд ансамбля» мне показалось довольно глупым — ведь скрипач илифлейтист не подчиняют свою частную жизнь музыкальным темам, которыеисполняют; в то же время понятие общности, объединенности должно былокаким-то образом присутствовать с самого начала. Стоило чуть расширить рамкирассказа, и восемь человек уже не составляли бы столь активную группу, еслибы не были связаны между собой какими-то отношениями и контактами до того,как начался рассказ. Случайный разговор напомнил мне историю КарлоДжезуальдо, гениального мадригалиста и убийцы своей жены; вмиг всепрояснилось, и восемь инструментов представились мне восемью исполнителямивокального ансамбля; с первых слов должна быть очевидна связь между ними,все они должны знать друг друга, любить или ненавидеть до того и, крометого, должны, разумеется, исполнять мадригалы Джезуальдо, положениеобязывает. Вообразить драматическую ситуацию в таком контексте не составлялотруда: последовательно наложить его соответствующим образом на «Музыкальноеприношение» — это и содержало в себе вызов, то есть, я хотел сказать,удовольствие, о котором автор и свидетельствует прежде всего.

Такова литературная кухня в общих чертах; глубинные процессы выявятся всвое время — так бывает почти всегда. Итак, состав инструментов МиллисентСильвер соответствует восьми певцам, а вокальный регистр каждого из нихсовпадает с музыкальным инструментом. Получилось следующее:

 

 

Флейта: Сандро, тенор.

Скрипка: Лючо, тенор.

Гобой: Франка, сопрано.

Английский рожок: Карен, меццо-сопрано.

Альт: Паола, контральто.

Виолончель: Роберто, баритон.

Фагот: Марио, бас.

Клавир: Лили, сопрано.

 

 

Персонажей своих я представил латиноамериканцами, в основном изБуэнос-Айреса, где у них должен быть последний сольный концерт послепродолжительных гастролей в разных странах. Я представил их в началекризиса, еще непонятного (скорее для меня, чем для них), единственное, чтобыло ясно, — появилась трещина, разрушавшая тесную спаянность группымадригалистов. Я написал первые абзацы на глазок, но менять ничего не стал,по-моему, я никогда не менял расплывчатого начала стольких своих рассказов,потому что чувствовал, что предам в себе что-то, и я понял невозможностьвоспроизведения «Музыкального приношения» средствами рассказа, если не знатьточно, когда какие инструменты звучат, то есть какие персонажи в какой сценедействуют, до самого конца. И тогда с удивлением, которое, к счастью, я ещеспособен испытывать, когда пишу, я увидел, что в финале участвуют всеперсонажи, кроме одного. И этот один с первых уже написанных мною страницдолжен явиться причиной, тогда еще неопределенной, той самой трещины,разрушающей единство, которое другой персонаж назовет клоном. В ту жесекунду вынужденное отсутствие Франки и история Карло Джезуальдо,завладевшая моим воображением, стали мухой и паутиной в материи рассказа.Теперь я мог продолжать — все окончательно сложилось.

Что касается самого написания: фрагменты расположены в том порядке, вкаком их дает трактовка «Музыкального приношения» Миллисент Сильвер; затемкаждый пассаж должен совпадать с соответствующей музыкальной формой (канон,трио-соната, каноническая фуга и т. д.), а все персонажи, заменяющие собойинструменты, должны соответствовать им в суперстепени. Так что будет полезно(полезно для интересующихся, а все, что вызывает интерес, почти всегдаполезно) указать здесь последовательность, как это делает Фредерик Йонс, исостав инструментов, выбранных госпожой Сильвер:

 

 

«Терцет»: скрипка, альт и виолончель.

«Бесконечный канон»: флейта, альт и фагот.

«Канон в унисон»: скрипка, гобой и виолончель.

«Канон в обращении»: флейта, скрипка и альт.

«Канон в увеличении и в обращении»: скрипка, альт и виолончель.

«Спиральный канон восходящей модуляции»: флейта, английский рожок,фагот, скрипка, альт и виолончель.

«Трио-соната»: флейта, скрипка и continuo (виолончель и клавир).

1. Largo

2. Allegro

3. Andante

4. Allegro

«Бесконечный канон»: флейта, скрипка и continue

«Канон ракоходный»: скрипка и альт.

«Канон загадочный».

a) Фагот и виолончель;

b) альт и фагот;

c) альт и виолончель;

d) альт и фагот.

«Канон четырехголосный»: скрипка, гобой, виолончель и фагот.

