Несвойственное креслу свойство

 

В доме Хасинто есть кресло смерти.

Едва кто-либо из знакомых стареет, его приглашают сесть в это кресло:от прочих оно отличается только серебряной звездочкой в центре спинки.Приглашенный вздыхает, делает рукой какой-то неопределенный жест — словнобы желает отказаться от приглашения, — но затем садится в кресло и умирает.

Когда матери с отцом нет дома, дети — озорные, как и все дети, —развлекаются тем, что уговаривают кого-либо из знакомых сесть в кресло. Таккак о том, что означает подобное приглашение, говорить прямо не принято, товзрослые смотрят на детей сконфуженно и начинают разговаривать с ними так,как никогда не разговаривают ни с кем из детей, а те только пуще прежнеговеселятся. В конце концов взрослым под каким-нибудь предлогом удаетсяотговориться и не сесть в кресло; позже мать узнает о ребячьих проделках ивместо пожелания «спокойной ночи» задает детям хорошую взбучку. Но наказанияотнюдь не останавливают детей — они продолжают озоровать, и однажды имвсе-таки удается усадить в кресло какого-нибудь простака. В этом случаеродители тщательно скрывают случившееся — они боятся, что соседи прознаютпро кресло и придут просить его для какого-либо члена или друга семьи. Междутем, дети вырастают, и настает время, когда они, сами не понимая почему,перестают интересоваться креслом и не заходят в комнату с креслом, кудаприглашен кто-либо из стариков; они слоняются по двору, а родители, ставшиеуже старыми, закрывают комнату с креслом на ключ и пристально смотрят насвоих детей, словно пытаются прочесть: о-чем-они-думают. Дети отводят взглядв сторону и говорят, что пора обедать или ложиться спать. Утром отец встаетпервым и идет проверить, закрыта ли дверь в комнату с креслом на ключ, неоткрыта ли дверь в столовую и не спрятался ли там кто-нибудь из детей:серебряная звездочка на спинке кресла сверкает в темноте столь ярко, чтопрекрасно видна из любого угла столовой.

 

[Пер. В.Андреева]

 

Провал в памяти

 

Выдающийся ученый, автор двадцатитрехтомной римской истории, верныйкандидат на Нобелевскую премию, краса и гордость нации.

И — внезапное замешательство: в один прекрасный день сей книжный червьвыдает исторический опус, где пропущен император Каракалла[428]. Не Бог вестькакое, но все-таки упущение. Изумленные почитатели ученого роются вфолиантах: какой великий артист погибает… Квинтилий Вар, верни легионы…муж всех жен и жена всех мужей (бойся мартовских ид)… деньги не пахнут…сим победишь…[429]Нет сомнений: нет Каракаллы.

Замешательство. Телефон отключен, ученый не может принять шведскогокороля Густава[430], хотя тот и думать не думал звонить ему… однако кто-топонапрасну все набирает и набирает телефонный номер и ругается… на мертвомязыке.

 

[Пер. Ю.Шашкова]

 

Памятка для поэмы

 

Пусть будет Рим, город Фаустины[431], пусть ветер затачивает свинцовыепалочки сидящего писца[432] или пусть однажды утром, за вековыми вьюнкамипоявится эта неоспоримая надпись: Нет вековых вьюнков, ботаника — этонаука, к черту выдумщиков несуществующих образов. И Марат в своей ванне[433].

Затем я вижу сверчка на серебряном подносе, и рука сеньоры Делии,похожая на имя существительное, осторожно подбирается к нему, но не успеваетсхватить — сверчок уже в солонке (они прошли среди моря, а фараон проклиналих на берегу[434]) или вспрыгивает на хрупкий механизм пшеничного цветка, которыйпротягивает ему сухая рука поджаренного хлебца. Сеньора Делия, ах, сеньораДелия, оставьте сверчка в покое, пусть он бегает по тарелкам. Однажды онзапоет, и месть его будет столь ужасна, что ваши настенные часы задохнутся всвоих затихших гробах или служанка извлечет из белых одежд на свет Божийживую монограмму и та побежит по дому, непрестанно повторяя свои инициалы,будто бия в тамбурин.

Сеньора Делия, поскольку холодно, гости выказывают беспокойство. ИМарат в своей ванне.

Наконец, пусть будет Буэнос-Айрес в необычный суматошный день, стряпками, что сушатся на солнце, и с громкоговорителями на всех углах,одновременно кричащими о котировке цен на рынке подсолнухов. За одинсверхъестественный подсолнух в Линье заплатили аж восемьдесят восемь песо, иподсолнух дал репортеру Эссо интервью, полное брани, отчасти из-за усталостиот пересчета семечек, отчасти из-за того, что на ценнике ничего неговорилось о его дальнейшей участи.

