Социалистический патернализм.

Вместо социалистической демократии в стране сложилась структура управления обществом, в которой высокие уровни традиционно признавались делом “начальников” - уполномоченных на то людей. При этом массовое сознание - опять-таки в духе протоклассовых представлений - воспринимало как естественную норму, с одной стороны, так называемые привилегии, которые оно не отделяло от общественных функций начальников, а с другой - суровую ответственность этих людей перед высшей властью, вплоть до реальной возможности поплатиться за просчеты головой. Целостность этой структуре придавала Коммунистическая партия, впоследствии точно названная “ядром политической системы”. Можно сказать, что “государство в собственном смысле” не существовало и в то же время существовало. Оно не существовало потому, что - и до тех пор, пока - во главе партии стоял действительный авангард, направлявший деятельность государства в общих интересах трудового народа, а не в эгоистических интересах управленцев, но существовало в том смысле, что управленцы составляли особую, объективно привилегированную социальную группу. Она была связана с остальным обществом отношениями не пролетарского коллективизма, а социалистического патернализма.

Критики раннего социализма яростно атакуют это явление справа и слева, не будучи в состоянии понять его истоки и содержание. Они отождествляют патернализм с бюрократизмом, социалистических управленцев - с бюрократией. На самом же деле эти явления не только не тождественны, но противоположны. Понятия “бюрократия” и “бюрократизм” выражают отчуждение государственной машины от общества в целом и от трудящихся в особенности. Понятие же “социалистический патернализм” выражает, на наш взгляд, неполное выделение государства из общества, исторически параллельное существовавшему в эпоху перехода от доклассового общества к классовому, а отчасти в самом деле унаследованное от той эпохи через посредство крестьянской общины и связанных с ней пластов народной культуры. Государство выступает здесь не только и не столько как аппарат принудительной власти, сколько как средоточие всех организаторских функций общества, с одной стороны, и как система взаимных обязательств (хотя и не фиксируемых большей частью юридически, а остающихся на уровне традиции) социальных "верхов" и "низов" - с другой.

Это не значит, что такая система власти исключает свое бюрократическое перерождение. Напротив, такая опасность всегда существует, и если она начнет осуществляться, то внутри системы не окажется никаких возможностей противодействия. Именно это и произошло с последним поколением советских управленцев, особенно с комсомольскими функционерами.

Однако, до последнего десятилетия существования СССР процесс перерождения шел относительно медленно и скрыто. В отношениях между государством и трудовым народом преобладал не антагонизм, а взаимопроникновение этих (все же) диалектических противоположностей. Действовал механизм выдвижения на руководящие посты производственников - вчерашних инженеров и позавчерашних рабочих, проявивших себя на партийной или профсоюзной работе. Каждый трудящийся, считавший свои права ущемленными, всегда мог обратиться с жалобой в партийную организацию - от цеховой вплоть до ЦК КПСС, послать письмо в газету, и, если были объективные основания, сверху обычно вмешивались и зарвавшихся администраторов ставили на место. Все это не позволяло раннесоциалистической системе власти в полной мере превратиться в государственность в собственном смысле слова. При всех, во многом справедливых, претензиях трудящихся к государству оно воспринималось ими как свое, родное, органически с ними связанное, которое не даст в обиду, если не нарушать установленных правил поведения. В этом заключается секрет того, почему сравнительно небольшой отход социалистических управленцев от такого поведения осуждался гораздо активнее, чем сейчас осуждаются в самом деле возмутительные действия новой бюрократии: с ней трудящиеся себя не отождествляют, а относиться к власти по-другому еще не научились.

Трудно сказать, как долго просуществовал бы социалистический патернализм и чем сменился бы, если бы не Вторая Мировая война, вскоре ставшая для нашей страны Великой Отечественной. В ней совпали и слились две тенденции: государство вело против фашистских агрессоров антиимпериалистическую войну, для большинства же народа - крестьян, рабочих первого поколения и новой интеллигенции - это была именно отечественная война, по меньшей мере третья в истории России.

