Советская власть и общинные традиции.

Еще в ходе революции 1905-1907 гг. самодержавие было вынуждено создать какой ни на есть представительный орган - Думу. Была введена система модернизированного сословного представительства по куриям - дворянской, городской, крестьянской и рабочей. Больше всего “весил” голос помещика, меньше всего - голос рабочего. При этом рабочие посылали выборщиков от предприятий, т.е., как ни парадоксально, по производственному принципу. Таким образом опыт думских выборов подготовил рабочих к тому, чтобы избрать в 1917 г. свои Советы уже не в качестве стачкомов или даже органов местной власти, а в качестве общенациональной системы власти, построенной по производственно -территориальному принципу. Трудящиеся избирали депутатов на своих предприятиях, т. е. там, где их действительно знали, могли проверять их работу и при плохой работе отзывать. Вышестоящие Советы, построенные по территориальному принципу, избирались не прямым голосованием граждан, а съездами Советов нижестоящих, т.е. опять-таки людьми, знающими кандидатов не по предвыборным обещаниям, а по практической работе.

В деревне оба принципа - территориальный и производственный - совпадали. Первая советская Конституция (1918 г.) еще не устанавливала равных выборов, давая рабочим преимущество перед крестьянами, но никаких серьезных конфликтов на этой почве не было. Диктатура пролетариата возглавлялась передовыми фабрично-заводскими рабочими, но опиралась на весь многомиллионный пролетариат и полупролетариат, всех трудящихся, эксплуатируемых капиталом. Крестьяне, кроме кулаков, считали власть, давшую им землю, своей и были удовлетворены возможностью иметь во власти своих представителей. Полученную землю крестьяне делили “по едокам” и, действительно, впервые за столетия получили “свободу есть свой хлеб, свободу от голода”[7]. Теперь деревенской бедноте не приходилось залезать в кабалу, занимая зерно у кулака до нового урожая. Даже в период продразверстки[8], изымая излишки продовольствия у кулаков, Советская власть только часть изъятого отправляла в город, другую же часть распределяла среди нее.

Правда, немного освоившись на полученной земле и убедившись, что белые больше не придут и не отберут ее, вчерашние бедняки почувствовали себя “хозяевами”. Они захотели продавать излишки на “вольном рынке” и стали проявлять недовольство той же продразверсткой. Именно поэтому пришлось перейти к нэпу. Однако, из того, что новоявленные середняки почувствовали себя частными хозяйчиками, еще не следует, что они в самом деле стали мелкими буржуа. Этого не могло произойти уже потому, что товарность их хозяйства резко снизилась по сравнению с дореволюционной. Чтобы крестьянское хозяйство было товарным, требуется либо экономическое и внеэкономическое принуждение, которого теперь не было, либо резкий рост производительности труда. А для такого роста надо было, во-первых, индустриализовать страну, дать деревне трактора, другую технику, минеральные удобрения и т. д.; во-вторых, создать новые крупные хозяйства - на мелких наделах с техникой не развернуться. При этом индустриализация требовала больших средств, которые взять можно было только из деревни.

Именно вокруг путей разрешения этого противоречия развернулась политическая борьба 20-х - начала 30-х гг. “Левые” предлагали пойти путем налогово-ценовой эксплуатации деревни, оставляя ее единоличной. Это значило бы оттолкнуть от пролетарской власти всю деревню, самим отдать ее под влияние кулаков и уготовить стране ту самую Вандею, которой “левые” так боялись. По существу это была линия не пролетарского, а буржуазного радикализма, ведущего дело к экспроприации крестьянства. “Правые” предлагали нечто вроде “рыночного социализма”, рассчитанного на длительное партнерство с кулачеством в деревне и нэпманами[9] в городе. Этот путь тоже, хотя иным способом, отдавал деревню во власть кулаку и ставил государство в полную зависимость от него в части снабжения городов продовольствием. При этом он не создавал никаких серьезных источников накопления. В годы нэпа не строились новые предприятия, а лишь пускались в ход ранее остановленные. “Рынок” годился для оживления экономики, почти убитой двумя войнами, но не для рывка вперед.

