Понятие “владение языком” в современной лингвистике

Понятие владения языком до недавнего времени не осознава­лось лингвистами как термин, оно использовалось интуитивно, без каких бы то ни было попыток его формализации или хотя бы экспликации Как-то само собой разумелось, что можно говорить о владении языком, если данный индивид умеет понимать высказы­вания на данном языке и строить на нем тексты (устные и письменные).

Современный этап развития лингвистики знаменателен в частности, тем, что понятия, ранее осмыслявшиеся чисто интуитивно или же не имевшие строгих толкований, начинают получать эксплицитные определения. Так случилось с понятием “владение языком”

Поскольку в качестве основной задачи лингвистики в последние два десятилетия выдвигается задача моделирования речевой деятельности человека или, иначе, того, как человек владеет языком, постольку естественно и необходимо выяснить, что имеется в виду, когда говорят о владении языком

Ю.Д.Апресян, одним из первых в советской лингвистике четко сформулировавший указанную выше задачу, предпринял попытку “расчленить” понятие “владение языком” на составляющие. По его мнению, владеть языком значит (а) уметь выражать заданный смысл разными (в идеале — всеми возможными в данном языке) способами (способность к перифразированию), (б) уметь извлекать из сказанного на дан­ном языке смысл, в частности — различать внешне сходные, но разные по смыслу высказывания (различение омонимии) и нахо­дить общий смысл у внешне различных высказываний (владение синонимией), (в) уметь отличать правильные в языковом отношении предложения от неправильных.[1]

В такой интерпретации понятия “владение языком” имеются в виду собственно языковые умения говорящего. Эта интерпре­тация является, по существу, более детальной разработкой того, что Н.Хомский назвал языковой компетенцией говорящего.

Всвязи с этим следует заметить, что предложенную Н. Хомским дихотомию competence/performance при интерпретации языковой способности и речевой деятельности человека также можно было бы рассматривать как одну из первых попыток более эксплицитного определения понятия “владение языком”, если бы не крайний “грамматизм” хомскианского толко­вания понятия competence, учет лишь собственно лингвистической стороны его и полное игнорирование каких бы то ни было социаль­ных, ситуативных и тому подобных “прагматических” факторов.

Неудовлетворительность понятия языковой компетенции была отмечена Д. Хаймсом, который уже два года спустя после работы Н. Хомского показал, что знание языка предполагает не только владение его грамматикой и словарем, но и ясное представление о том, в каких речевых условиях могут или должны употребляться те или иные слова и грамматические конструкции. Д. Хаймс ввел понятие коммуникативной компетенции.

Связывая формирование навыка свободного владения данным языком с процессом социализации ребенка, Д. Хаймс обращает внимание на актуальность изучения того, “какие сведения о речи, помимо правил грамматики и словаря, усваиваются ребенком в процессе его превращения в полноправного члена данного языкового общества”. Он пишет: “Внутри социальной матрицы, в рамках которой ребенок овладевает грам­матикой, он овладевает также системой ее использования в зави­симости от отношений между говорящими, места, целей высказы­вания, другими способами коммуникации и т.д. — всеми компо­нентами коммуникативных событий. Существуют также разви­тые системы последовательности использования языка в беседе, обращениях, стандартных обычаях и т.д.”. Все это составляет “социолингвистическую (или, более широко, коммуникативную) компетенцию, позволяющую человеку быть не просто говорящим, а членом социально обусловленной системы общения”.

Модели языка, подчеркивает Д.Хаймс, должны описывать различные формы речи с учетом коммуникативного поведения и социальной жизни. Выделяя несколько разделов (sectors) коммуникативной компетенции (однако не давая сколько-нибудь эксплицитного описания ни одного из них), он отмечает, что каждое высказывание может быть рассмотрено с двух точек зрения: его г р а м м а т и – ч н о с т и и его приемлемости в данных условиях общения, в данной социальной среде; приемлемость в данном случае означает, видимо, то же, что имел в виду Дж. Остин, когда писал об успешности речевого акта; ср. в этом отношении также работы по теории речевых актов.

