О механизме формирования переносных значений

 

Когда мы встречаем незнакомые нам предметы, то можем заметить отдельные признаки, которые чем-то напоминают уже известные явле­ния. В cooтветствии с этим название ранее известного предмета пере­ходит на вновь появившийся в поле нашего внимания объект. В результате слово к своему исходному значению добавляет новое.

Такого рода переносы названий с одного объекта на другие могут быть регулярными, характеризующими не отдельные слова, а целые лексические классы. В современных исследованиях по лексикологии проблема регулярной многозначности занимает важное место. Идея регулярной многозначности позволяет не только фиксировать слова с несколькими значениями, но и дает возможность определить, как от степени семантической связанности слов зависит развитие сходных переносных значений, а также помогает понять внутренний механизм формирования нового значения.

Большой интерес с этой точки зрения представляет анализ отдель­ных лексико-семантических групп (ЛСГ). Рассмотрим одну из таких групп - слова, называющие деятеля. Эта группа является функцио­нально и коммуникативно значимой: названия деятелей весьма частот­ны в речи и имеют достаточно сложные парадигматические и синтаг­матические связи со словами других тематических групп. Между тем, семантические и функциональные свойства слов — имен деятеля изу­чены недостаточно.

Под термином «деятель» мы понимаем не просто лицо как биоло­гическое существо, а действующее лицо — субъект общественно-исторической деятельности и культуры. Словами со значением дей­ствующего лица (далее — имена деятеля) мы считаем слова, которые имеют в словарях следующие дефиниции:

1. тот, кто профессионально выполняет действие (актер, егерь, вы­сотник, декоратор); 2. тот, кто специализируется в чем-либо, является специалистом в чем-либо (лакировщик, тактик, акустик); 3. тот, кто делает что-либо, производит временное или актуальное действие (поспевала, заводила, певец).

Именам деятеля свойственно явление полисемии. Как известно, отдельные значения могут по-разному объединяться в структуре многозначного слова. В лексикографической литературе существуют различные подходы к анализу семантической структуры многозначного слова.[55]

В лингвистике закрепилось мнение, что значения многозначного слова объединяются в семантическое единство на основе общих семантических ассоциаций (метафора, метонимия, синекдоха, функциональная общность), и существование подобных отношений между лексико-семантическими вариантами многозначного слова свидетельствует об их иерархии, об определенной структурной организации семантического содержания слова.[56] В смысловой структуре многозначных имен деятеля объединяются первичные (исходные) и вторичные, семантически производные, переносные значения. Частным случаем таких вторичных значений являются переносные о ц е н о ч н ы е значения.

Это слова, которые, помимо своей номинативной функции, используются для характеристики человека путем видоизменения номинативной функции в номинативно-коннотативную, характеризующую.

Образование таких значений осуществляется на основе метафорического переноса по модели: от собственного безоценочного обозначения имени деятеля — к характеристике человека («лицо» — «лицо»): звонарь, деспот, сапожник.

Такой перенос может происходить:

а) без внесения оценки, например, ТАКТИК:

1. Специалист по тактике. 2. перен. Человек, умело выбирающий нужную линию поведения;

б) с внесением оценочного компонента: КОНОВАЛ:

Знахарь, лечащий лошадей.// Разг. пренебр. О плохом, невежественном враче.

(Здесь и далее толкования имен деятеля даются по «Словарю русского языка» в 4-х томах[57]; в некоторых случаях они дополнены толкованиями из других источников).

В обоих случаях характеризуется человек. В слове ТАКТИК подчёркивается предприимчивость человека без явно выраженной оценки. В слове КОНОВАЛ компоненты 'плохой', 'невежественный', имеющиеся в толковании, позволяют считать характеристику человека отрицательной. Ниже мы будем рассматривать такие имена деятеля, у которых переносные значения содержат отрицательную оценку.

Надо отметить, что механизм возникновения переносных значений у многозначных имен деятеля неоднороден. Так, у одних имен деятеля переносные значения возникают в результате перегруппировки компонентов. В этом случае компонент, входящий в толкование прямого номинативного значения, становится ведущим в переносном оценочном значении. Например, ИНКВИЗИТОР:

1. Судья и н к в и з и ц и и. 2. перен. Тот, кто с крайней жестокостью выпытывает у кого-либо что-либо.