Война необычайно усилила в СССР “связь времен” между общинно-протоклассовыми традициями и ранним социализмом. Эта связь проявлялась буквально во всем - от пробудившегося интереса к прежним войнам в защиту Отечества до типично протоклассовой практики массового переселения целых народов по военно-политическим мотивам (переселение на другие земли - это все же не интернирование в лагерях, которому подвергли, например, японцев в США, и уж подавно не истребление целых народов, к которому прибегали не только фашисты и их предшественники младотурки, но и “демократические” державы в своих колониях).

Война и послевоенное восстановление больше, чем когда-либо, требовали жесткой централизации управления. Система власти, возникшая в 30-е гг., показала в этих условиях высокую эффективность. Накануне войны была создана массовая армия, построенная на принципе всеобщей воинской обязанности. В ходе войны сложилась система трудовых резервов, ставшая в дальнейшем основой единой государственной системы подготовки рабочих кадров. Государство укреплялось, но не путем отрыва от народа. Наоборот, дистанция между управленцами и народом сократилась до минимума. На пути отчуждения власти от народа встали мощные преграды социального и психологического характера. Война сильнее всех репрессий обновила аппарат управления и при этом предъявила очень высокие требования к профессиональным и человеческим качествам управленцев. Люди, вместе ходившие в бой, и бойцы трудового фронта, вынесшие не меньшие испытания, были связаны не только служебной субординацией, но и чувством боевого братства. Отечественная война отодвинула на задний план прежние противоречия и обиды, воспитала целые поколения в сознании монолитного единства всего народа, кроме предателей Родины. Такое единство, когда-то присущее протоклассовому обществу, не успело исчезнуть из культурной памяти и возродилось теперь на новой основе.

 

Оттепель” и ее последствия.

После окончания войны СССР оказался перед лицом качественно новых задач. Он становился уже не единственной социалистической страной в капиталистическом окружении, а основной силой мировой системы социализма. Но он больше не мог использовать межимпериалистические противоречия в такой мере, как между мировыми войнами и тем более в их ходе. Теперь молодому социализму, и прежде всего СССР, противостоял единый капиталистический мир во главе с США, открыто заявившими о притязаниях на мировое господство и ликвидацию классового и геополитического соперника. В распоряжении мирового империализма были наиболее развитые производительные силы и ресурсы большей части мира. “Догнать и перегнать” такого противника прежними методами было невозможно.

Страна была истощена войной, в ходе которой потеряла миллионы наиболее трудоспособных граждан - молодых и среднего возраста мужчин. Было утрачено около 30 процентов национального богатства: полностью или частично разрушено 1710 городов и поселков городского типа, сожжено свыше 70 000 сел и деревень, лишены крова около 25 000 000 людей. Полностью или частично было уничтожено почти 32 000 промышленных предприятий, имущество 98 000 колхозов, 1876 совхозов, 2890 МТС. И, хотя объем промышленного производства был восстановлен за несколько послевоенных лет, в сельском хозяйстве такое было невозможно. Деревня не могла больше служить источником накопления, а, напротив, сама нуждалась в крупных вложениях. О благосостоянии же граждан вообще не приходилось говорить.

Сразу после войны “горячей”, без всякой передышки, нам была навязана ”холодная” война. Она означала откровенное, прямо-таки вызывающее разворачивание курса на глобализацию империалистической экономики и идеологии под эгидой США с целью “выдавливания” социализма как опасного конкурента и классового врага. Значительную часть сил и средств СССР пришлось направить на срочное создание ядерных и ракетных вооружений.

Сложившаяся ситуация объективно ставила перед страной две группы задач. Во-первых, надо было во что бы то ни стало дать народу передышку, улучшить повседневную жизнь большинства. Во-вторых, надо было при этом обеспечить приоритетное развитие науки и техники, что диктовалось прежде всего нуждами обороны, но было необходимо и для перспективного развития страны в целом. Между этими двумя приоритетами при крайней ограниченности материальных и людских ресурсов возникало объективное противоречие, повторявшее на новом уровне дилемму 20-х годов. Соединить противоположности было очень непросто.