К вечеру на Майской площади соберутся широкие массы общественности. Онипрошествуют по улицам и площади, стараясь продемонстрировать равенство передПирамидой[435], и станет очевидным, что живут они благодаря системе рефлексов,установленной муниципалитетом. Нет никакого сомнения в том, что все действобудет разыграно с надлежащим блеском, и все это вызвано, как можнопредположить, радужными надеждами. Все билеты проданы, прошествуют сеньоркардинал, люди добрейшей души, политические узники, трамвайщики, часовщики,дароносцы, сеньоры-толстушки. И Марат в своей ванне.

 

[Пер. В.Андреева]

 

Расплющивание капель

 

Ну и дождь, погляди, прямо ужас. Льет не переставая, на улице мутно исеро, по балкону так и барабанят огромные капли, плюх, плюх, звуки словно отоплеух, одна за другой, тоска. А вон на оконной раме, наверху, повислакапелька, дрожит, небо полнит ее притушенными бликами, капля становится всебольше, колышется, вот-вот упадет, а не падает, нет, не падает. Держится чтоесть силы, когтями вцепилась, не хочет падать, зубами впилась, вон, видно, абрюхо как разрастается, здоровенная каплища, свисает такая важная; и вдруграз — и все, плюх, ничего не осталось, ничегошеньки, лужица на мрамореподоконника.

А есть капли-самоубийцы, сдаются без боя, возникнут на раме и сразувниз, кажется, вижу, как дрожат в прыжке, как ножонки отрываются от рамы; ивопль слышу, они словно хмелеют, падая в небытие, самоуничтожаясь. Бедныекапельки, невинные, круглые капельки. Прощайте, капли. Прощайте.

 

[Пер. А.Косс]

 

Басня без морали

 

Один человек продавал выкрики и слова, и его дело продвигалось хорошо,хотя находилось немало желающих поторговаться и добиться скидок. Этотчеловек с готовностью всем уступал и потому сумел продать немало выкриковуличным торговцам, разных вздохов сеньорам финансистам, а также множествослов для лозунгов, призывов, прошений и льстивых изречений.

Наконец этот человек понял, что пришла пора испросить аудиенции уместного тиранчика — тиранчик как тиранчик, ничего особенного; тот принялпродавца слов в окружении генералов, секретарей и чашечек с кофе.

— Я хотел бы продать вам ваши последние слова, — сказал человек. —Без них, когда придет время, вам никак не обойтись, а они сами по себе врядли выйдут у вас как надо; а вам же, что ни говори, будет выгодно произнестиих в трудный, решающий момент, чтобы легко и непринужденно оставить свойслед в истории.

— Переведи, чего он там… — приказал тиранчик своему переводчику.

— Он говорит по-аргентински, ваше превосходительство.

— По-аргентински? А почему я ничего не понимаю?

— Да вы все прекрасно поняли, — сказал человек. — Повторяю, я хотелбы продать вам ваши последние слова.

Тиранчик вскочил, как и пристало вести себя тиранчикам в подобныхслучаях, и, еле сдерживая дрожь в голосе, приказал арестовать этого человекаи бросить в камеру, каковые непременно имеются в правительственных домах.

— Жаль, — произнес человек, когда его уводили. — Ведь так или иначепридет время и вы захотите произнести ваши последние слова, а вам во что быто ни стало нужно будет их произнести, ведь это все-таки след в истории. А якак раз собирался продать вам именно эти слова, ведь если вы их не выучитезаранее, то в нужный час вы, само собой, не сможете их произнести.

— Почему это я не смогу их произнести, раз мне захочется ихпроизнести? — спросил тиранчик, стоя уже напротив другой чашечки кофе.

— А потому, что вам станет страшно, — печально сказал человек. — Выбудете стоять с веревкой на шее, в одной рубашке и дрожать от ужаса ихолода, ваши зубы будут стучать, и потому вы не сможете выговорить ниединого слова. Палач и его подручные, среди которых будет кое-кто и из этихсеньоров, подождут ради приличия пару минут, и, когда они услышат в вашемисполнении лишь стон вперемежку с икотой и мольбами о прощении — а вот этоиз вас польется без всяких усилий, — терпение у них лопнет и они васповесят.

Возмутительно! Вся свита и особенно генералы обступили тиранчика стребованием немедленно расстрелять наглеца. Но тиранчик, которыйбыл-бледен-как-смерть, беспардонно выставил всех вон и остался наедине спродавцом слов — он решил все же выкупить свои последние слова.

А генералы и секретари, чрезвычайно униженные подобным обращением, темвременем подготовили мятеж и на следующее утро арестовали тиранчика, пока онвкушал виноград в своем маленьком райке. Чтобы тиранчик не произнес своипоследние слова, его по-быстрому расстреляли. Потом мятежники принялисьискать исчезнувшего из правительственного дома продавца слов; они нашли егобез особого труда, ведь он толкался на базаре, продавая рекламные репликилекарям-шарлатанам. Его запихнули в полицейский фургон, отвезли в тюрьму итам пытали, желая узнать, что же могло быть последними словами тиранчика.Так как никакого признания выбить из продавца слов не удалось, его забилиногами до смерти.