И н к в и з и ц и я — 1. Особый церковный суд по делам еретиков, учрежденный католической церковью в 13 веке, действовавший с крайней жестокостью. 2. перен. Мучение, пытка.

У других имен деятеля нередко в такого рода переносе нет экспли­цитно выраженной семантической мотивации, когда бы вторичное значение развивалось из каких-либо смысловых компонентов соб­ственно номинативного значения. Действительно, если обратиться к дефинициям прямого и переносного значений таких слов, как ремес­ленник, лицедей, философ, то мы не найдем в них общих, объединяющих эти значения компонентов.

ЛИЦЕДЕЙ ФИЛОСОФ

1. устар. Актер. 1. Специалист по философии.

2. Притворщик. 2. перен. Человек, который разумно, рассудительно и спокойно относится ко всем явлениям жизни, к ее невзгодам (разг.).

Тем не менее связь между значениями существует, «но она основа­на на ассоциативных, или репрезентативных, признаках, связанных со словом в его основном значении».[58]

По этому поводу Ю.Д.Апресян замечает: «Сложнее обстоит дело с такими метафорически мотивированными значениями, словарное толкование которых не обнаруживает даже частичного сходства со словарным толкованием исходного значения; это случай уподобления на основе семантических ассоциаций, или коннотаций».[59]

Рассмотрим слово РЕМЕСЛЕННИК:

1. Лицо, знающее какое-либо ремесло и занимающееся по зака­зу потребителя изготовлением изделий кустарным способом, собственными орудиями труда. 2. перен. Тот, кто работает, выполняет свои обязанности без творческой инициативы, по шаблону.

Связь между значениями осуществляется на базе ассоциативного представления о работнике, занятом каким-либо ремеслом, которое требует специальных навыков по изготовлению изделий по заказу, примитивными приемами, не имеет творческого характера.

К у с т а р н ы й — прил. к кустарь — 1) тот, кто занимается производством на дому; ремесленник; 2) производимый примитивными способами.

Коннотации: 'шаблонность', 'отсутствие творческого начала'. Ср.: Вообще это был тип ученого -ремесленника. У него не было творческо­го воображения (К.Паустовский. «Колхида»).

- Выскочка! - сердито сказал Тимофеев. — РЕМЕСЛЕННИК! У его фигур не плечи, а вешалки для пальто. Его колхозница — каменная баба в подоткнутом фартуке... Лепит деревянной лопатой... (К.Паустовский. «Дым Отечества»).

В современной лингвистике термин «коннотация» понимается как «семантическая сущность, узуально или окказионнально входящая в семантику языковых единиц и выражающая эмотивно-оценочное или стилистически маркированное отношение субъекта речи к действи­тельности при её обозначении в высказывании, которое получает на основе этой информации экспрессивный эффект»[60]. Ю.Д.Апресян называет коннотациями «те элементы прагматики, ко­торые отражают связанные со словом культурные представления и традиции, господствующую в данном обществе практику использова­ния сооответствующей вещи и многие другие внеязыковые факторы».[61] Л.Н.Иорданская и И.А.Мельчук выделяют коннотацню как «некоторую характеристику, которую а [лексическая единица] приписывает своему референту и которая не входит в ее тол­кование. Лексические коннотации должны обязательно подтверждать­ся чисто языковыми фактами. Постулировать лексическую коннотацию С для данной лексической единицы а можно тогда, когда в дан­ном языке существует такая лексическая единица а1, в толковании которой имеется компонент, полностью или частично совпадающий с этой гипотетической коннотацией».[62]

Подтвердим эту мысль примером:

ЛАПОТНИК

Тот, кто ходит в лаптях, крестьянин.

Коннотации: 'отсталость', 'невежество' выявляется на базе ассоциации человека с тем, кто живет в деревне, ходит в лаптях, далек от культуры, просвещения и т.д. Отсюда и переносное значение: // Пренебр. 0 н е в е ж е с т в е н н о м, о т с т а л о м человеке.

Итак, мы можем представить схему возникновения переносного оценочного значения в многозначных именах деятеля следующим образом:

а) путем перегруппировки компонентов в семантической структуре слова;

б) на основа коннотаций.