Для социолингвистического описания языковой способности че­ловека и ее проявления в речевой деятельности, согласно Хаймсу, существенны три компонента: словесный репертуар, языковые обычаи или шаблоны — представление о типах организации раз­личных по жанру текстов, о правилах общения двух и более говорящих и т.п. и области языкового поведенияили, более широко, области коммуникативного поведения.

<…> В примечании к одной из своих работ С. Эрвин-Трипп настаивает на предпочтении термина “социолингвистическая ком­петенция”, поскольку необходимо “исключить многие формы вла­дения неязыковой коммуникацией”[2].

Ч. Филлмор в одной из своих работ делает попытку четко разграничить собственно языковые знания человека и владение им информацией о различных компонентах акта коммуникации. “Основные факторы коммуникативного события, — пишет он, — таковы: личность отправителя сообщения, личность предполагаемого получателя или адресата сообщения, осведомленность отправителя о посред­нике или очевидце коммуникативного события, код, используемый собеседниками, тема и специфическое содержание сообщения, форма его, свойства канала, посредством которого передается сообщение, обстановка или социальная ситуация, в рамках ко­торой имеет место сообщение, и функция, в которой выступает сообщение в данной ситуации”.

Несмотря на то что понятия “личность отправителя речи” (говорящего) и “личность получателя (адресата) речи” (слушаю­щего) здесь фигурируют в нерасчлененном виде[3] (ср. выделение в более поздних по времени работах таких существенных харак­теристик говорящего и слушающего, как социальная позиция, их социальные роли в данном акте коммуникации и нек. др., сам перечень релевантных для акта обще­ния факторов делает очевидным вывод о том, что моделирование владения языком невозможно без учета этих факторов, с опорой лишь на собственно языковые знания и навыки говорящего.

<…> Дж. Гамперц ввел понятие контекстуализации (contextualisation). Оно основано на том, что говорящий озабочен не только тем, чтобы доводить до слушателя правильно сформулированные утверждения, но и тем, чтобы эти утверждения были вписаны в соответ­ствующий контекст, в котором они получили бы надлежащую интерпретацию ]. Дж. Гамперц указывает такие виды контекстуализации: переключение кода (т.е., напри­мер, переход с одного стиля на другой), повышение или понижение тона), изменение скорости речи, изменение позы говорящего и т. п.

Можно сказать, что в настоящее время мнение, согласно которому лингвистическое описание должно ориентироваться не только на словарь и грамматику, но и на социальный контекст использования языка, стало общепринятым. Появилась даже опасность чересчур широкого понимания задач лингвистики, кото­рое присуще, например, некоторым новейшим работам по прагма­тике: число факторов, влияю­щих на речевое поведение человека, оказывается настолько боль­шим, а сами они — столь разнообразными, что попытки отнести изучение всех этих факторов к компетенции лингвистики делают очертания науки о языке весьма неопределенными и расплывча­тыми.

Между тем многое остается неясным и в той проблематике, которая безоговорочно должна быть отнесена если не к собственно-лингвистической, то к социо- или психолингвистической. Одна из таких проблем — соотношение языкового и неязыко­вого в навыке, который принято называть “владение языком”.

Квалифицируя этот навык как коммуникативную, или социо­лингвистическую, компетенцию и перечисляя факторы, сущест­венные для процесса речевого общения (как это сделано в цитиро­ванных выше работах), мы лишь признаем, что навык этот сложен и чисто лингвистическая его интерпретация недостаточна для адекватного описания реальной языковой жизни. Но является ли владение языком неким аморфным навыком или же в нем можно выделить некоторые компоненты или уровни, находящиеся в опре­деленных отношениях друг с другом? Мы склонны положительно ответить на вторую часть поставленного вопроса: можно выделить несколько уровней владения языком в зависимости от того, какого рода информация о языке и его использовании имеется в виду.

 

Уровни владения языком

2.1. Собственно лингвистический уровень включает три указанных выше умения, или способ­ности, говорящего и отражает свободное “манипулирование” языком безотносительно к характеру его использования в тех или иных сферах человеческой деятельности.