Уличные торговцы, купившие у того человека выкрики, продолжаливыкрикивать их на улицах, а один из этих выкриков потом послужил паролем иотзывом еще одного мятежа, который покончил с генералами и секретарями.Некоторые из них перед смертью пребывали в растерянности, полагая, что всеэто было на самом деле гнусной цепью беспорядков и что слова и выкрики,строго говоря, можно попытаться продать, но покупать их уж никак нельзя,хотя все это и кажется нелепым.

И все сгинули: и тиранчик, и продавец слов, и генералы с секретарями, авыкрики время от времени еще звучали на улицах.

 

[Пер. М.Петрова]

 

Приложение

 

Пьесы

 

Цари

 

Сцена I

 

На фоне лабиринта утром. Солнце уже высоко и паляще и упирается лучамиd каменную стену — круглую, как мелом побеленную.

Минос. [436]Корабль сюда придет, когда все тени в пламени полуденном растаютна этой будто бы улитке исполинской, что в белой раковине сжалась, дабы изтайны мрака созерцать бесстрастный мир вокруг себя. О раковина без названия,мрамор скорби, какая гибельная тишь царит в тебе, откуда нет пути наружу.

Там обитает твой жилец бессменный, видение кошмарное моих ночей, там —ненасытный Минотавр. Он строит козни, размышляет, как распахнуть в грядущееворота, размежить каменные веки коварства злого и повергнуть мой трон ицарство мое в прах. Все сны мои распороты его рогами. И в веслах вижу я егорога, а в трубном гласе слышу бычий рев. О Минотавр, ты сын царицы славной,но безрассудно согрешившей! Нет, не по силам никому измерить глубинуотчаяния и ужаса царя!

О Минотавр — безмолвный страж, опора моей власти над морями грозными,гирляндами лазурных островов. Свидетельство живое моей удали, ударов бешеныхсекиры обоюдоострой. Да, заточен ты, осужден навеки! Но сны мои влекутся влабиринт, там — я один и без оружия, порой — со скипетром, но он вдругкрошится в моих руках. А ты идешь ко мне, огромный и беззлобный, огромный исвободный. О сновидения мои, над ними боле я не властен!

Но сновидения — тоже царская забота. Ночь каждую встречаю я,вооруженный ненавистью лютой, когда за смерть твою готов отдать всю славу,раздобытую на дальних берегах. Власть над самим собой — вот высшая царязабота… и непосильный труд!

В это время медленно, не спуская неподвижных глаз со стен лабиринта,приближается Ариадна.

Ариадна. Корабль вовсе не украшен и паруса белы. Моряк сказал: «Естьпаруса и черные у нас, но они в трюме спрятаны — от злого колдовства — идегтем смазаны от крыс. Паллада не хотела, чтобы в обратный путь мы шли подними». Так мне моряк сказал.

Минос. Твои слова летят поверх меня. Мы тут с тобой вдвоем, но говоришьты не со мной.

Ариадна. Говорить — это значит говорить самой себе.

Минос. Тогда иди одна, куда идешь.

Ариадна. Нет, ты подобен бронзовой пластине: себя я лучше слышу,обращая свои слова к тебе. Когда пришла я, ты себе сам внимал в высокомзеркале небес.

Минос. Оно плотнее воздуха. Взгляни наверх, возвысь свой голос — и ктебе вернется он, стегнув сухою ветвью по лицу.

Ариадна. Тебя пугает эхо?

Минос. Там сзади кто-то есть. Как в каждом зеркале, там тот, кто ждет изнает.

Ариадна. Но почему его бояться надо? Ведь Минотавр мой брат.

Минос. Нет у чудовища ни братьев, ни сестер.

Ариадна. Мы оба зародились в чреве Пасифаи[437]. И нас обоих с криками и влужах крови она произвела на свет.

Минос. О матерях не стоит думать. Суть в семени горячем, котороенаходит их и прорастает. Ты — дочь царя, Ариадна кроткая, голубка золотая.А он — не наш, искусственное порождение. Ты знаешь, чей он брат? Да,Лабиринта. Своего узилища.

О раковина страшная! Он брат своей же клетки, каменной темницы. Дедалих воедино сочленил, умелец хитроумный.

Ариадна. Но она матерью моей была.

Минос. Уже разбилась амфора на тысячу осколков. Я породил тебя, кактерпкое вино рождает аромат. Ты — дочь царя, голубка золотая. Пришла тыраньше брата в мир, и Кноссос[438]обезумел, как жеребец встал на дыбы. И воттогда Дедал пустил в ход бронзовое чудо, свою машину, зло замыслил он. Япринимал послов, присутствовал при казнях. Я управлял и властвовал, аПасифая грезила о ласках похотливых и об измене мужу.