«Фуга каноническая»: флейта и клавир.

«Секстет»: флейта, английский рожок, фагот, скрипка, альт и виолончель,в сопровождении клавира.

(В финале, озаглавленном «Секстет», клавир, исполняющий continuo,является седьмым участником.)

 

 

Поскольку пояснения получились почти такими же пространными, как ирассказ, у меня нет сомнений, продолжать их или нет. Я абсолютно несведущ ввопросах вокальных ансамблей, так что у профессионалов будет масса поводовдля ликования. В самом деле, почти все, что я знаю о музыке и музыкантах, янашел на обложках пластинок, которые я прочитываю всегда с большим вниманиеми пользой. Это относится также и к ссылкам на Джезуальдо, мадригалы которогоя слушаю с давних времен. Что он убил жену — это точно; что до остального,других возможных совпадений у меня в тексте, — спросите у Марио.

 

[Пер. А.Борисовой]

 

Граффити [352]

 

Антонио Тапьесу [353]

 

 

Столько всего начинается, а может, и кончается шуткой; думаю, тебеприятно было увидеть рисунок рядом с твоим, ты объяснил это случайностью иличьим-то капризом и только во второй раз понял, что это было намеренно, итогда ты потихоньку стал разглядывать его, даже вернулся попозже, чтобыпосмотреть еще раз, приняв обычные меры предосторожности, — в момент, когдаулица наиболее пустынна, на ближайших углах нет полицейских машин,приблизиться с видом полного безразличия и никогда не рассматривать граффитив лоб, лучше с противоположного тротуара или по диагонали, заинтересовавшисьдля виду стеклянной витриной, мимо которой идешь.

Сам ты затеял эту игру со скуки, это не было настоящим протестом противсуществующего положения вещей в городе, против комендантского часа игрозного запрета расклеивать или писать воззвания на стенах. Ты просторазвлекался, делая рисунки цветными мелками (тебе претил термин «граффити»,слишком научный), и время от времени приходил посмотреть на них, тебе даженемного льстило, что это из-за тебя приезжала муниципальная машина ислужащие стирали рисунки, ругаясь впустую. Им не важно было, что рисунки неполитические, — запрещение касалось любых, и, если какой-нибудь ребенокосмеливался нарисовать дом или собаку, они все равно с оскорблениями иугрозами стирали это. Обстановка в городе создалась такая, что уженеизвестно было, откуда ждать опасности; возможно, поэтому тебе и нравилосьутверждать себя, делая рисунки, каждый раз подыскивая для этого подходящееместо и время.

Ты никогда не попадался, потому что умел выбрать момент: еще допоявления машин, которые убирали улицы, тебе открывалось пространствонастолько чистое, что оно вселяло надежду. Глядя издалека на свой рисунок,ты видел, как прохожие мельком смотрят на него, конечно, никто незадерживался, но никто и не проходил не взглянув, — это могла быть наскоросделанная абстрактная композиция в двух цветах, или контуры птицы, или двесоединенные фигуры. Только один раз ты написал черным мелом фразу: «Мне тожебольно». Не прошло и двух часов, как полиция, на этот раз лично, заставилаее исчезнуть. После случившегося ты продолжал делать только рисунки.

Когда рядом с одним из твоих появился чужой, ты почти испугался,ощущение опасности удвоилось — еще кому-то, как и тебе, нравилосьразвлекаться на краю пропасти или чего похуже, и этот кто-то, ко всемупрочему, — женщина. Тебе так не сделать, тут было другое, лучшее, чем самыесмелые твои попытки: линия, преобладание теплых тонов, воздух. Поскольку тыдо сих пор действовал один, тебе это показалось вознаграждением; тывосхищался ею, тревожился за нее, боялся, не будет ли этот раз единственным,почти выдал себя, когда рядом с другим твоим рисунком она еще раз сделаласвой, — тебе захотелось стоять перед ним и смеяться, как будто полицейскиебыли слепыми или идиотами.