Способность к перифразированию проявляется в том, что одну и ту же мысль говорящий может выразить по-разному. И чем большее число перифраз он может использовать, тем выше (в этом отношении) степень его владения языком. Например: Переходя улицу, будьте особенно внимательны. < = > При переходе улицы будьте особенно внимательны. < = > Когда вы переходите улицу, (то) будьте особенно внимательны < = > Переход улицы требует (от пешехода) особой внимательности. < = > Особая вни­мательность — вот что требуется при переходе улицы (когда вы переходите улицу) и т. д.

Понимание текстов на данном языке не нуждается в каких-либо иллюстрациях; распознавание же омонимии заключается в способности носителя языка осознавать неоднозначность таких словосочетаний и предложений, как, например: люблю Чехова = 1) 'люблю произведения А. П. "Чехова¹ и 2) 'люблю человека по фамилии Чехов'; посещение писателя= 1 ) 'кто-то посетил писа­теля' и 2) 'писатель посетил кого-то' и т.п.

Речь в особенности устная, насыщена подобными неоднозначными высказываниями, однако коммуниканты не испытывают от этого особых неудобств, так как омонимичность снимается контекстом и ситуацией общения.

Владение синонимией заключается, с одной стороны, в навыке перифразирования, а с другой – в умении находить общий смысл во внешне различных словосочетаниях и предложениях. Например, владеющий русским языком должен опознавать как тождественные по смыслу пары словосочетаний типа деревянные ложки — ложки из дерева; оконное стекло — стекло для окон и т.п., варианты высказываний и вопросов типа: Подвиньтесь, пожалуйста — Можно попросить вас подвинуться? — Вы не могли бы подвинуться? [4] и т. п.

Наконец, человек, владеющий каким-либо языком, должен уметь определять, как можно, а как нельзя говорить на этом языке. Например, владеющий русским языком не колеблясь отнесет к неправильным фразы типа: Он сделал мне помощь (вместо: оказал помощь и т.п.

Эти знания и умения составляют основу навыка, называемого “владение языком”. Очевидно, однако, что для свободного общения на том или ином языке трех указанных умений недостаточно. Можно хорошо знать нормы произношения, правила грам­матики, словоупотребления, уметь использовать разные языковые средства для выражения одной и той же мысли, обладать отмен­ным чутьем на разного рода языковые неправильности, но при этом не иметь необходимых навыков нормального для данного речевого общества коммуникативного поведения, недостаточно умело применять лингвистические знания и способности в реаль­ной речевой обстановке. Природный, “подлинный” носитель языка обычно способен варьировать речь в зависимости от своих отно­шений с адресатом, от социальных и психологических характе­ристик последнего, от цели речи и от многого другого (ср. то, что Ю.Д.Апресян называет селективной способностью говорящего). Поэтому помимо собственно лингвистического уровня владения языком целесообразно выделять еще и другие.

2.2. Национально-культурный уровень: вла­дение национально обусловленной спецификой использования языковых средств. Носители того или иного языка, с детства овладевая словарем, грамматикой, системой произносительных и интонационных средств данного языка, незаметно для себя, чаще всего неосознанно, впитывают и национальные формы культуры, материальной и духовной. Нередко эти культурные обычаи и традиции бывают связаны со специфическим использованием языка, его выразительных средств. Так, в Венгрии чай варят, а в России заваривают (поэтому для русского человека выражение варить чай необычно, странно). Для русских типично ходить в гости и приглашать гостей к себе домой; французы же, как правило, встречаются вне дома и, соот­ветственно, не употребляют оборотов, эквивалентных по смыслу выделенным русским словосочетаниям <…>.

Национально обусловлены многие речевые стереотипы, т.е. обороты и высказывания, “жестко” прикрепленные к той или иной ситуации и варьируемые в строго определенных пределах. Так, у русских приняты следующие стереотипы начала разговора по телефону: — Алло!; — Да!; — Слушаю! или — Я слушаю!; — Слушаю вас и немногие другие (при снятии трубки в ответ на телефонный звонок). Немец, даже достаточно хорошо владеющий русским языком, может в этом случае сказать: — Пожалуйста! (как бы предлагая звонящему начать говорить) <…>.