Выражением необходимости и сложности выбора дальнейшего курса стали противоречия в высшем руководстве. Его старшее поколение, несшее на себе груз трагедии 30-х гг., вошло во вкус власти и тяготилось суровой ответственностью. Попытки Сталина вновь, как 10-15 лет назад, опереться на молодые кадры, воспитанные войной, встретили скрытое, но жесткое сопротивление. Были спровоцированы новые раунды репрессий, менее масштабных, чем раньше, но не менее трагичных по последствиям. Их острие умело направляли против первых ростков нового политического авангарда, против передовых направлений научно-технической мысли. Показательно, что печально известные кампании против генетики и кибернетики имели не столько идеологические, сколько популистские мотивы: скажем, академик Лысенко обещал дать недоедавшей стране горы продуктов в кратчайший срок, и руководство, видимо, поддалось соблазну, заставив замолчать трезвых ученых.

Эмпиризм снова и снова мешал своевременно уловить долгосрочные тенденции развития. В последней крупной работе Сталина - “Экономические проблемы социализма в СССР” - воспроизводились прежние представления о межимпериалистическом антагонизме и даже грядущих войнах между империалистическими державами. Не было найдено адекватного ответа на идейный вызов “демократического” империализма. Власть ощущала опасность его воздействия на интеллигенцию, веками воспитанную в либерально-западническом духе - с комплексом неполноценности за “полуфеодальную отсталость” своей страны. Но причины этого зла, названного в те годы “космополитизмом”, глубоко осознаны не были; либеральная по существу схема истории России осталась в неприкосновенности. Попытки апеллировать, как в годы войны, к русскому патриотизму либо модифицировали ту же западническую традицию (“наши предки - не варвары, они были не менее культурны, чем остальная Европа”), либо возрождали славянофильские представления о российской самобытности. Подлинно антиимпериалистической идейной традиции так и не было сформировано. Идейный вакуум заполнялся сакрализацией носителя высшей власти, тем более гипертрофированной, чем меньше реальных полномочий оставалось у объекта поклонения.

Кульминацией внутрипартийной борьбы стала так называемая “критика культа личности Сталина”, начатая докладом Н.С. Хрущева ХХ съезду КПСС (февраль 1956 г.). Эта демагогическая кампания не имела ничего общего с критикой в ее марксистско-ленинском понимании, предполагающем научный анализ исторической ситуации, соотношения классовых сил, взаимодействия внутренних и международных условий. Целые поколения “марксистов” попросту отвыкли ставить вопрос подобным образом. Вместо этого исторические события объяснялись злой волей или просчетами одного человека. Поскольку с именем И.В. Сталина советский народ и весь мир, обоснованно или нет, связывали исторические успехи социализма, в том числе победу над фашизмом, волюнтаристическая смена наивно-восторженных оценок на негативные не могла не вызвать теоретической путаницы и морального смятения. Целые поколения оказались идейно и психологически дезориентированы. В партии и обществе возник раскол.

Прежний организационный и социально-психологический механизм, предполагавший суровую ответственность кадров, позволял руководству партии и государства выполнять функции авангарда: во-первых, неуклонно проводить свои решения в жизнь, преодолевая “вязкость” средних и низших уровней управления; во-вторых, улавливать потребности и мнение масс и реагировать на них, не становясь их рабом, пропуская наверх влияния своей социальной базы не как попало, а выборочно, в “отфильтрованном” виде; в-третьих, формировать свое мировоззрение и политику, осознавая общественное бытие страны и мира, а не приспосабливаясь к обывательским представлениям. В ходе “оттепели” этот механизм был дискредитирован и демонтирован, а новых форм социалистической демократии, способных его заменить, создано не было. К этому надо добавить невысокий уровень образованности и культуры многих руководителей, начиная с Хрущева.