Началась другая жизнь, таинственная, прекрасная и полная опасностиодновременно. То и дело ты сбегаешь с работы в надежде застать ее врасплох,выбираешь для рисунков улицы, которые можно обойти простым, коротким путем,возвращаешься на рассвете, в сумерках, в три часа утра. Это было времядушевных мучений, разочарований, когда обнаруживаешь новый ее рисунок рядомсо своим, а улица пуста и ты никого не нашел, от этого она кажется еще болеепустой. Однажды вечером первый рисунок сделала она, ты увидел его: краснымии голубыми мелками на воротах гаража, используя структуру изъеденного жучкомдерева и шляпки гвоздей. В нем была вся она — манера, краски, — но, крометого, это была просьба или вопрос, способ обратиться к тебе. Ты снова пришелна рассвете, когда патрули совсем редки — глухие ко всему, они ужепроделали свой дренаж, — и на оставшемся месте на дверях бегло нарисовалпейзаж с парусами и дамбами; если не вглядываться, то можно было принять этоза случайную игру линий, но она сумеет его увидеть. В тот вечер тебе едваудается удрать от полицейского патруля, у себя в комнате ты пьешь джин иразговариваешь сам с собой, говоришь что приходит на ум, все это похоже назвучащий рисунок, еще один порт с парусами, ты представляешь ее смуглой имолчаливой, придумываешь ей губы, грудь, немного хочешь ее.

Вдруг тебе приходит в голову, что она явится за ответом, вернется ксвоему рисунку, как ты наведываешься к своим, и, хотя после покушения нарынке в городе стало еще опаснее, ты решился приблизиться к гаражу, тыкружил по соседним улицам и пил нескончаемое пиво в закусочной на углу. Нарассвете следующего дня на развалинах серой стены ты нарисовал белыйтреугольник, окруженный пятнами в виде листьев дуба; развалины были видны изокон кафе (двери гаража уже отмыли, и разозленный патруль возвращался сноваи снова), в сумерках ты отошел подальше, чтобы посмотреть на рисунок сразных точек, переходя с места на место, покупая в лавках всякую всячину,чтобы не привлекать излишнего внимания. Был уже поздний вечер, когда тыуслышал сирену и увидел свет фар прямо перед собой. У развалин — какое-тоедва различимое скопление людей, вопреки всякому благоразумию ты побежалтуда, тебя спас случай — какая-то машина выруливала из-за угла, и,затормозив перед полицейской, она загородила тебя, и ты увидел борьбу, рукив перчатках тащат кого-то за черные волосы, пинки ногой, отчаянные крики,мелькнули синие брюки, а потом ее потащили в машину и увезли.

Много позже (ужасно было дрожать вот так, ужасно думать, что все этоиз-за твоего рисунка на серой полуразвалившейся стене) ты смешался с толпойи сумел разглядеть набросок в голубых тонах — изображение апельсина,похожее на ее имя или ее рот, она была здесь, в этом изуродованном рисунке,который полицейские замазали, перед тем как ее увезти; осталось достаточно,чтобы понять ее ответ на твой треугольник, — это был круг, может быть,спираль, совершенной и прекрасной формы, похожей на «да», или «сейчас», или«всегда».

Ты хорошо понимал — у тебя будет достаточно времени, чтобы во всехподробностях представить то, что произойдет в центральной тюрьме; в городпонемногу просачивались слухи, люди узнавали о судьбе арестованных, и есликого-то из них встречали снова, то предпочитали не замечать, так что онибудто исчезали в этом заговоре молчания, которое никто не решался нарушить.Ты прекрасно знал это, в ту ночь тебе не помогли ни джин, ни что другое —ты кусал себе руки, топтал цветные мелки, пока не забылся в пьяных слезах.

Да, шли дни, но ты уже не мог жить по-другому. Ты снова стал уходить сработы и бродить по улицам, тайком глядя на стены и двери, где вы с нейрисовали. Все вымыто, все чисто; хоть бы цветок, нарисованный какой-нибудьневинной школьницей, которая ворует в классе мел и не может удержаться,чтобы его не испробовать. Ты тоже не смог удержаться и месяц спустя встал нарассвете и отправился на улицу, где гараж. Патрулей не было, стены абсолютночисты; из парадного на тебя подозрительно посмотрел кот, когда ты досталмелки и на том же самом месте, где она оставила свой рисунок, заполнилдеревянные доски зеленым криком, красным порывом признательности и любви,обвел рисунок овалом — это были твои губы и ее губы, это была надежда. Шагина углу обратили тебя в бесшумное бегство, ты спрятался за штабелем пустыхящиков; какой-то пьяный приближался, покачиваясь и напевая себе под нос,хотел было пихнуть ногой кота и упал ничком под самым рисунком. Успокоенныйтеперь, ты ушел не торопясь и с первыми лучами солнца заснул так, как незасыпал уже давно.