Существенным компонентом национально-культурного уровня владения языком является знание коннотаций слова — тех стандартных, общепринятых в данном социуме ассоциаций, кото­рые возникают у говорящих при произнесении того или иного слова. Такие стандартные ассоциации очень часто бывают обус­ловлены национально. Например, слово сокол в русском языковом сознании связано с такими свойствами, как бесстрашие, гордость; на этой основе родилось переносное употребление этого слова применительно к летчикам. Во французском языке у соответствующего слова (faucon) таких ассоциаций нет <…>.

Некоторые национально обусловленные коннотации не отмечены столь явно выраженной положительной или пейоративной окраской, и поэтому они меньше ощущаются говорящими. Так в русскоязычном обществе неправильно заваренный и потому невкусный чай ассоциируется с веником, плохой (невкус­ный, жидкий и т.д.) кофе не имеет такой ассоциации (скорее, его можно сравнить с помоями). В дублированном на русский язык французском фильме “Черная мантия для убийцы” героиня сравнивает сваренный ею кофе как раз с веником Она предлагает собеседнику — Давай выпьем по чашке этого веника. Налицо отклонение от национально обусловленной стандартной ассоциации (коннотации).

Коннотации могут быть обусловлены не только националь­ными, но и социальными различиями между говорящими, в этом случае по-разному коннотируются одни и те же факты данного национального языка. Так, нередко многозначные слова имеют разные “поля ассоциа­ций” у представителей различных профессиональных групп. На­пример, слово инструмент в сознании музыканта в первую очередь ассоциируется с различными видами музыкальных инструментов, в сознании столяра или плотника — с топором, ножовкой, рубан­ком и т.п., в сознании врача-хирурга — со скальпелем, пинцетом, зажимом и т.п.

Факты такого рода давно и хорошо известны. Однако, как кажется, до сих пор не обращалось должного внимания на то, что подобные различия имеют непосредственное отражение в синтаг­матике соответствующих языковых единиц: не только коннотации слова, но и его сочетаемость оказывается различной в разных социально-профессиональных группах, поскольку в речи пред­ставителей каждой такой группы активизируются те лексиче­ские, семантические и синтаксические связи слова, которые актуальны для соотнесения слова с данной реалией. Ср.: настраи­вать инструмент, садиться за инструмент, инструмент не звучит и точить инструмент, тупой инструмент, собрать весь инструмент и т. п.

Таким образом, в речевой практике людей, принадлежащих к разным социально-профессиональным группам, активны различ­ные фрагменты корпуса языковых средств, наиболее свободно и легко они владеют теми фрагментами, которые отражают их профессиональную деятельность.

2.3. Энциклопедический уровень: владение не только самим словом, но и-“миром слова”, т.е. теми реалиями, которые стоят за словом, и связями между этими реалиями.

Так, владение русским словом часы предполагает знание не только собственного значения этого слова, его лексической и грамматической сочетаемости (ср.: Часы идут, стоят, спешат, остановились, тикают, бьют; точные часы; на часах — половина первого и т.п.), фразеологических сочетаний, содержащих это слово (точен, как часы) и другой чисто языковой информации, но и многочисленных разновидностей прибора для измерения времени: часы механические, электрические, электронные, солнеч­ные, водяные, атомные, наручные, карманные, стенные (или на­стенные), будильник, ходики, часы с кукушкой, куранты (башен­ные часы с боем) и др.

Знание “мира слова” проявляется, в частности, в правильном представлении о родо-видовых отношениях между вещами и понятиями. Так, носитель русского языка знает, что мебель — это общее название для дивана, шкафа, стола, стульев, кресел и других видов мебели, что перебегать, переплывать, переползать и другие подобные глаголы могут быть обобщены глаголом пере­мещаться. Такое знание имеет важные следствия как для речевого общения в целом, так и для построения логически правильных высказываний. Например, для образования цепочек однородных членов в предложении необходимо соблюдать условие, благо­даря которому такие члены и называются однородными: они должны обозначаться словами, которые называют вещи или понятия одного логического уровня. Можно сказать: В комнате стоял стол, стулья и еще кое-какая мебель, но нельзя: *В комнате стоял стол, стулья и мебель.