Ариадна. Не говори так. Что-то знать — совсем другое, чем про то жеслышать. Знать без слов — равно что слышать сердцем, которое, как щит, отпредставлений ложных заслоняет.

Минос. Меня никто не заставлял выслушивать слова чужие. Я сам хотел. Итеми же словами тебе я обо всем скажу, чтобы ты вырвала ее из сердца и сталатолько дочерью царя. Когда уже почти не мог он говорить, на третий деньчетвертования Акст пролил правду вместе с кровью. Бык с севера пришел,багровый и громадный, гулял он по лугам, как те египетские корабли, что поморю везут к нам ткани, благовония и послов. Она вдруг стала светлоюкоровою, дельфином золотым запрыгала на море трав и замычала жалобно и нежнои тихо и призывно.

Ариадна. Не говори так. Акст погиб в страшнейших муках, и его страданьяговорили за него, но ты ведь царь.

Минос. Бык бросился, как пламень, пожирающий посевы, на нее. Ноогненная золотая вспышка погасла тут же. И на расстоянии Акст услыхалстенание Пасифаи. Растерзанная, полная блаженства, она, как в забытье,кричала имена, какие-то названия, перечисляла ранги и чины. Потом раздалсявскрик услады, а за ним — то сладострастное царицы бормотанье, что для менядо сей поры — как шелест листьев лавра или шафрана запах. И это — все,Акст умер, не закончив слова. Я помню это слово: «улыбалась…»

Ариадна. Он вспоминал о ней.

Минос. Не знаю.

Ариадна. Бык с севера пришел, багровый и громадный. Я это говорю ибудто бы выплевываю косточки голубки жареной иль рыбью чешую. Я не желаю этиповторять слова, но ты мне набиваешь рот живым их мясом Я ощущаю, какпурпурная горячая слюна и сок лимонный жгут мне небо. О царь, отец мой,Минотавр жив, он здесь, но ты его наказываешь страшно!

Минос. Я тоже жив и тоже здесь, и он меня наказывает страшно в такойвот день, что год за годом ко мне приходит вместе с кораблем рыданий, и вэтот день мне надо быть царем.

Ариадна. Они, наверное, уже в пути.

Минос. А он, голодный, в ярости там мечется по галереям лабиринта,который солнцу не дает упасть на его блеклую без света морду. Ты слышишь?Какой шум! Как будто точит он о мрамор свой двойной кинжал!

Ариадна. Он был всегда так тих и молчалив.

Минос. Спроси об этом тени съеденных афинских граждан. И тени девушексветловолосых расспроси.

Ариадна. Но как же ему жить без пищи? Гнев зарождается в любом голодномчеловеке. Он во дворце бродил покорный и безмолвный и спал на ворохе сухойлиствы. Мне не велели с ним вести беседы, но, бывало, мы издали глядели другна друга, и он тогда так тихо голову свою багровую опустит и лишь его рогабелейшие повернуты ко мне, как два косящих глаза мраморных божков.

Минос. Он не кичился силою и вел свой тайный счет подавленным порывамгнева. Но надо было в камень его одеть, чтоб не сломал он скипетр в моихруках.

Ариадна. Я видела, как шел он в заточенье.

Минос. Женщина не может видеть. Она лишь видит сны.

Ариадна. Нет, царь, сны видеть наяву — удел героев и богов. Ведь самты видишь днем не день, а ночь и страхи и Минотавра, коего ты сам соткал изнитей черных бессонницы. Кто превратил его в чудовище? Они, сновидения твои.Кто дал ему тех первых девушек и юношей, что были вывезены силой из Афин? Он— твое тайное невольное творение, как тень, отброшенная древом, есть следночных древесных страхов.

Минос. Афиняне из лабиринта не вернулись.

Ариадна. Никто не знает, что там — мир многообразия иль многообразиесмерти. В тебе самом есть лабиринт, наполненный жестокими терзаниями. Народже видит в лабиринте сонм божеств земных, безбрежный путь в геенну. Мойлабиринт безоблачен и пуст, и там не греет солнце, а в тупиках глухих садовнемые птицы кружат над моим чудо-братом, спящим возле какой-нибудь колонны.

Минос. Ну и ступай к нему. Ты упрекать горазда. Ты мне близка и далека.Я должен был бы вместе вас в темницу заточить, ему тебя оставить насъедение. Я еще в силах это сделать, Ариадна.

Ариадна. Нет, ты же знаешь, что не в силах. Мы — по эту сторонукамней. Воздвигнута стена в груди, что отделяет сердце черное от утреннегосолнца; изгородь искусная, что пролегает между нашими мирами. Мне не даетступить ни шагу странный, коварный ужас. Могу я думать о садах, об узникедвурогом, но сердце вдруг слабеет перед тайной. Хочу узнать, увидеть сонсвой полуденный. Хочу соединиться с ним, увериться в себе! Но на краю мечтыя отступаю, как с берега волна, и соглашаюсь со своим неведением постыдным,где бьются вместе ужас сладостный и вечная надежда.