Рассмотрим семантическую структуру еще некоторых имен деяте­ля: лакировщик, маляр, мясник, живодер, ремесленник, сапожник, кото­рые составляют ядро ЛСГ «лицо, занятое физическим трудом».

ЛАКИРОВЩИК

1. Специалист по л а к и р о в к е.

2. О том, кто приукрашивает что-либо, представляя в идеализиро­ванном виде.

Связь между значениями можно объяснить, истолковав компонент «лакировка». Лакировка — (от лакировать) — 1. Покрывать л а к о м. 2. перен. Приукрашивать, представляя в идеализированном виде что-либо.

Лак — «специальный раствор, которым покрывают поверхность предметов для придания блеска». Все дело в лаке как способе покрыть что-то, сделав блестящим, привлекательным. И именно этот компонент является базой переносного оценочного значения. Ср.: Если бы наши потомки стали судить о нашем поколении по книгам писателей-лакировщиков, то каким скучным и ничтожным показалось бы оно им (К.Паустовский. «Большие надежды»).

МАЛЯР

1. Рабочий, занимающийся окраской, побелкой.

2. О плохом живописце, художнике.

Переносное оценочное значение возникает на основе ассо­циативного представления о маляре, который по сравнению с художником выполняет грубую работу, не связанную с творческим началом.

Коннотации: 'трафаретность', 'отсутствие творчества'.

Ср.: Мне не смешно, когда маляр негодный

Мне пачкает Мадонну Рафаэля (Пушкин. «Моцарт и Сальери).

МЯСНИК

Продавец мяса, торговец мясом.

// перен. О кровожадном, жестоком человеке.

// перен. О плохом хирурге.

Переносные оценочные значения данного слова возникают на базе ассоциативного представления о мяснике, который имеет дело с кро­вью, вытекающей из тела убитого животного. С мясом убитого животного обращаются как с неодушевленным предметом, орудуя топором, делая резкие деформирующие движения и т.д. Живой орга­низм, да еще при этом человеческий, такого обращения не допус­кает. Сравнивая мясника с теми, кто имеет дело с живыми людьми, мы выявляем коннотации: 'жестокость', 'грубость', которые становятся основой для оценочных значений.

Сходная картина — в соотношении прямого и переносного зиачений - у слова КОНОВАЛ <… >.

САПОЖНИК

1. Мастер по шитью и починке обуви.

2. Прост, пренебр. О неумелом, неискусном в каким-либо деле человеке.

Возникновение переносного оценочного значения у данного слова представляет большой интерес. Вместе с тем причины такого переноса не вполне ясны. Можно полагать, что связь между значениями объяс­няется коннотацией 'неискусный'. Но откуда она берется? Вероятно, все дело в характере работы сапожника, которая выполняется по определенному образцу, без творческого воображения.

Остановимся на словосочетании 'холодный сапожник'. В Словаре Ушакова дается следующее толкование: работающий на улице с при­митивными приспособлениями (примитивный — «простой, несложный по устройству, невысокий по технике исполнения, неискусно и грубо сделанный»). Возможно, отмеченные компоненты явились основой для выявления коннотации: 'неискусный', 'неумения делать то дело, которым он профессионально занимается'. Ср.: На экране бабочка проектируется большим прыгающим пятном... Вдруг лента обрывает­ся. Ребятишки начинают кричать: Сапожники! (В.Полторацкий. В родных краях).

Итак, рассмотрение семантической структуры многозначных имен деятеля позволяет прийти к следующим выводам. Имена деятеля ши­роко используются в языке для оценочной характеристики человека. Они обладают способностью к метафорическому переносу, который осуществляется по модели: от собственно безоценочного имени деятеля к отрицательной характеристике человека ('лицо' —> 'лицо': сапожник, маляр).

В своих оценочных значениях анализируемые слова объединяются в следующие группы:

а) плохой работник (сапожник, ремесленник, маляр, лакировщик, ко­новал, мясник [3-е значение]).

б) безжалостный человек (живодер, мясник [2-е значение]).

Переносные оценочные значения многозначных имен деятеля по­зволяют использовать слова этой группы без конкретизациисамойсферы деятельности, т.е. сапожником можно назвать и киномеханика, и литератора, плохо относящихся к работе; лакировщиком и ремес­ленником можно назвать и писателя-конъюнктурщика, и бездарного, но старательного художника.