В то же самое утро ты полюбопытствовал издалека: еще ничего не стерли.Ты пришел в полдень: невероятно, но все оставалось по-прежнему. Волнения впредместьях (ты слышал по живому радио) отвлекли патрули от их обычныхзанятий; в сумерках ты вернулся посмотреть, сколько же людей увидели его втечение дня. Ты дождался трех часов ночи и пришел опять, улица была пустой ичерной. Еще издалека ты увидел другой рисунок, различить его смог только ты,таким он был маленьким и так высоко, слева от твоего. Ты подошел ближе,испытывая жажду и ужас одновременно, увидел оранжевый овал и фиолетовыепятна, в которых угадывалось чье-то распухшее лицо, один заплывший глаз,рот, изувеченный ударами кулака. Ну конечно, конечно, что же еще можно былонарисовать?! Какую весть послать тебе сейчас? Вот так попрощаться с тобой ипросить, чтобы ты продолжал рисовать. Что-нибудь нужно было тебе оставить,прежде чем вернуться в свое убежище, где не было даже зеркала, только нишадля него, в которой можно окончательно спрятаться, окутанному темнотой,вспоминая разное, а порой думая о твоей жизни, представляя себе, как тывновь делаешь рисунки, как выходишь из дому по ночам, чтобы снова рисовать.

 

[Пер. А.Борисовой]

 

Истории, которые я сочиняю

 

Перед сном я всегда сочиняю истории — и когда сплю один, тогда постелькажется больше, чем она есть, и ужасно холодная, и когда Ньягара спит рядом,шепча во сне что-то приятное, будто тоже сочиняет какую-нибудь историю;сколько раз мне хотелось разбудить ее, чтобы узнать, что там у нее заистория (шепчет она только во сне, и это никоим образом историей неназовешь), но Ньягара всегда возвращается с работы такая усталая, что былобы несправедливо и неэтично будить ее, когда она только что заснула икажется — ей больше ничего не нужно, она спряталась в раковину шепота идухов, так что пусть спит, — я рассказываю истории самому себе, точно также, как в те дни, когда у нее ночная смена и я сплю один на этой кошмарноогромной кровати.

Истории, которые я сочиняю, бывают самые разные, но почти всегдаглавную роль в них играю я, что-то вроде Уолтера Митти буэнос-айресскогообразца, который представляет себя в ситуациях необычных, нелепых или полныхнапряженного драматизма, достаточно вымученного, потому что тот, кторассказывает истории, развлекает себя либо мелодрамой, либо стремлениемказаться утонченным, а то еще юмором, который вводит сознательно. Апоскольку кроме Уолтера Митти[354]есть еще Джекиль и Хайд[355], то уже впору говоритьо вреде, который приносит англоязычная литература, невольно, разумеется,подобные истории почти всегда такие условные, будто и печатать их будут вкакой-то воображаемой типографии. Мысль записать их по утрам кажется мненеприемлемой, и потом — может человек позволить себе маленькую роскошь,тайное излишество, другие из этого просто не вылезают. И еще — я суеверен,всегда говорю себе, что, если запишу на бумаге хоть одну из тех историй,которые я сочиняю, она будет последней, мне трудно объяснить почему, дляменя это все равно что нарушить закон и понести наказание; итак, невозможнопредставить себе, что перед сном, лежа рядом с Ньягарой или один, я нерассказываю себе историю, а тупо считаю слонов или, того хуже, перебираюсобытия прошедшего дня, мало чем примечательные.

Все зависит от настроения в данный момент, мне никогда не приходило вголову заранее выбирать историю определенного типа, только я погашу свет илимы погасим, как я завернусь в другую, прекрасную накидку из темноты, которуюдарят мне мои веки, — и история тут как тут; начало почти всегдазахватывающее: это может быть пустынная улица, по которой издалека едетмашина, или физиономия Марсе-ло Масиаса, узнавшего, что его повысили послужбе — вещь сама по себе немыслимая, если учесть его некомпетентность, —или это может быть какое-нибудь слово, звук, который повторится пятьдесятраз и послужит толчком для создания еще неясных образов будущей истории.Меня самого иногда удивляет, что какой-нибудь эпизод, про который можносказать, что он, допустим, из области бюрократии, послужит толчком длявечерней истории эротического или развлекательного характера; без сомнения,я наделен воображением, хоть и проявляется оно только перед сном, — мирфантазий моих так широк и разнообразен, что я сам не перестаю удивляться.Вот, например, Дилия, поскольку именно Дилия появится в этой истории, иименно потому, что меньше всего можно представить себе в этой истории такуюженщину, как Дилия.