Помимо родо-видовых между вещами и понятиями, а также между действиями и событиями существуют и другие отношения: причинно-следственные, временные, пространственные. Знание этих отношений позволяет человеку отличать логически нормаль­ные высказывания от аномальных, неправильных: На улице сыро, так как идет дождь (но не: *На улице сыро, поэтому идет дождь).

2.4. Ситуативный уровень: умение применять языко­вые знания и способности — как собственно лингвистические, так и относящиеся к национально-культурному и энциклопедиче­скому уровням — сообразно с ситуацией.

2.4.1. Ситуация общения состоит из нескольких компонентов: (1) говорящий и его социальная роль; (2) слушающий и его социальная роль; (3) отношения между говорящим и слушающим и связанная с этим (4) тональность общения (официальная— нейтральная—дружеская); (5) цель; (6) средство общения (подсистема или стиль языка, параязыковые средства — мимика, жесты и т.п.); (7) способ общения (устный/письменный, контактный / дистантный); (8) место общения.

Это — ситуативные переменные: изменение каж­дого из этих факторов ведет к изменению речевой ситуации и, следовательно, к варьированию языковых средств, используемых говорящими, и их коммуникативного поведения в целом.

2.4.2. Так, общение судьи и свидетеля в зале суда отличается большей официальностью используемых обеими сторонами языко­вых средств, нежели общение этих же лиц не во время судебного заседания (меняется место, но социальные роли, как и все другие ситуативные переменные, сохраняются неизменными). Обращение судьи к свидетелю с целью выяснения биографических данных с необходимостью предполагает вопросно-ответную форму общения с соответствующими синтаксическими свойствами диалога (эллиптичность высказываний, повтор отвечающим неко­торых элементов вопроса и т.п.). Обращение судьи к свидетелю с целью воспроизвести показания последнего во время предвари­тельного следствия предполагает преобладание монолога судьи и лишь подтверждающую или отрицающую реакцию свидетеля (меняется цель общения, с сохранением тех же значений всех других ситуативных переменных). Очевидным образом, выходя из своей служебной роли, судья перестает находиться со свидетелем в тех ролевых отношениях, которые предписывают им обоим определенное речевое поведение. Скажем, в “транспортной” ситуации — если и тот и другой едут в автобусе — при социальных ролях “пассажир—пассажир” их речь (при условии, что они общаются друг с другом), разумеется, менее официальна. Если судья и свидетель — приятели, то тем не менее обста­новка судебного заседания и их роли в нем предписывают им обоим официальную тональность общения; вне этой обстановки, при “возврате” к приятельским их отношениям, тональность общения может меняться на фамильярную с использованием средств разговорного языка, жаргонов, просторечия. Общение судьи и свидетеля на приеме у судьи (контактность и устность) допускает эллиптированные формы речи; собственно­ручные же письменные показания свидетеля (дистантность и “письменность”) требуют эксплицитных, синтаксически закончен­ных форм выражения.

Заметим, что в чисто иллюстративных целях — чтобы пока­зать, как действует каждая ситуативная переменная, — мы в зна­чительной мере упростили описанные ситуации, схематизировали их. В действительности в реальном общении ситуативные пере­менные взаимодействуют друг с другом, и каждая из них приобре­тает определенные значения вкупе с другими: например, если мeняeтcя место общения, то это часто означает одновременно и изменение цели его, а также социальных ролей коммуникантов и тональности общения; контактность взаимодействия говоря­щего и слушающего обычно связана с использованием устно-разговорных форм речи, а дистантность — с использованием речи письменной (ср., однако, общение по телефону) и т. д.

2.4.3. Приведем пример записи речи одного и того же лица, рассказывающего в разной обстановке об одном и том же — о научной командировке. При сохранении темы речи изменению подвергается весь спектр ситуативных переменных: цель, место, социальные роли участников коммуникативного акта, тональность, контактность/дистантность, устная/письменная формы общения. Соответственно меняется весь строй речи: выбор лексики, син­таксических конструкций, интонационная структура высказыва­ний, логическая последовательность изложения и т.п.