Для имен деятеля с переносными оценочными значениями харак­терно, что они выполняют и номинативную, и коннотативную функ­ции, но здесь важно стремление носителя языка к яркой коннотации. Слова в таком значении становятся формами оценки определенных качеств людей.

Как показал анализ, для выявления механизма возникновения пе­реносных значений необходимо обращаться к полным (синтаксически организованным) толкованиям слов. На фоне полных толкований возможно выделение отдельных компонентов, а также коннотаций, что необходимо для анализа формирования переносныхзначенийслова.

Печатается по ст. Камелова С.И. О механизме формирования переносных значений// Облик слова. М.,1997. С.58-64.

 

Н.Д.Арутюнова

МЕТАФОРА И ДИСКУРС

<…>В последние десятилетия центр тяжести в изучении метафоры переместился из филологии (риторики, стилистики, литературной критики), в которой превалировали анализ и оценка поэтической метафоры, в область изучения практической речи и в те сферы, которые обращены к мышлению, познанию и сознанию, к концептуальным системам и, наконец, к моделированию искусствен­ного интеллекта. В метафоре стали видеть ключ к пониманию основ мышления и процессов создания не только национально-специфического видения мира, но и его универсального образа. Метафора тем самым укрепила связь с логикой, с одной стороны, и мифологией — с другой.

Рост теоретического интереса к метафоре был стимулирован увеличением её присутствия в различных видах текстов, начи­ная с поэтической речи и публицистики и кончая языками разных отраслей научного знания. Естественно, что экспансия метафо­ры в разные виды дискурса не прошла незамеченной. Искусство­веды, философы и психологи, науковеды и лингвисты обратились к проблеме метафоры с возросшим интересом, вынесенный метафоре «вотум доверия» вызвал существенное расширение «материальной базы» её изучения: появились исследования метафоры в различных терминологических системах, в детской речи и ди­дактической литературе, в разных видах масс-медиа, в языке рекламы, в наименованиях товаров, в заголовках, в спорте, в речи афатиков и даже в речи глухонемых.

Распространение метафоры в многочисленных жанрах худо­жественной, повседневной и научной речи заставляло авторов обращать внимание не столько на эстетическую ценность мета­форы, сколько на предоставляемые ею утилитарные преимущества. Р.Хофман — автор ряда исследований о метафоре — писал: «Метафора исключительно практична.... Она может быть приме­нена в качестве орудия описания и объяснения в любой сфере: в психотерапевтических беседах и в разговорах между пилотами авиалиний, в ритуальных танцах и в языке программирования, в художественном воспитании и в квантовой механике. Мета­фора, где бы она нам ни встретилась, всегда обогащает понимание человеческих действий, знаний языка». Создавалось мнение о всемогуществе, всеприсутствии и вседозволенности метафоры, которое, наряду с отмеченным выше положительным эффектом, имело и некоторые отрицательные следствия. Представление о вездесущности метафоры отодвигало на задний план проблему ограничений на ее употребление в разных видах дискурса. Это привело к размыванию границ самого концепта метафоры: мета­форой стали называть любой способ косвенного и образного выражения смысла, бытующий в художественном тексте и в изобразительных искусствах — живописи, кинематографе, театре. Меньше стали обращать внимание и на различие между метафо­рой, используемой в качестве номинативного приема, и собственно метафорой, сдваивающей представление о разных классах объек­тов. Метафора как техника и метафора как идеология во многих исследованиях анализируются совместно.

 

-1-

При обращении к практической речи бросается в глаза не всеприсутствие метафоры, а ее неуместность, неудобство и даже недопустимость в целом ряде функциональных стилей. Так, несмотря на семантическую емкость метафоры, ей нет места в языке телеграмм, текст которых сжимается отнюдь не за счет метафоризации. Между тем в так называемом «телеграфном стиле» художественной прозы она появляется, и нередко.

Не прибегают к метафоре в разных видах делового дискурса <…> — во всем, что должно неукоснительно соблюдаться, выпол­няться и контролироваться, а следовательно, подлежит точному и однозначному пониманию. <…> метафора несовместима с прескриптивной и комиссивной (относящейся к обязательствам) функциями речи. Естественно, что метафора редко встречается и в вопросах, представляющих собой требование о предписании (типа «Как пользоваться этим инструментом?»), а также в вопросах, имеющих своей целью получение точной информации.