С давних пор я решил не спрашивать себя, почему Дилия, или МухаммедАли[356], или транссибирский экспресс[357], или любые другие подмостки, где ставятсяистории, которые я сочиняю. Если я в этот момент вспоминаю о Дилии уже внеистории, а в связи с чем-то другим, не имевшим и не имеющим отношения кистории, с чем-то, что уже не есть история, то, возможно, именно поэтому оназаставляет меня поступать так, как я не хотел и не мог поступать в историях,которые я сочиняю. Место действия той самой истории (лежу один, Ньягарапридет из больницы в восемь утра) — горы, дорога, по которой страшно ехать,приходится вести машину осторожно, на каждом повороте освещая фарами то идело возникающие перед глазами ловушки, полночь, и я — в этом огромномгрузовике, которым так трудно управлять, на дороге, круто обрывающейся вниз.Мне всегда представлялась завидной доля водителя грузовика, по-моему, этоодна из самых простых форм обретения свободы — переезжай себе с места наместо в грузовике, который для тебя как дом: есть матрас для ночевкигде-нибудь на дороге, под деревьями, лампа — при ее свете можно почитать,консервы, пиво в банках, транзистор — послушать джаз среди полной тишины —и, наконец, чувство, что остальной мир не знает о тебе, никто не знает, чтомы выбрали именно эту дорогу, а не другую, и столько возможностей, идеревни, и дорожные приключения, даже нападения и опасные случайности,они-то всегда и есть лучшая часть истории, как и полагается по УолтеруМитти.

Иногда я спрашиваю себя, почему водитель грузовика, а, скажем, не пилоти не капитан трансатлантического лайнера, зная в то же время, что ответпрост, проще некуда, и что я должен все больше и больше скрывать это присвете дня, водитель грузовика — это человек, который разговаривает сдругими водителями, это места, по которым он ведет свой грузовик, так что,когда я сочиняю историю вольную, она часто начинается в грузовике,пересекающем пампу или какой-нибудь другой воображаемый ландшафт, вот каксейчас — Анды или Скалистые горы[358], во всяком случае какая-то извилистаядорога, по которой я ночью поднимался в горы, как вдруг увидел неясныйсилуэт Дилии у подножия скал, резко вырванных из мрака светом фар, уфиолетовых камней, делавших фигурку Дилии совсем маленькой и потерянной, онамахала рукой — так просит о помощи человек, который долго шагал по дороге срюкзаком за спиной.

Если главный герой историй, которые я сочиняю, — водитель грузовика,значит, ему неизбежно встретится женщина, которая попросит подвезти, как этоделала Дилия; в общем, это давно известно, истории подобного рода почтивсегда полны фантазии, где ночь, грузовик и одиночество — тот необходимыйнабор, который приведет к недолговечному счастью в конце пути. А иногда нет,иногда с гор спускалась лавина, и я неведомо как спасался от нее, илитормоза отказывали на спуске, и тогда все начинало кружиться в вихресменяющих друг друга видений, это заставляло меня открыть глаза иостановиться, попытаться заснуть, обняв за талию теплую во сне Ньягару,чувствуя себя человеком, только что избежавшим опасности. Когда же по ходуистории на обочине дороги появляется женщина, она всегда — незнакомка,неожиданные повороты истории могут предположить какую-нибудь рыжеволосуюдевушку или мулатку, возможно увиденную когда-то в фильме или журнале, нозабытую среди повседневной суеты до тех пор, пока моя история не поставитпередо мной ее неузнанной. Но увидеть Дилию — это мало сказать сюрприз,целый скандал, потому что Дилии нечего было делать на этой дороге и вкакой-то степени портить историю своим жестом — нечто среднее между мольбойи угрозой. Дилия и Альфонсо — наши с Ньягарой приятели, с которыми мывидимся время от времени, вращаемся мы на разных орбитах, нас объединяеттолько верность университетским временам, общие темы разговоров, вкусы,иногда мы вместе ужинаем у них или у нас, мы наблюдаем со стороны ихсупружескую жизнь, основные составляющие которой, кроме всего прочего, —маленький ребенок и приличные доходы. Какого черта делать Дилии здесь, вэтой истории, где можно представить любую другую девушку, но не Дилию, ведьс самого начала было ясно, что по дороге я встречу девушку и тут произойдутразные вещи, которые могут произойти, когда мы доберемся до равнины инаконец остановимся после длительного напряжения бесконечных поворотов; всетак ясно с первого появления — ужин в компании других шоферов в деревенскомтрактире у подножия гор, история, в которой нет ничего особенного, затоприятная, в ней есть свои варианты и свои незнакомки, а теперь незнакомкабыла не похожа на прочих — это была Дилия, и не было ни малейшего смысла втом, что она стоит тут, на повороте дороги.