Минос. Они уже подходят к берегу.

Ариадна. Свобода! О, войти туда легко и просто. Сколько раз ядобиралась до развилки, где ход сбивает с толку, вводит в заблуждение.

Минос. Они придут, залитые слезами, как все былые годы. Юноши поддержатдевушек и их утешат и позабудут собственные страхи.

Ариадна. Там мне придется задержаться, со мной останутся лишьустремленность и вожделения тоска невольная. О брат единственный, о чудище,способное быть более одиноким, чем я сама, набросившее покрывало страха намою впервые пробудившуюся нежность! О лоб багровый и ужасный!

Минос. Теперь царица — ты.

Ариадна. Теперь не знаю, кто я.

 

Сцена II

 

Группа предназначенных Минотавру пленников стоит поодаль, они смотрятна лабиринт. Тезей приближается один и, прежде чем обратиться к царю,пристально глядит на Ариадну. Она отступает и прислоняется к стене. Солнцеуже в зените, небо слепит своею яркой синевою.

Минос. Верь мне, жертва эта меня не вдохновляет. Но на таблицахбронзовых, разъеденных священною водой, жрецы прочли его угрозу. Кноссос нерадуется смерти афинян. Однако он желает регулярной дани, он требует семьдевушек и семерых из вас. И только так.

Тезей. Конечно, он предпочитает афинян.

Минос. Кто ты таков, что в двух шагах от смерти в меня пускаешьядовитую стрелу?

Тезей. Один из них.

Минос. Тезей!

Тезей. Ты посмотри на них. Пролито море слез напрасных. Они излилисьплачем, будто в плаче себя увековечить можно. Неужто ты допустишь, чтобчеловек, земное средоточие мощи, в рыданиях исчерпал себя, стал солью, сталничем?

Минос. Тезей, ты — сын войны. Обличьем и суровыми словами ты в своегоотца[439]. И видно сразу, что чтишь ты только собственную волю, как прочие —свою красу иль каверзные мысли. Не знаю я, зачем ты здесь, какую греческуюхитрость тебе внушили твои боги, вкушающие мерзость диалектики.

Предпочитаю встретиться с тобой на поле боя, вражий сын! Сюда явился тыне смерть искать, твое присутствие нарушает священный распорядок, мешаетжертву принести, как происходит, когда вдруг телка взбесится или винопрольется. Здесь тебе не место.

Тезей. Ведать не ведаешь, как схожи твои речи с мыслями моими. Тыуспокойся, царь, тебе бы походить на ту вон деву, что у таинственной стеныстоит, чей взгляд, направленный на нас, так неуверен, робок и невидящ.Гляди, ее тунику поглотил лилейный цвет колонн блестящих. О, вот она,гармония и проявление живое природы вечных изменений! Воздух, его невидимыеструи помогают чему-то одному перетекать в другое. Их незаметное касание мнесердце радует. Ты успокойся, царь, и усмири бег темных мыслей, и созерцайвсе то, что пред тобою ясно, зримо в часы полуденные предстает.

Минос. Это — Ариадна.

Тезей. Другой там и не может быть. В ней наше с тобой сходство. ВАфинах много мне об Ариадне говорили. И мне она желанна стала, как ветер впарусе попутный, как очертания родимых островов на горизонте. Как на вершинегор, сойдутся в ней два царских рода.

Минос. Ты говоришь так, будто бы день сегодняшний прошел и ты ужепереступил его порог смертельный, оставив позади безмолвный мрамор. Оглупец, тебя ждет не дождется Минотавр!

Тезей. Сам знаешь — так не будет.

Минос. Ты, как и все, к нему пойдешь под стражей.

Тезей. Нет. Я к нему войду и первый, и один.

Минос. Умрешь, дрожа от страха.

Тезей. Ты знаешь сам, что так не будет. У меня есть лишь одна забота —как выйти мне потом из лабиринта. Мои учители пытались, но напрасно,проникнуть в тайны хитрого Дедалова сооружения! Иные думают, что галереи тамрасположены кругами, со множеством обманных выходов. Совет еще мне дали —там идти с закрытыми глазами, чтоб не поддаться ложным впечатлениям, мол,выведет инстинкт — он обостряется во тьме, когда не ждешь подмоги.

Минос. С закрытыми глазами! Ты не успеешь их открыть, как своим рогомярко-белым пронзит тебя бык-человек.

Тезей. Нет, ты не понял. Я сначала убью его и лишь затем примусь заостальное.

Минос. Россказни твои забавны. Продолжай.