Прескрипции и комиссивные акты соотносятся с действием и воздействием. Они предполагают не только выполнимость и выполнение, но и возможность определить меру отступления от предписания и меру ответственности за отступление. Метафора этому препятствует. Однако, как только центр тяжести перено­сится на эмоциональное воздействие, запрет на метафору снимается. Так, когда в обыденной речи ультиматум вырождается в угрозу, имеющую своей целью устрашение, он может быть выражен метафорически. Вспомним также, как тщетно боролся председатель суда с потоком метафор в речи адвоката миссис Бардль в «Пиквикском клубе». Адвокат стремился воздейство­вать на воображение присяжных через воображение на их эмо­ции, через эмоции — на решение суда, а через него — на последую­щие реальные ситуации. В эмоциональном нажиме на адресата заинтересован не только писатель, публицист и общественный деятель, но и любой член социума. Общность цели естественно порождает и общность используемых языковых приемов. Сфера выражения эмоций и эмоционального давления вносит в обы­денную речь элемент артистизма, а вместе с ним и метафору.

Метафора часто содержит точную и яркую характеристику лица. Это — приговор, но не судебный. Метафора не проникает ни в досье, ни в анкету. В графе об особых приметах Собакевича не может быть поставлено «медведь» — метафорическое «вмести­лище» его особых примет. Но для актера, исполняющего роль Собакевича, эта метафора важна: инструкция для создания ху­дожественного образа может быть образной. Метафора эффек­тивна и в словесном портрете разыскиваемого лица. Ведь узна­вание производится не только по родинкам и татуировкам, но и по хранимому в памяти образу. Это искусство. Метафора, если она удачна, помогает воспроизвести образ, не данный в опыте. Интуитивное чувство сходства играет огромную роль в прак­тическом мышлении, определяющем поведение человека, и оно не может не отразиться в повседневной речи. В этом заключен неизбежный и неиссякаемый источник метафоры «в быту». В практике жизни образное мышление весьма существенно. Чело­век способен не только идентифицировать индивидные объекты (в частности, узнавать людей), не только устанавливать сходство между областями, воспринимаемыми разными органами чувств (ср. явление синестезии: твердый металл и твердый звук, теплый воздух и теплый тон), но также улавливать общность между конкретными и абстрактными объектами, материей и духом (ср.: вода течет, жизнь течет, время течет, мысли текут и т.п.). В этих последних случаях говорят о том, что человек не столько открывает сходство, сколько создает его.

Особенности сенсорных механизмов и их взаимодействие с психикой позволяют человеку сопоставлять несопоставимое и соизмерять несоизмеримое. Это устройство действует постоянно, порождая метафору в любых видах дискурса. Попадая в оборот повседневной речи, метафора быстро стирается и на общих правах входит в словарный состав языка. Но употребление появляю­щихся живых метафор наталкивается на ограничения, налагае­мые функционально-стилевыми и коммуникативными характе­ристиками дискурса, о которых шла речь выше. Однако не только они пресекают метафору. Метафора, вообще говоря, плохо согла­суется с теми функциями, которые выполняют в практической речи основные компоненты предложения — его субъект и преди­кат.

В обыденной речи метафора не находит себе пристанища ни в одной из этих функций. Сама её сущность не отвечает назна­чению основных компонентов предложения. Для идентифицирую­щей функции, выполняемой субъектом (шире — конкретно-референтными членами предложения), метафора слишком произволь­на, она не может с полной определенностью указывать на пред­мет речи. Этой цели служат имена собственные и дейктические средства языка. Для предиката, предназначенного для введения новой информации, метафора слишком туманна, семантически диффузна. Кажущаяся конкретность метафоры не превращает ее в наглядное пособие языка.

Рано пли поздно практическая речь убивает метафору. Ее образность плохо согласуется с функциями основных компонен­тов предложения. Ее неоднозначность несовместима с коммуни­кативными целями основных речевых актов — информативным запросом и сообщением информации, прескрипцией и взятием обязательств.