Может, если бы рядом была Ньягара, шепчущая и сладко посапывающая восне, я бы не стал подвозить Дилию, перечеркнул бы ее, и грузовик, и всюисторию — достаточно было открыть глаза и сказать Ньягаре: «Странно, но ячуть было не переспал сейчас с одной женщиной, и это была Дилия», и Ньягара,возможно, в свою очередь открыла бы глаза, поцеловала бы меня в щеку,сказала бы, что я глупый, или в шутку отослала бы меня к Фрейду, илиспросила, хотел ли я когда-нибудь Дилию, ну, может, когда был пьян, чтобыуслышать от меня правду, хотя тогда снова будет Фрейд или что-нибудь в этомроде. Но я чувствовал себя таким одиноким в своей истории, таким одиноким,каким я там действительно и был — водитель грузовика в полночь, наизвилистой горной дороге, у меня не хватило духу проехать мимо, я медленнозатормозил, открыл дверцу и помог Дилии залезть в машину, она чуть слышнопрошептала «спасибо» — от усталости ее клонило в сон — и вытянулась насиденье, положив под ноги дорожный мешок.

Правила игры в историях, которые я сочиняю, соблюдаются с первойминуты. Дилия-то была Дилия, но я в истории был шофером, Дилия знала толькоэто, мне бы в голову никогда не пришло спросить ее, что она тут делает срединочи, или назвать ее по имени. В общем, эта история была необыкновенна тем,что какая-то девушка приняла облик Дилии: это ее прямые светлые волосы,ясные глаза, ее ноги, сразу возникшие у меня в памяти, — слишком длинныедля такого роста, как у жеребенка; кроме этого, история была как всякаядругая — ни имен, ни прежних отношений, неожиданный случай, только и всего.Мы обменялись двумя-тремя словами, я дал ей сигарету и сам закурил, мы сталиспускаться по откосу, как это полагается делать на груженой машине. А Дилиятем временем расположилась поудобнее, закурив после стольких часов ходьбы погорам, среди затерянности, тяжелого забытья, может быть страха.

Я подумал, что она сейчас заснет и что мне приятно представлять ее себетак, пока мы не доедем до равнины, подумал — может, было бы любезно с моейстороны предложить ей перебраться в кузов и лечь на настоящую кровать, но ниодна история мне этого делать не позволяла, потому что любая девушкапосмотрела бы на меня с этаким выражением горечи и гнева, представив себемои ближайшие намерения, и почти во всех случаях дернула бы ручку дверцы —бегство было неизбежным. В историях, как и в предполагаемой реальной жизниводителя грузовика, так быть не может — надо разговаривать, курить,становиться друзьями и после всего получить согласие, обычно спокойное, наостановку где-нибудь в лесу или в каком-нибудь укрытии, согласие на то, чтопроизойдет потом, но теперь, уже без горечи и гнева, просто принять то, чтоуже принято после разговоров, сигарет и первой бутылки пива, выпитой прямоиз горлышка между двумя виражами.

Однако я дал ей заснуть, история развивалась своим путем, мне всегданравилось это в историях, которые я сочиняю, — подробное описание каждогошага и каждого действия, длиннющий фильм, от которого чем дальше, тем большеполучаешь удовольствия, оно разливается по всему телу, оно в словах и вмолчании. Я, правда, спросил себя, почему именно Дилия в эту ночь, но тут жеотступил — мне вдруг показалось таким естественным, что рядом со мнойдремлет Дилия, выкуривая время от времени сигарету или шепча что-нибудьвроде «почему здесь, в горах», и что история хитро запутывается среди зевкови отрывочных фраз, поскольку не было ни одного разумного объяснения, почемуДилия здесь, в самом глухом месте дороги, в полночь. Был момент, когда оназамолчала и посмотрела на меня, улыбаясь своей девчоночьей улыбкой, которуюАльфонсо называл подкупающей, и я сказал ей, как меня зовут, во всехисториях — Оскар, а она сказала «Дилия» и прибавила, как всегда прибавляла,что имя идиотское и виновата в этом ее тетка, любительница женских романов,а я подумал: почти невероятно, что она меня не узнала, в истории я былОскаром, и она меня не узнала.