Результатом стало неуклонное снижение способности высшего руководства верно определять стратегические приоритеты развития страны и проводить их в жизнь. Именно в это время началось, хотя и не набрало еще полную силу, бюрократическое перерождение аппарата управления. Все меньше отличаясь от остального общества по уровню своих теоретических и деловых качеств, управленческая верхушка все более обособлялась от него по своему образу жизни. Не последнюю роль сыграл тот момент, что у “начальников” выросли взрослые дети, поколение, которое воспринимало свое привилегированное положение как нечто само собой разумеющееся. Их дети пользовались привилегиями уже от рождения. Именно к этому времени относится появление “спецшкол” с расширенным преподаванием иностранных языков - нечто вроде пансионов для наследников высокого положения ради создания им предпочтительных стартовых возможностей.

В итоге группа социалистических управленцев, с одной стороны, стала консолидироваться как социальная группа со своими специфическими интересами, с другой - изменение характера отношений аппарата управления и масс побуждало искусственно создавать некий эрзац связи с народом.

Резко усилилась тенденция к популистской политике, формируемой по принципу: “Улучшить жизнь людей сегодня, сейчас, а дальше видно будет”. В числе первых решений правительства Хрущева было прекращение строительства объектов, перспективное значение которых ясно и неспециалисту: Большого Туркменского канала, железной дороги Лабытнанги-Надым[12], туннеля между Сахалином и материком. Лихорадочно изыскивались любые возможности на чем-то сэкономить, даже если это завтра обернется многократно большими потерями. Кое-где были сделаны первые попытки решать экономические проблемы за счет трудящихся, что привело к кровавым столкновениям (Новочеркасск 1962 г.). В поисках быстрого и легкого решения экономических проблем проводились реорганизации партийных, государственных и хозяйственных органов. Без учета мнения народа перекраивались границы союзных и автономных республик: Крым был передан Украине, левый берег Терека включен в состав Чечено-Ингушетии.

Размашистые эксперименты в масштабе огромной страны, без учета местных условий, имели самые печальные последствия в сельском хозяйстве. Может быть, где-то колхозы и совхозы уже не нуждались в МТС и могли лучше распорядиться техникой, но в других местах были к этому не готовы. Ликвидация МТС привела к большим потерям техники и снижению уровня обобществления производства, который был и без того недостаточен. Хрущев и его группа пытались повысить этот уровень административными мерами, рассчитывая почти без затрат получить экономическое чудо. Так, многие колхозы искусственно преобразовывались в совхозы. Началось наступление на крестьянские приусадебные хозяйства, как якобы отвлекающие тружеников села от общественно-полезного труда и мешающие “сближению форм собственности”. Проверенные системы земледелия и животноводства принудительно заменяли новыми, не учитывая хозяйственных традиций и даже природных условий (борьба с травопольной системой[13], внедрение кукурузы по всей стране).

Чуда, конечно, не произошло. Наоборот, СССР впервые пришлось закупать зерно в США. Новое обобществление оставалось чисто формальным, не оправдывало себя экономически, подрывало общинные традиции деревни, основанные на слитности привычного уклада хозяйства с природной средой. Элементы отчуждения не преодолевались, а нарастали. Усиливалась миграция из деревни.

В силу тех же причин и с такими же результатами в городе административным путем велось огосударствление мелкого производства и сферы обслуживания, ликвидировались кустарные промыслы и потребительская кооперация. Зато форсировалось развитие экологически грязных и трудоемких отраслей промышленности, для которых привлекали рабочую силу из деревни.

Несмотря на все это, экономика СССР в те годы развивалась довольно динамично. Возможности ее экстенсивного развития еще не были исчерпаны. Именно в 50-е - начале 60-х гг. по-настоящему началось освоение целинных земель, сырьевых и энергетических ресурсов Сибири и Казахстана. Страна смогла наконец заняться улучшением материальных условий жизни десятков миллионов людей. Была создана строительная индустрия и развернуто массовое жилищное строительство, большинство семей горожан впервые получили отдельные квартиры. Бурно развивался научно-технический комплекс, заявивший о себе всему миру с космических орбит.