Метафора не нужна практической речи, но она ей в то же время необходима. Она не нужна как идеология, но она необходима как техника. Всякое обновление, всякое развитие начинается с творческого акта. Это верно и по отношению к жизни и по отношению к языку. Акт метафорического творчества лежит в основе многих семантических процессов — развития синоними­ческих средств, появления новых значений и их нюансов, созда­ния полисемии, развития систем терминологии и эмоционально-экспрессивной лексики. Без метафоры не существовало бы лек­сики «невидимых миров» (внутренней жизни человека), зоны вторичных предикатов, то есть предикатов, характеризующих абстрактные понятия. Без нее не возникли бы ни предикаты широкой сочетаемости (ср., например, употребление глаголов движения), ни предикаты тонкой семантики. Метафора выводит наружу один из парадоксов жизни, состоящий в том, что бли­жайшая цель того или другого действия (и в особенности твор­ческого акта) нередко бывает обратна его далеким результатам: стремясь к частному и единичному, изысканному и образному, метафора может дать языку только стертое и безликое, общее и общедоступное. Создавая образ и апеллируя к воображению, метафора порождает смысл, воспринимаемый разумом.

Естественный язык умеет извлекать значение из образа. Итогом процесса метафоризации, в конечном счете изживающим метафору, являются категории языковой семантики. Изучение метафоры позволяет увидеть то сырье, из которого делается значение слова. Рассматриваемый в перспективе механизм дейст­вия метафоры ведет к конвенционализации смысла. Этим опреде­ляется роль метафоры в развитии техники смыслообразования, которая включает ее в круг интересов лингвистики.

-2-

Рассмотрим теперь положение метафоры в научном дис­курсе. Отношение к употреблению метафоры в научной терми­нологии и теоретическом тексте менялось в зависимости от мно­гих факторов — от общего контекста научной и культурной жизни общества, от философских воззрений разных авторов, от оценки научной методологии, в частности, роли, отводимой в ней интуиции и аналогическому мышлению, от характера науч­ной области, от взглядов на язык, его сущность и предназначение, наконец, от понимания природы самой метафоры.

Естественно, что пафос резкого размежевания рациональной и эстетической деятельности человека, науки и искусства, стре­мление противопоставить строгое знание мифу и религии, гносео­логию — вере всегда оборачивались против использования мета­форы в языке науки.

Особенно отрицательно относились к метафоре английские философы-рационалисты.

<…> Философы и ученые романтического склада, искавшие истоки языка в эмоциональных и поэтических импульсах человека, напротив, считали метафору фатальной неизбежностью, един­ственным способом но только выражения мысли, но и самого мыш­ления. Особенно категоричны и последовательны в этом отноше­нии высказывания Ф.Ницше: «"Вещь в себе" (ею была бы именно чистая, беспоследственная истина) совершенно недостижима... для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуж­дение нерва становится изображением! Первая метафора. Изобра­жение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз пол­ный прыжок в совершенно другую и чуждую область... Мы ду­маем, что знаем кое-что о самих вещах, когда говорим о деревьях, красках, снеге и цветах; на самом же деле мы обладаем лишь метафорами вещей, которые совершенно не соответствуют их первоначальным сущностям».

<…> Ницше считает, что познание в принципе ме­тафорично, имеет эстетическую природу и не оперирует понятием верифицируемости.

Если рационализм исторгал метафору как неадекватную и необязательную форму выражения истины, то философский ир­рационализм стремился отдать все царство познания метафоре, изгнав из него истину.

Разные версии и рефлексы такого подхода к роли метафоры в познании встречаются во всех философских концепциях, кото­рые отмечены печатью субъективизма, антропоцентричности, ин­туитивизма, интереса к мифопоэтическому мышлению и нацио­нальным картинам мира.

X. Ортега-и-Гассет полагал, что метафора — это едва ли не единственный способ уловить и содержательно определить объекты высокой степени абстракции. Позднее стали говорить о том, что метафо­ра открывает «эпистемический доступ» к понятию» <…>.