Дальше все было так, как всегда подсказывает мне моя история, — сам ятак рассказывать не умею: только отдельные фрагменты, связующие нити,возможно невероятно угаданные, фонарь, освещающий складной столик в кузовегрузовика, остановленного под деревьями в укромном уголке, шипение яичницы;после сыра и сладкого Дилия смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать,но решает не говорить, поскольку не нужно ничего объяснять перед тем, каквыйти из машины и затеряться под деревьями, я стараюсь разрядить обстановкус помощью кофе, который уже почти готов, и стопки грапы; глаза Дилии, скаждым глотком она прикрывает их перед очередной фразой, моя неосторожнаяпривычка ставить лампу на табуретку рядом с матрасом, надо принести еще одноодеяло — ночью будет холодно, — сказать ей, что пойду проверю дверцы навсякий случай, никогда не знаешь, что может случиться на этих пустынныхдорогах, а она опускает глаза и говорит: «Знаешь, ты не уходи спать вкабину, не будь идиотом», а я отворачиваюсь, чтобы она не видела моего лица,на котором мелькает смутное удивление тому, что это говорит Дилия, хотя, сдругой стороны, это всегда случалось так или иначе — то маленькаяиндианочка говорила «давай спать на полу», то цыганка укрывалась в кабине,а я обнимал ее за талию, и относил в кузов, и укладывал в постель, даже еслиона плакала и сопротивлялась, а Дилия — нет, Дилия медленно идет от столикак постели, на ходу расстегивая молнию на джинсах, в истории я могу видетьэто движение, хоть и стою спиной, я иду в кабину, чтобы дать ей время, чтобыподтвердить — да, все будет как должно быть, как было не раз, одно следуетза другим в непрерывном, напоенном запахами повторении, медленное движениеот неподвижного силуэта, освещенного фарами на повороте дороги, до Дилии,сейчас почти скрытой шерстяным одеялом, и тогда последнее — погасить лампу,и останется только неясная пепельная ночь, заглядывающая в заднее окошкожалобными вскриками ночной птицы где-то рядом.

В этот раз история длилась бесконечно, потому что ни я, ни Дилия нехотели, чтобы она кончалась, бывают истории, которые мне хотелось быпродолжать, но девушка-японка или холодно-надменная туристка из Норвегии еепрекращают, несмотря на то что мне решать, подошла ли история к моменту,когда больше нет ни сил, ни желания ее продолжать, потому что посленаслаждения начинаешь постепенно ощущать незначительность происшедшего, —тут надо изобрести какую-то альтернативу или неожиданную случайность, чтобыистория могла жить дальше, вместо того чтобы погружаться в сон с последнимнебрежным поцелуем или затихающими, уже ненужными всхлипываниями. Но Дилияне хотела, чтобы история кончалась, с первого ее движения, когда я скользнулк ней под одеяло, я почувствовал, вопреки ожиданию, что она сама ищет меня,и после первых взаимных ласк понял, что история только начинается, что ночьистории будет такой же длинной, как та, в которой я ее сочиняю. Есть толькоодно, ничего другого нет, только слова, которыми история рассказана; словакак спички, стоны, сигареты, улыбки, мольбы, просьбы, кофе на рассвете,глубокий сон, в котором смешалась ночная роса, и снова ласки, и сноваотдаление, до первого солнечного луча, проникшего сквозь окошко и ласкающегоспину Дилии, распростертой на мне, — он ослепил меня, когда я крепкоприжимал ее к себе, чтобы еще раз почувствовать, как она раскрывается мненавстречу, вскрикивая и ласкаясь.

На этом кончилась история, без непременных прощаний в ближайшемпридорожном селении, как это почти всегда бывает, — от истории я перешел косну, чувствуя только тяжесть тела Дилии, которая тоже засыпала и все ещечто-то шептала, как вдруг Ньягара сказала мне, что завтрак готов и чтовечером мы идем в гости. Я чуть было ей все не рассказал, но что-то меняостановило, может руки Дилии, пришедшие ко мне из ночи и не пустившие слова,которые бы все испортили. Да, я прекрасно спал, да, понятно, в шестьвстречаемся на площади, на углу, и идем к Марини.