Тезей. Одна неразрешимая задача родит другую. После его смертивластителем темницы стану я. Но если не вернусь, кто известит Афины, что этоя убил чудовище?

Минос. Ты все-таки его убить намерен?

Тезей. Да. Как раз за то, за что ты его запер. Тут, царь, пути у насрасходятся, но человек разумен и готов понять другого, даже если намеренияобоих разны.

Минос. Упрямо ищешь ты единство там, где надо видеть только случай.

Тезей. Но этот случай очень тонко вплетен в одну большую ткань изслучаев других, и Минотавр нам показывает это так же ясно, как дождик,метящий серебряным узором нити на ковре Арахны[440]. Вот мы — одни, и я —Тезей. Но также я и Минос. Вне наших царств и царственных имен мы таковы. Тытоже — Минос и Тезей. Крит и Афины ничего не значат. На этих бренных земляхмы, цари, порядок высший вводим и говорим лишь нам присущим хлестким языкомприказов.

Минос. Теперь я вижу, ты не лгал. Наш апогей не Ариадна, он — влабиринте, за стеной, и ждет нас.

Тезей. Царь, ты верно понял!

Минос. Я еще нечетко различаю дали лучезарные, которые мнеприоткрываешь. Не ведаю, зачем пришел ты, что замыслил. Но ощущаю я почтизловещую необходимость того, чтобы ты был здесь, чтобы мы свиделись здесь устены, перед очами Ариадны. Я словно знал об этом ранее, был о грядущихбедах и угрозах извещен.

Тезей. Есть что-то посильнее знания, оно звенит в бездонной мгле груди,где объяснениям нету места. Я разве знаю сам, как оказался здесь? Когдаучители мои старались просветить меня, я отвечал со смехом: «Смолкните,философы. Как только смыслом вы наполните мою отвагу, я задрожу от страха».Я — здесь, наверное, чтоб выполнить наказ, завещанный мне испокон веков. Он— не в словах или знамениях, он сама сила и движение.

Минос. Так ты намерен все-таки его убить. Я смутно чувствую, что твойответ един с моим ответом и что не только слово может покончить с тайной.

Тезей. Какая важность в тайнах? Я — действую.

Минос. И в том решение. Многих пугают тайны, в которых видятсятончайшие хитросплетения, необходимость отвечать речами на результат речей.Но все же нужно ль убивать его?

Тезей. Он на моем пути стоит, как остальные. Мне все они — помеха.

Минос. Странно слышать. Ведь всяк себе сам тропы выбирает и сам себетропа. Какие же помехи? Иль Минотавра мы на сердце держим, в углу каком-тотемном нашей воли? Когда строителю велел я каменную раковину сделать, мнеуже будто виделась там бычья голова. И тоже виделся мне — о убийца из моихстрашных сновидений! — корабль с парусами черными, идущий вверх по течениюпрямо к Кноссосу. Неужто мы сейчас готовим то, что предлагает намзлосчастное сегодня? Неужто так мы создаем наше бедственное завтра?

Тезей. Когда ходил я в школу, то оставлял своим учителям заботу думатьза меня. Не тешь себя, что я хочу играть в твои стремительные игры. Себе яодному хозяин и слуга. Сам знаю я, когда мне обнажить свой меч. Ты посмотрелбы на Эгея, когда сюда отправился я вместе с жертвами. Он знать хотелнамерения мои и побуждения. Я — герой, все этим сказано.

Минос. Вот потому героев мало.

Тезей. Помимо этого, я царь. Эгей давно для меня умер. Скоро у Афинобъявится хозяин новый. С царя ты можешь спрашивать поболее, чем с Тезея. Всебе я вдруг открыл опасную способность находить слова. Но еще хуже то, чтомне понравилось сплетать их и смотреть, что дальше будет, и раскидыватьдалеко сети. Да нет, не увлечен я этим! Знаешь, я понял, почему срубить хочуя бычью голову. Меня тревожит его коварная природа.

Минос. И тебя…

Тезей. Он грозен даже там, внутри.

Минос. И много больше, чем снаружи, но по-другому — своею внутреннейнепостижимой силой. Я заточил его туда, ты видишь, но он стал еще сильнее.Да, пленник — это я, могу признаться. Хотя он дал себя пленить безропотно,смиренно. Тем утром понял я, что он вступил на путь пугающей свободы, аКноссос сделался мне тесной клеткой.

Тезей. Ты должен был убить его, коль скоро скипетром не смог егосмирить.

Минос. Мне было нелегко его упрятать навсегда. Но, видишь, выдумкиискусные Дедала вдруг обернулись горем для меня, несчастного. Однакопочему… ты так спокойно речь ведешь о его смерти?

Тезей. Ты скоро будешь рад, что это свершу я, не ты.