Успехи вскружили головы многим руководителям. Они приписывали все достигнутое только себе, повторяя путь многих “великих” правителей, на самом деле пожинавших плоды действительно великих свершений предшественников. На волне “критики культа личности” от имени КПСС были выдвинуты “новаторские” положения, претендовавшие на развитие марксистско-ленинской теории. Было заявлено о полной и окончательной победе социализма в СССР и провозглашен лозунг построения коммунизма при жизни одного поколения. Это не соответствовало ни реальному положению в стране, заложившей лишь основы социализма, ни мировой ситуации: социализм отнюдь еще не стал определяющей силой “всей мировой политики”, что В.И. Ленин считал необходимым условием окончательной победы и невозможности контрреволюции. Основоположники же марксизма мыслили действительный переход к коммунизму как универсальный процесс; уже в середине XIX в. они отчетливо сознавали, что “всякое расширение общения упразднило бы местный коммунизм”[14]. Представление, будто СССР может стать коммунистическим в то время, когда большая часть мира останется капиталистической, совершенно игнорировало объективную взаимосвязь мирового развития. С таких позиций не могла быть поставлена одна из основных задач революции - задача полного и окончательного преодоления зависимой включенности социалистических стран в мировую капиталистическую систему. Нерешенность этой задачи свидетельствовала о незавершенности революционного процесса, новая же идеологическая схема отодвигала революцию в далекое прошлое, а “соревнование двух систем” представляла так, что СССР надо по всем статьям догнать и перегнать США.

Совершенно безграмотным в теоретическом отношении был тезис о превращении Советского государства в общенародное. В нем возродилось положение Готской программы о “свободном народном государстве”, отвергнутое К. Марксом и Ф. Энгельсом. Основатели марксизма, а затем и В.И. Ленин, всегда подчеркивали, что диктатура пролетариата, не будучи “государством в собственном смысле”, до полного отмирания сохраняет классовый характер. Программное отрицание этого принципиального марксистского положения лишало внутреннюю и внешнюю политику СССР классовых ориентиров. В то же время тезис об общенародном государстве, которому будто бы предстоит непосредственно перерасти в коммунистическое общественное самоуправление, принципиально снимал вопрос о развитии зрелых форм социалистической демократии.

Все эти положения были включены в III Программу КПСС, принятую XXII съездом (1961 г.). и были оставлены в силе после бесславного завершения карьеры Хрущева, так как, судя по всему, соответствовали общему теоретическому и политическому уровню нового поколения партийного руководства. Не зная и не понимая марксистской теории, но будучи вынужденными в соответствии с традицией именоваться марксистами-ленинцами, большинство руководителей КПСС могло использовать марксизм только в качестве парадной фразы. Всякие попытки развить те или иные положения марксизма или хотя бы предложить их новую интерпретацию оказались под запретом; о некоторых мыслях классиков вообще не принято стало упоминать. Целые направления мировой культуры отвергались или, в лучшем случае, не поощрялись как опасные для социализма, хотя на самом деле решительно никакой опасности не представляли, и будь наши руководители людьми не столь ограниченными, они прекрасно поняли бы это. Под именем марксизма-ленинизма фактически стала пропагандироваться идеология зависимости, родственная той, что экспортируется Западом в страны "третьего мира", - идеология догоняющего развития, выраженная в лозунге “Догнать и перегнать Америку”. Догонять предполагалось в первую очередь по уровню потребления. С самых высоких трибун Никита Сергеевич разъяснял, что коммунизм - это когда много сала. У значительной части граждан, в первую очередь интеллигенции и студенчества, все это вызывало неприятие, вело к отторжению марксизма и попыткам поиска “высоких идей” где-то в других местах.