В те же годы было положено начало другой важной для сов­ременных когнитивных штудий линии развития мысли. <…> Э. Кассирер расширил область теории знания за счет иссле­дования дологического мышления, отложившегося в языке, мифологии, религии, искусстве. Кассирер исходил из мысли о целостности человеческого сознания, объединяющего различные виды ментальной деятельности, и из необходимости сопряженного изучения как их генезиса, так и общей структуры. Эпистемические исследования должны, по мысли Кассирера, начинаться не с анализа форм знания, а с поисков первичных, доисторических форм зарождения представлений человека о мире, не базирую­щихся на категориях рассудка. В языке выражены, полагал Кас­сирер, как логические, так и мифологические формы мышления. Рефлексы мифологических представлений о мире он искал в метафоре, понимаемой им очень широко (Кассирер включал в это понятие также метонимию и синекдоху).

<…> В отличие от Ницше, Кассирер не сводил к метафоре все способы мышления. Он различал два вида ментальной деятель­ности: метафорическое (мифопоэтическое) и дискурсивно-логическое мышление. Дискурсивно-логический путь к концепту состоит в ряде постепенных переходов от частного случая ко все более широким классам. Приняв в качестве отправной точки какое-либо эмпирическое свойство предмета, мысль пробегает по всей области бытия (отсюда термин «дискурсивное мышление»), пока искомый концепт не достигнет определенности. Именно так формируются понятия естественных паук. Их цель — превратить «рапсодию ощущений» в свод законов.

В противоположность дискурсивному мышлению метафо­рическое «освоение мира» (т.е. мифологическое и языковое, Кассирер рассматривает их совместно) имеет обратную направлен­ность: оно сводит концепт в точку, единый фокус. Если дискур­сивное мышление экстенсивно, то мифологическая и языковая концептуализация действительности интенсивны; если для пер­вого характерен количественный параметр, то для двух других — качественный.

В итоге вотум недоверия метафоре и всему человеческому познанию, вынесенный Ницше, обернулся надеждой на ее эврис­тические возможности, суггестивность. Из тезиса о внедренности метафоры в мышление была выведена новая оценка со позна­вательной функции. Было обращено внимание на моделирующую роль метафоры: метафора не только формирует представление об объекте, она также предопределяет способ и стиль мышления о нем. Особая роль в этом принадлежит ключевым метафорам, задающим аналогии и ассоциации между разными системами понятий и порождающими более частные метафоры. Ключевые (базисные) метафоры, которые ранее привлекали к себе внимание преимущественно этнографов и культурологов, изучающих на­ционально-специфические образы мира, в последние десятилетия вошли в круг пристального интереса специалистов по психологии мышления и методологии науки. Существенный вклад в разра­ботку этой проблематики внесли работы М.Джонсона и Дж.Лакоффа.

М. Минский — автор теории фреймов (сценариев, в контексте которых изучаются предметные и событийные объекты) — вводит в свою систему также аналогии, основанные на ключевой мета­форе. Он пишет: «Такие аналогии порою дают нам возможность увидеть какой-либо предмет или идею как бы «в свете» другого предмета или идеи, что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной области, для решения проблем в другой области. Именно таким образом осуществляется распространенно знаний от одной научной парадигмы к другой. Так, мы все более и более привыкаем рассматривать газы и жидкости как сово­купности частиц, частицы — как волны, а волны — как поверх­ности расширяющихся сфер». Метафора, по Минскому, способ­ствует образованию непредсказуемых межфреймовых связей, обладающих большой эвристической силой.

Итак, ключевые метафоры прилагают образ одного фрагмента действительности к другому ее фрагменту. Они обеспечивают его концептуализацию по аналогии с уже сложившейся системой понятий. Со времен Маркса стало принято представлять себе общество как некоторое здание, строение. Об обществе говорят в терминах строительства, воздвижения и разрушения, а коренные изменения в социуме интерпретируются как его перестройка.

Ассоциация общества со зданием, домом, который человек строит, чтобы в нем жить, присутствует не только в социологии и экономике, но и в обыденном сознании. В 1937 г. Б.Пастернак сказалА.С.Эфрон: «Как все-таки ужасно прожить целую жизнь и вдруг увидеть, что в твоем доме нет крыши, которая бы защитила тебя от злой стихии». Дочь Цветаевой на это ответила: «Крыша прохудилась, это правда, но разве не важнее, что фундамент нашего дома крепкий и добротный?»