Минос. Да Смерть его предрешена, для этого ты здесь, и хватит говорить.Друг друга понимаем мы вполне. Но на моем жизненном счету побольше лет,печалей горьких и одиноких размышлений тут по ночам на каменных террасах,открытых звездам. Ты говоришь так просто — я убью…

Тезей. Ты сам бы мог все это сделать. А ты ему бросаешь мясо моихафинян, и за это ответишь мне в тот самый день, когда из рук сухих Эгеяскипетр вывалится, упадет вот в эти мои руки смелого орла.

Минос. Ты полагаешь, он их пожирает? Порой мне чудится, что там, втемнице, он этих юношей в соратников, а юных дев в наложниц превращает, чтоткет основу новой страшной расы для Крита моего.

Тезей. Тогда зачем берешь ты дань кровавую с Афин?

Минос. Сам знаешь, не лукавь, ты точно так же поступал бы. Эгейтрепещет, если ветер вздымает волны, срок его неотвратим и близок. К тому жтаков обряд, порядок. Ужасом объятые Афины.

Тезей. За все заплатишь в свое время.

Минос. Да, но не потому, что ты того желаешь. Тебе придется делать тоже и с тем же внутренним протестом, какой испытываю я, когда за жертвами кАфинам обращаюсь. И мой народ мне воздает хвалу за то, что монстра я держу втемнице. В Египте тоже не стихают разговоры о чуде тайном лабиринта. Тыпредставь, что умер он голодной смертью. Тотчас скажут: «Он был не такужасен, ибо как только дани был лишен, то тут же смолк его мощнейший рев,летевший в полдень из его застенка победоносным трубным гласом». Не головебыка я отдаю афинян — здесь демон взаперти, которому нужна еда.

Тезей. Ты много слов наговорил. Но если бы их было меньше, вздор всеравно остался б вздором. Демон! Я это чудище убью и тело мертвое по пыличерез весь Кноссос протащу.

Минос. По сути, ты его убьешь за то, за что мне страшно с нимпокончить. Меняется не суть, а средства, и ты когда-нибудь про то узнаешь.

Тезей. Мы не так схожи, как я думал.

Минос. Время преподнесет тебе иное.

Тезей. Ты станешь тенью. Месть Афин найдет путь к горлу твоему,кишащему клятвопреступными словами-муравьями. Значит, он нужен тут тебеживым? Его существование — опора твоей власти вне острова, вне Крита? Зовиоркестр погребальный, пусть наготове будут все!

Минос. Мне дела нет до твоего злодейства.

Тезей. Нет есть. И потому меч опущу я с силою невероятной.

Минос. В тот же миг вот этот мой кинжал пронзит грудь Ариадны.

Тезей. Ариадна? Я позабыл о ней. Но почему ты не убьешь меня?

Минос. Тогда Афины тучей саранчи накинутся на Крит. Пусть бычья головатебя убьет, тогда они смирятся с волею небес.

Тезей. Ариадна, да, здесь Ариадна. Но я должен прикончить Минотавра.

Минос. Прикончи, но не говори, зажми его смерть в руке, как камень.Тогда получишь Ариадну.

Тезей. Смерть утаить? Ты думаешь, Тезей в Афины может возвратитьсяраньше вести о еще одном поверженном чудовище?

Минос. Вернешься с Ариадной, с миром в сердце. Подумай. С Ариадною и смиром в сердце.

Тезей. Все острова избавлены от монстров, этот — из них последний.

Минос. Но не избавится народ от страха. Афиняне боятся ежегодной дани.Я мог бы снять ее с тебя. Хватает африканцев, чтоб слава о чудовище жила.

Тезей. Однако чудище жить не должно.

Минос. Но пусть незыблемыми будут наши. троны.

Тезей. И никаких живых чудовищ. Только люди.

Минос. Люди, опора тронов.

Тезей. И ты отдашь мне Ариадну.

Минос. А мы с тобой похожи…

 

Сцена III

 

Афиняне с Тезеем во главе подходят к лабиринту. Легко, почти небрежнодержит герой в руке конец блестящей нити. Клубок раскручивается в ладоняхАриадны. Она стоит одна, как статуя, у входа в лабиринт, и лишь клубокрезвится в ее пальцах, как живой.

Ариадна. В суровой холодности коридоров его чело, наверно,кажется еще красней, еще багровей в полумраке и, словно два серпа лунывраждебных, торчат его блестящие рога. Как и тогда, в тиши лугов, до юностисвоей многострадальной, должно быть, бродит он один, скрестивши руки на груди,и лишь мычит почти неслышно.