В эти годы идейно формировалось поколение так называемых “шестидесятников”, появившееся на свет в 1930-1943 гг., которое можно назвать поколением разрушенной веры и обманутых надежд. Ему выпала сомнительная историческая миссия - стать человеческим материалом контрреволюции. В 1953-1956 гг. “шестидесятники” были подростками и юношами, росшими в атмосфере “культа личности” и воспринимавшими его как нечто само собой разумеющееся. Наше поколение узнало об “ошибках Сталина” в детстве и из “разоблачения” их вынесло полезный урок: ошибаться могут все и слепо верить никому нельзя, надо думать своей головой. Они же из хрущевской “критики” сделали такой вывод: раз Сталин был то ли великим путаником, то ли великим обманщиком, значит, вся наша предшествующая жизнь строилась на лжи. И этого еще мало. Если в позитивном варианте “культа” Сталин представал вождем народа, выразителем его воли и руководителем его силы, то хрущевский культ наизнанку придал личности Иосифа Виссарионовича черты какого-то Аримана, бога зла, способного в одиночку толкнуть многомиллионную и многонациональную общность людей на неверную дорогу. Какое же представление о роли “героев” и “толпы” в истории должно было сложиться у молодых? Подсознательно они заранее признали себя инертным материалом в руках неких сил, и, при всей их, вроде бы, общественной активности, именно от людей этого поколения чаще всего можно услышать: “От нас ничего не зависит”. Это идеальный психологический тип для всяческого манипулирования. Большинство “шестидесятников” до последнего времени не осознали всего этого и продолжают пребывать в уверенности, что они выполняли миссию благородную, прогрессивную, которая почему-то не получилась. Вероятнее всего, потому, что народ у нас то ли недостаточно подготовленный, то ли в принципе ни к чему прогрессивному не пригодный. Однако, в сознании некоторых из них зарождается смутная догадка. “Мне кажется, нами манипулировали всю жизнь”, - сказала одна дама, еще недавно весьма “демократически” настроенная, и если мы ее правильно поняли, то для такого признания ей понадобилось немало честности и мужества.

Многие из “шестидесятников” выросли в семьях, так или иначе пострадавших от драматических потрясений первой половины ХХ века: гражданской войны, коллективизации, политических репрессий, депортации некоторых народов в 30-е - 40-е годы. В отличие от старших поколений, они сами одних событий не застали, а другие пережили в раннем детстве и ясного представления о них не имели. Политика государства, сформулированная тем же Сталиным: “Сын за отца не отвечает” - позволила многим из них получить высшее образование. После ХХ съезда власть даже создавала им благоприятные условия, стараясь искупить действительную или воображаемую вину перед ними. Большинство этих людей честно трудились, успешно продвигались по службе, но очень многие из них несли глубоко в душе обиду или внутренний надлом, тем более, что не получали внятного объяснения драматических эпизодов в жизни страны и в судьбе их родных. Эта категория людей вносила немалый вклад в формирование среды “шестидесятников”. Были среди них и такие, кто, черпая большой ложкой все блага Советской власти, был психологически готов при первой возможности свести с ней счеты. Назовем хотя бы М. Горбачева и Б. Ельцина - близких родственников раскулаченных.

Все же первым побуждением “шестидесятников”, надо отдать им справедливость, был некий ленинский фундаментализм, стремление вернуться к незамутненным революционным истокам. Но именно это оказалось под негласным запретом. При всем этом лучшие из “шестидесятников” ухитрились сохранить не только до зрелых лет, но и до седых волос подростковый максимализм и инфантильное чувство справедливости. Любой намек на какие-то издержки, возникшие в ходе революции и послереволюционного строительства, вызывал у них благородное негодование, им хотелось, чтобы белое было стерильно белым, а черное - абсолютно черным. И, когда оказалось, что в жизни дело обстояло несколько сложнее, чем на первомайских плакатах, они развернулись на 180 градусов. Кто-то обернулся лицом на Запад и сделался “диссидентом”, кто-то заболел ностальгией по дореволюционной “России, которую мы потеряли”. И те, и другие получали от своей оппозиционности чувство превосходства над толпой, серой массой, неспособной подняться над своим убожеством и критически отнестись к вдалбливаемым в их темные головы догмам. Убожества собственного, с позволения сказать, критического мышления они не осознавали. А состояло оно в том, что, глотая любую приманку в пестрой западной или ветхой дореволюционной обертке, они сосредоточивались на обертке, а не на ее содержимом. Одни ориентировались на Запад и шарахались от собственной истории, другие предавали анафеме западные влияния, к которым относили и марксизм, и молились на исконные российские лапти и духовные устои самодержавия, православия и народности.