Альфонсо как-то говорил нам, что у Дилии серьезно заболела мать и онапоехала к ней в Некочеа[359], Альфонсо пришлось возиться с малышом: масса забот,теперь увидимся, должно быть, когда вернется Дилия. Больная умерла черезнесколько дней, и Дилия два месяца вообще никого не хотела видеть; мыотправились к ним ужинать, прихватив коньяк и погремушку для малыша, и всебыло хорошо, Дилия — при своих функциях, от утки до апельсинов, Альфонсо —у столика для игры в канасту[360]. Ужин протекал очень мило, как и должно быть,— Альфонсо с Дилией умеют жить, разговор хоть и начался с тяжелого, сматери Дилии, но тему быстренько прикрыли, а потом будто мягко раскрылсязанавес и мы вернулись в наше обычное настоящее, всегдашние развлечения спривычными шутками и своим гвоздем программы, среди всего этого так приятнобывает провести вечер. Было уже поздно, и мы достаточно выпили, когда Дилиякоснулась поездки в Сан-Хуан[361], ей необходимо было успокоиться после смертиматери, к тому же вечные проблемы с этими родственниками, которые всегда всеусложняют. Мне показалось, она говорит это для Альфонсо, хотя Альфонсо,должно быть, знал, в чем дело, потому что спокойно улыбался, наливая намконьяк, — поломка машины среди гор, кромешная тьма и нескончаемое ожиданиена обочине дороги, где каждая пролетавшая птица таила в себе опасность, авокруг полно страшных призраков времен детства, наконец, огни машины, страх,что шофер тоже может испугаться и проехать мимо, слепящий свет фар,пригвоздивший ее к крутому обрыву, и тут — волшебный скрип тормозов, уютнаякабина, путь к долине, разговор, может быть не очень нужный, но все-такичувствуешь себя как-то лучше.

— Все это ее травмировало, — сказал Альфонсо. — Ты ведь мне это ужерассказывала, дорогая, каждый раз я узнаю все новые подробности твоегоосвобождения, о твоем святом Георгии Победоносце, спасающем тебя от ночногочудовища-дракона.

— Это не так просто забыть, — сказала Дилия, — оно возвращается ивозвращается ко мне, не знаю почему.

Она-то, может, и нет, Дилия, может, и не знает, но я — да, я залпомвыпил коньяк и снова налил себе, Альфонсо даже удивленно поднял брови, он непредполагал за мной такой несдержанности. С другой стороны, его шутки былиболее чем похожи на правду, он сказал Дилии, чтобы она решилась наконецзакончить свой рассказ, первая часть ему хорошо известна, но ведь есть еще ивторая, это так обычно и понятно — грузовик, ночь и все то, что такестественно в нашей жизни.

Я пошел в ванную и посидел там немного, не решаясь посмотреть взеркало, чтобы не увидеть нечто ужасное — собственное лицо, каким онобывает, когда я сочиняю историю, а сейчас я именно такой, здесь, в этотвечер, это начинает медленно заполнять мое тело — то, о чем я никогда недумал как о возможном на протяжении стольких лет знакомства с Дилией иАльфонсо, две наши дружеские пары, вместе по праздникам и в кино, поцелуи вщечку… Сейчас все было по-другому, Дилия была для меня иной — сноважелание, но теперь уже реальное; из гостиной до меня донесся голос Дилии,они с Ньягарой смеялись, грозя надрать Альфонсо уши за его зануднуюревность. Было уже поздно, мы выпили еще коньяку по последней, сверхупослышался плач малыша, и Дилия побежала наверх, принесла его на руках: онвесь мокрый, поросенок этакий, я пойду в ванную, переодену его, — Альфонсов восторге, поскольку у него есть еще полчаса времени обсудить с Ньягаройпреимущества Виласа против Борга: детка, еще коньяку, — в общем, все ужеприлично набрались.

А я — другое, я пошел за Дилией в ванную, она положила сынишку настолик и что-то искала в стенном шкафу. И вышло так, будто она поняла, когдая сказал ей: «Дилия, я знаю вторую часть», когда я сказал ей: «Я понимаю,это невозможно, но ты же видишь, я знаю»; Дилия отвернулась, чтобы раздетьмалыша, я чувствовал, что она наклонилась над ним не просто, чтобырасстегнуть крючки и вытащить пеленку, а словно придавленная неожиданнойтяжестью, от которой надо освободиться, она и освободилась, когда,выпрямившись и глядя мне прямо в глаза, сказала: «Да, это было, это идиотизми не имеет никакого значения, но это было, я переспала с шофером, пойдискажи Альфонсо, если хочешь, все равно он на свой манер убежден в этом, онне верит и все-таки совершенно уверен».