1. И вот эту протоплазму надо было / нет, не примеры даже или что / найти, а всю картотеку облазить. Причем черт их знает / может их и вообще нет там / этих слов (беседа с друзьями);

2. Неважно съездила: у меня ведь не было списка слов / надо было как-то исхитриться и разыскать в картотеке не отдельные слова, не отдельные примеры, а всю группу терминов. Причем никто — ни завкартотекой, ни я сама — не знали, есть ли они там вообще (разговор с сослуживцами);

3. Очень трудно было отыскать в картотеке необходимые мне термины: я не имела точного списка, пришлось в значительной степени идти на ощупь (сообщение на заседании сектора);

4. Во время командировки я собирала материал об исследуе­мой мною группе терминов. Несмотря на трудности — отсутствие точного списка слов и недостаточность информации о наличии терминов интересующей меня тематики в картотеке, — мне уда­лось найти ряд лингвистически содержательных примеров (из официального письменного отчета о командировке).

2.4.4. Ситуативные переменные имеют разный “вес” с точки зрения силы влияния их на характер ситуации. Большим весом обладают те переменные, которые отражают некоторую лингвистическую или социальную заданность структуры общения; меньшим – переменные, отражающие многообразие реальных речевых ситуаций. Число значений первых конечно, значения вторых представляют собой незамкнутые множества

Так, цель общения реализуется каким-либо конкретным рече­вым актом, типы которых исчислимы, с использованием опреде­ленной (или, чаще, определенных) функции языка. Например, сообщая что-либо, говорящий прибегает к речевому акту сообще­ния и использует при этом информационную функцию языка, возможно в сочетании с эмотивной (это зависит от намерений говорящего: хочет ли он просто информировать слушающего о чем-либо или же еще и прокомментировать сообщаемое, внося свои оценки). Просьба, угроза, клятва, извинение, приказ, оправ­дание и тому подобные интенции говорящего облекаются в форму соответствующих речевых актов, которые отличаются друг от друга как по целям, так и по характеру совмещения в них разных функций языка

Структурой человеческой деятельности заданы способы обще­ния: контактный—дистантный, устный—письменный, социальные роли также можно считать наперед заданными, так как в каждом обществе существует ролевая матрица, или матрица общения (термин Дж. Гамперца) — совокупность типичных социальных ролей, характерных для поведения членов данного общества.

Несмотря на то что тональность на первый взгляд кажется такой ситуативной переменной, которая имеет недискретные значения, в действительности говорящие не только отчетливо ощущают различия между официальным, нейтральным и фамиль­ярным (дружеским) общением (остальные виды тональности яв­ляются промежуточными между этими тремя), но и знают заранее, какая тональность соответствует тем или иным ситуациям общения.

В отличие от всех перечисленных переменных, место общения не является, по всей видимости наперед заданной переменной, и число значений этой переменной вряд ли можно признать конеч­ным. В связи с этим заметим, что и вес этой переменной меньше, чем вес таких факторов общения, как цель, социальные роли коммуникантов и др. Изменение места общения само по себе далеко не всегда ведет к изменению характера речевого поведения общающихся: если ролевые отношения их остаются прежними, то изменение фактора “место” нередко оказывается нерелевант­ным (ср., например, общение учителя и ученика в классе и вне класса). Изменение места общения чаще всего значимо в сочета­нии с изменением каких-либо других условий общения. Так, если в результате изменения места усиливается зависимость одного из коммуникантов от другого, то меняется характер речевого поведения первого. Например, безбилетный пассажир, будучи задержан контролером в вагоне поезда, может позволить себе вербальный протест и несогласие с применяемыми к нему санк­циями в большей степени, нежели в отделении милиции, куда, в случае необходимости, доставляет его контролер (зависимость пассажира от контролера, асимметрия их социальных ролей на­лицо и в том, и в другом случае, однако во второй ситуации — в отделении милиции — она, несомненно, увеличивается).

Из всех отмеченных выше ситуативных переменных наиболь­шим весом, на наш взгляд, обладают социальные роли: они накла­дывают ограничения как на характер коммуникативного акта, так и на действие других переменных. Рассмотрим несколько подробнее зависимость речевого поведения носителей современного русского языка от проигрывае­мых ими социальных ролей.