Или о чем-то говорит. О эти его горестные речи во дворце, где стражникиему внимали с изумленьем, не понимая его слов. Он звучно декламировал, какбудто это волны моря накатывали на песок; любил он вспоминать небесныесветила, названия всяких трав. Бывало, он задумчиво жует травинки, а после стайной радостью названия повторяет, словно вкус стебля ему подсказываетимя… И все подряд божественные звезды перечислял, а на восходе солнцабудто забывал их, словно рассвет и в памяти его гасил светила. Но к ночиследующей он снова к звездам возвращался и радостно их сочетал в придуманныеэфемерные созвездия…

Теперь мне не узнать ни кто, ни почему в моей душе пускает в ход колесастраха при мысли о его тюрьме. Возможно, я сама когда-то догадалась, чтообитает он в иных мирах, чем люди все. И братья не бывают вот такими —мужами страстными, как он; они ведь тоже лишены его большой свободы. Да, мнебольно говорить: «Мой брат». Это так мало… О роковая ночь безумия, шагбезрассудный нашей матери! О Минотавр, я не желаю больше думать о Паси-фае,ты — Бык, ты голова печального быка-затворника! Сейчас тебя там ищут, мойклубок становится все меньше, дергается, прыгает щенком в моих руках чшелестит тихонько…

Взор Тезея был очень нежен, он говорил: «Одна лишь женщина придумаеттакое; без клубка, без хитрости твоей мне не найти пути назад». Он весь —это путь туда. И он не знает ничего о моих бдениях ночных, об изнуряющейборьбе между желанием свободы (для обитателя вот этих стен!) и страхом переднеизвестностью, боязнью того, что где-то очень далеко и невозможно, и непозволено.

Тезей мне говорил о подвигах, о корабле своем, о брачном ложе. Все такбезоблачно и ясно. С ним рядом я казалась чем-то гадким и нечистым — мутныммолочным пятнышком в прозрачной грани изумруда. Тогда и вырвала такие яслова из мрака: «С ним будешь говорить, скажи, что эту нить тебе вручилаАриадна». Тезей ушел, вопросов не задав, не усомнившись ни на миг в моемдостоинстве надменном, готовый скоро одарить меня победой. «С ним будешьговорить, скажи, что эту нить тебе вручила Ариадна»… Минотавр, чью головувенчают молнии пурпурные, смотри, вот кто несет тебе свободу, вот кто ключвложит в твои руки, которые на части разорвут его!

Клубок уже стал тощ и крутится как сумасшедший. Из лабиринта, будто изколодца гулкого, доносится бой барабана приглушенный. Шаги и крики, отзвукиборьбы — все смешивается воедино, как моря шум тяжелый и густой. Одна обэтом знаю я. Боязнь, сложи свои назойливые крылья и уступи моей любовисокровенной, не обжигай ей перья адскими сомнениями! О, уступи моей любовитайной! Приди, мой брат, возлюбленный! Явись из пропасти, которую я непосмела одолеть, возникни из пучины, которую моя любовь теперь осилила!Очнись, схвати ту нить, что глупый воин тебе несет! Багровый, обнаженный,омытый кровью, появись на свет, приди ко мне, сын Пасифаи. Дочь царицы такжаждет бычьих губ твоих, шуршащих речью.

Вот и затих клубок, не движется. Что ждет меня?!

 

Сцена IV

 

В дугообразном коридоре Тезей с мечом в руке стоит напротив Минотавра.У ног героя белеет кончик нити.

Тезей. Никчемные твои вопросы. Я ничего не знаю о тебе, и потому сильнамоя рука.

Минотавр. Тогда зачем же руку поднимаешь на меня? Не зная, кто я, чтожелаю.

Тезей. Если тебя я стану слушать, тогда едва ли я смогутебя убить. Я видел судей, голову склонявших, когда они читали смертныйприговор. Заметил кто-то, что в последние минуты смертник обретает как будтоцарственность, великость неземную. Я же смотрю тебе в глаза, ибо тебе я несудья. И не тебя хочу убить, а только лишь твои деяния, отзвуки твоихдеяний, эхо, несущееся к берегам Афин. Там ты на языке у всех и превратился втучи слов, в игру зеркал, в стоустый странный миф. По крайней мере визложении моих ораторов, учителей.

Минотавр. Ты смотришь на меня, но ничего не видишь, нет. Глаза твоименя не видят, ибо глазами миф не одолеть. И меч твой тоже не годится, чтобысо мной расправиться. Удар смертельный ты нанести мне смог бы тоже тольковымыслом или заклятием, сказать иначе — новым мифом.

Тезей. Пока еще мы не столкнулись. И здесь не слышен шум морскогопорта. Я, только я вернусь отсюда, нить путеводную держа в руках, и своимименем развею пепла кучу, в который превратится имя Минотавра.

Минотавр. Нить! Ты, значит, сможешь скоро выйти.

Тезей. Да. И с мечом окровавленным.

Минотавр. Так, значит, тот, кто порешит другого, может отсюда выйти?

Тезей. Видишь сам.

Минотавр. Сейчас, наверно, столько солнца там, в широких патио дворца.Здесь, в узких коридорах, солнца мало, оно становится извилистым и беглым.Там — вода! Я так по ней тоскую, тол<