В эти годы начали складываться два литературных направления: так называемые городское и деревенское. Первое отражало разочарование все более многочисленной части горожан, особенно молодежи, вызванное тем, что большинству их не удавалось осуществить надежды на самовыражение личности в творческом труде, а “оттепель” не стала началом развития демократии. Второе выражало болезненную реакцию на окончательное разложение общинного уклада деревни, открывавшее дорогу мещанским нравам, массовой культуре западного толка и порождавшее у людей безответственность перед прошлым и будущим. Но все это осознавалось неадекватно. “Городские” писатели все больше ориентировались на стереотипы западного либерализма, а писатели -“деревенщики” идеализировали дореволюционную, чуть ли не допетровскую Россию. Поэтому из первого течения вышли идеологи “демократов”, а из второго - “национал-патриотов”.

Не имея возможности влиять на принятие решений в политике и культуре, “шестидесятники” в большинстве своем заняли традиционную для российского либерального интеллигента позицию “кукиш в кармане”. Самым оригинальным образом это проявилось в появлении так называемых “придворных диссидентов”. Получая от власти все мыслимые и немыслимые привилегии и награды, будучи вхожими в кабинеты и гостиные сильных мира сего, эти люди не упускали случая так или иначе лягнуть власть. Такими были, например, наши знаменитые поэты А. Вознесенский и Е. Евтушенко, которые ныне обретаются где-то на цивилизованном Западе. “Диссиденты” менее высокого полета проявляли свою оппозиционность на собственной кухне за бутылкой русского патриотического напитка. Такого рода псевдооппозиция, не предлагая обществу никакой серьезной альтернативы, вносила немалый вклад в разложение культурной среды социалистического патернализма.

 

На пути к кризису.

За окончанием хрущевской “оттепели” последовали 20 лет относительной политической стабильности. Двадцатилетие “застоя” было на деле временем глубокой, хотя и не во всем очевидной, ломки социальных отношений, обусловленной развитием общественного производства. За эти годы СССР примерно удвоил экономический потенциал. Значительно повысился уровень благосостояния народа. Качествожизни советских людей было намного выше, чем выражаемый в долларах уровень потребления. Страна занимала передовые позиции в образовании, науке, здравоохранении и культуре; их достижения были гораздо более доступны людям труда, чем в самой богатой капиталистической стране. Личная безопасность и уверенность в завтрашнем дне, основные социальные гарантии, жизненно важные блага, получаемые бесплатно или за символическую плату, - все это стало привычным и не замечалось, как воздух, которым дышат. Однако, эти достижения покоились на зыбкой почве. Негативные тенденции, наметившиеся в предыдущий период, постепенно набирали силу.

Уже к началу 60-х гг. прежняя стратегия развития страны утратила силу. Поставленные ею задачи отчасти были выполнены с завершением промышленного переворота, отчасти устарели, поскольку мир вступил в эпоху научно-технической революции и индустриальный тип производства, особенно в его экстенсивной разновидности, перестал быть передовым.

Прирост экономических показателей, хотя и значительный, не основывался на качественной трансформации производственной базы, сложившейся в период индустриализации. Развитие производства оставалось по преимуществу экстенсивным, не опиралось на достижения научно-технической революции и, в свою очередь, не обеспечивало ее приоритетов. Такое положение вступало во все более острое противоречие со сформировавшейся в обществе установкой на творческие профессии, на получение высшего образования даже в ущерб личному благосостоянию. Эта установка, будучи благоприятной для общества, в то же время налагала на него обязанность создавать количество “творческих” рабочих мест, достаточное для всех, кто стремится к такому труду. Однако, рабочих мест в науке и наукоемких производствах создавалось все меньше, так как научно-технический прогресс носил анклавный характер и был связан в основном с ВПК. Значительная часть трудящихся - около 40% в промышленности, 80% в сельском хозяйстве - все еще была занята малоквалифицированным физическим трудом.