Лингвистам хорошо известны метафоры, дающие ключ к пониманию природы языка и его единиц: биологическая концепция языка делала естественным его уподобление живому и развивающемуся организму, который рождается и умирает (ср. живые и мертвые языки); компаративисты предложили метафоры языковых семей и языкового родства (праязык возник по аналогии с прародителем); для структурного языкознания была ключевой метафора уровневой структуры; для генеративистов — метафора языка как порождающего устройства. Смена научной парадигмы всегда сопровождается сменой ключевой метафоры, вводящей новую область уподоблений, новую аналогию.

-3-

Если присутствие метафоры в практической речи наталки­вается на существенные ограничения, налагаемые коммуника­тивными целями и видами дискурса, а проникновение метафоры в научный текст может вызвать достаточно обоснованные про­тесты, то употребление метафоры в художественном произведении всегда ощущалось как естественное и законное. Метафора ор­ганически связана с поэтическим видением мира. Само опреде­ление поэзии иногда дается через апелляцию к метафоре.

<…> С чем связано тяготение поэзии к метафоре? С тем прежде всего, что поэт отталкивается от обыденного взгляда на мир, он но мыслит в терминах широких классов.<…>.

Если взглянуть на поэтическое произведение сквозь призму диалога, то ему будет соответствовать не инициальная реплика, признаваемая обычно диалогическим «лидером», а ответ, реакция, отклик, часто отклик-возражение. Вполне естественно видеть в начале стихотворения «да» и особенно «нет»: Да, я знаю, я вам нe пара, / Я пришел из другой страны (Н.Гумилев); Нет, не тебя так пылко я люблю... (М.Лермонтов); Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл… (А.Ахматова).

Не случайно поэзия часто начинается с отрицания, за кото­рым следует противопоставление. Тому, кроме уже приведенных, есть много хрестоматийных примеров: Не то, что мните вы, природа: / Не слепок, не бездушный лик — /В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней есть любовь, в ней есть язык… (Тютчев). Именно по этому столь органически присущему поэзии прин­ципу построена метафора. В ней заключено имплицитное проти­вопоставление обыденного видения мира, соответствующего клас­сифицирующим (таксономическим) предикатам, необычному, вскрывающему индивидную сущность предмета?[63]. Метафора от­вергает принадлежность объекта к тому классу, в который он на самом деле входит, и утверждает включенность его в категорию, к которой он не может быть отнесен на рациональном основании. Метафора — это вызов природе. Источник метафоры — сознательная ошибка в таксономии объектов. Метафора работает на категориальном сдвиге. Метафора не только и не столько сокращенное сравнение, как ее квалифицировали со времен Аристотеля, сколь­ко сокращенное противопоставление. Из нее исключен содержа­щий отрицание термин. Однако без обращения к отрицаемой таксономии метафора не может получить адекватной интерпрета­ции. <…>

Сокращенное в метафоре противопоставление может быть восстановлено. Оно и в самом деле нередко присутствует в мета­форических высказываниях: Утешенье, а не коляска (Гоголь); Едешь, бывало, перед эскадроном; под тобой чорт, а не лошадь (Л. Толстой); Господи, это же не человек, а — дурная погода (М. Горький).

В метафоре заключена и ложь и истина, и «нет» и «да». Она отражает противоречивость впечатлений, ощущений и чувств. В этом состоит еще один мотив ее привлекательности для поэзии. Метафора умеет извлекать правду из лжи, превращать заведомо ложное высказывание если не в истинное (его трудно верифи­цировать), то в верное. Ложь и правда метафоры устанавливаются относительно разных миров: ложь — относительно обезличен­ной, превращенной в общее достояние действительности, орга­низованной таксономической иерархией; правда — относительно мира индивидов (индивидуальных обликов и индивидных сущ­ностей), воспринимаемого индивидуальным человеческим сознанием. В метафоре противопоставлены объективная, отстраненная от человека действительность и мир человека, разрушающего иерархию классов, способного по только улавливать, но и со­здавать сходство между предметами.

Итак, в метафорическом высказывании можно видеть сокра­щенное сравнение, но в нем можно видеть и сокращенное проти­вопоставление. В первом случае подчеркивается роль аналоги­ческого принципа в формировании мысли, во втором акцент переносится на то, что метафора выбирает самый короткий и нетривиальный путь к и