Продолжалось массовое привлечение рабочей силы из деревни в город. Промышленный переворот, на протяжении жизни одного поколения превративший страну из преимущественно крестьянской в преимущественно урбанизированную, коренным образом изменил условия жизни десятков миллионов людей. Глубина этих изменений была одной из величайших в истории, а сроки - бесспорно кратчайшими. Чтобы в новых условиях достойно вписаться в новые жизненные обстоятельства, новым горожанам требовалась работа качественно более квалифицированная, чем оставленная в деревне. Выработка нового стиля жизни даже при таких условиях была бы для них делом длительным и непростым. В реальности же город оказался затопленным массой людей с низким уровнем образования и квалификации, кадровый рабочий класс был размыт. Стала складываться специфическая социальная группа “лимитчиков”[15] - городских маргиналов, утративших традиционную деревенскую культуру и не воспринявших никакой городской, кроме мещанской. Но маргинализации подверглись не только мигранты из деревни, а фактически и значительная часть горожан - люди не только физического, но и умственного труда. Росло число дипломированных специалистов, но на предприятиях и в учреждениях они сплошь и рядом выполняли работу в лучшем случае техников, в худшем - клерков. Зарплата инженеров, научных работников, преподавателей и врачей была нередко ниже, чем зарплата рабочих средней квалификации.

Ожидания новых поколений, оказавшись завышенными, порождали разочарование и недоверие. Как всегда в случаях массовой неудовлетворенности, широкое распространение получило пьянство. Вместо принятия своевременных мер против этого социального зла руководство страны продолжало четырехвековую традицию пополнения бюджета посредством винной монополии. Участились немотивированные правонарушения, в первую очередь хулиганство. В борьбе с ними власть шарахалась от попыток обойтись прежними методами общественного воздействия до непомерно широкого применения лишения свободы. В результате заметная часть молодежи за не особенно тяжкие правонарушения попадала за решетку и подвергалась влиянию настоящих преступников. Губительные последствия имела практика призыва в Вооруженные Силы ранее судимых, которые приносили туда нравы криминальной среды. Армейская служба, бывшая прежде школой общинно-коллективистских традиций, стала превращаться в один из факторов их подрыва. Таким образом, проявления маргинализации в разных сферах жизни общества приобретали собственную динамику и, в свою очередь, ускоряли разрушение прежней социальной структуры.

Неспособность верно выбрать и на деле выдержать приоритеты развития руководство СССР пыталось компенсировать экспортом нефтяного и газового сырья в капиталистические страны и импортом оттуда продовольствия и потребительских товаров. Облегчая на время жизнь народа, оно тем самым постепенно возвращало страну на путь зависимого развития. Она все больше привыкала к наркотику нефтегазодолларов и иностранных кредитов, включалась в заведомо проигрышную гонку за стереотипами “общества потребления”. Тенденция к сырьевой специализации выдвигала на первый план социальные группы, связанные отнюдь не с научно-техническим прогрессом, а с распределением (даже не производством) предметов потребления. "Дефицит" разного рода (ибо ни на какие нефтедоллары невозможно было закупить в изобилии западный ширпотреб) создавал почву для возникновения теневой экономики - сначала в сфере торговли, а потом и в сфере производства.

В том же направлении действовало фактическое ослабление плановых начал хозяйства, в частности, плановой дисциплины: так называемый долгострой, “корректировка” планов и т.п. Становилось ясно, что старые принципы и методы планирования, сложившиеся в период индустриализации, в новых условиях работают все хуже. Но вместо сверки перспективных ориентиров и разработки исходя из них новых методов планирования руководство СССР предпочло провести так называемую "косыгинскую реформу", заключавшуюся в замене натуральных показателей стоимостными. В условиях единого экономического организма это не только не принесло желанных плодов, но открыло широкие возможности для всякого рода махинаций - завышения издержек производства, представления старых моделей как новых и т.п. Упор на материальное стимулирование повел к снижению роли моральных мотивов, хотя ясно, что всякий серьезный труд направляется в первую очередь именно ими (это, кстати, превосходно понимает руководство капиталистических фирм). Продолжение экстенсивного развития промышленности и особенно ориентация на экспорт сырья приводили к тяжелым экологическим последствиям.

Сплошь и рядом в порядке “соревнования” с центрами капиталистической системы, прежде всего США, заимствовались их образцы без должного учета природных условий нашей страны, ее культурных трад