В то же время он дал мощный импульс буржуазному перерождению аппарата власти. Быстро распространилась коррупция, без которой тогдашний, как и теперешний, российский частный капитал практически не мог существовать. В городе сохранялась и даже росла социальная база реакции: мелкобуржуазно-мещанская среда, включавшая не только торговцев и кустарей, но и мелких служащих, интеллигентов и даже так называемых рабочих, поступивших на производство с целью избежать мобилизации в армию, сделать карьеру и т. п. К этой среде примыкали еще более многочисленные маргинально-люмпенские слои. Город тех лет был гораздо более мелкобуржуазным, чем деревня, и именно отсюда Ленин ожидал главную опасность для пролетарской власти.

Единственным путем разрешения указанного противоречия, ведущим не к гибели революции, а к ее поступательному развитию, было создание крупного хозяйства не против трудящихся деревни, а при опоре на них, в форме, наследующей их социально-исторический опыт. Таким путем явилась коллективизация 1929-33 гг., представлявшая собой возрождение общинного строя на новой основе и в новой форме. Нет ничего нелепее утверждений правых и “левых” критиков, будто новый уклад был навязан сверху: в стране просто не было аппарата принуждения, не опирающегося на волю большинства. До конца 30-х гг. армия строилась по милиционной системе, а ее постоянные контингенты, стоявшие на границах, были малочисленны; органы госбезопасности состояли, как и новый госаппарат, в основном из недавних крестьян и рабочих. Безусловно, крестьянство уже сделало какие-то шаги по пути превращения в мелкую буржуазию, что затрудняло процесс коллективизации, но если бы она не соответствовала общинным традициям, памятным абсолютному большинству крестьян, то захлебнулась бы еще быстрее, чем столыпинская реформа. Один из наших профессиональных патриотов как-то заметил, что если бы все мужики просто сморкнулись в сторону Кремля, Советская власть была бы уничтожена. Замечание совершенно правильное, но из него не было сделано единственно правильного вывода: раз они так не поступили, значит, у них не было на то причин. Более того: издержки коллективизации и так называемые перегибы (репрессии в отношении кулаков и их приближенных, разрушение церквей и т. д.) свидетельствуют не об инициативе власти, которой все это было совершенно ни к чему, а о разгулявшейся стихии социальной мести бедняков всем тем, кого они считали угнетателями или предателями. То был последний акт “второго издания крестьянской войны”, власть же, если хотела удержаться, могла лишь в каких-то пределах направлять эту войну. Принудить массы к чему-либо она объективно не могла.

Не существовало в стране и аппарата массового промывания мозгов. В отличие от современной ситуации, в отличие даже от Германии 30-х годов, где широко распространялись “народные” радиоприемники, в СССР ни один “вождь” не имел возможности постоянно держать под контролем и формировать по своим потребностям общественное мнение. В таких условиях агитация и пропаганда могли быть успешны только в том случае, если опирались на какие-то очень значимые и очень устойчивые образования в общественном сознании, отражавшие существенные аспекты общественных отношений. Между прочим, в массовом восприятии В.И. Ленина и И.В. Сталина как “вождей” с неизбежностью проявилось именно возрождение общинного сознания. “Крестьянская война”, возглавленная пролетарским авангардом, была - подчеркнем еще раз - в основе не мелкобуржуазной, а полупролетарской-полуобщинной. Она соответствовала объективному и субъективному состоянию масс, поднятых революцией к новой жизни и историческому созиданию.

В то же время “крестьянская война” победила на качественно новой основе, продвинув общество не назад, а вперед. Не опираясь вначале на реальное обобществление производства, адекватное социализму (что и служит постоянным объектом нападок справа и слева), коллективизация создала необходимые условия такого обобществления не только в сельском хозяйстве, но и в стране в целом. Устранение эксплуататорских элементов, концентрация сил и средств, раскрепощение вчерашних бедняков от нищеты, кулацкой кабалы и невежества - все это позволило стране, хотя и с немалыми потерями (неурожаи еще влекли за собой, как и до революции, голод в целых районах), снабдить города продовольствием, промышленность - сырьем, накопить средства для решающего этапа промышленного переворота. Рост промышленности позволил государству за несколько лет создать на селе систему машинно-тракторных станций. МТС и государственные хозяйства (совхозы) подводили под обобществление производства достаточно адекватную технологическую и организационную основу, а в перспективе могли стать плацдармами новых социальных отношений, близких тем, что складывались в социалистической промышленности. Производительность труда и доля накопления были повышены решающим для утверждения нового строя образом. Это было достигнуто не путем государственно-капиталистической или частнокапиталистической экспроприации крестьянства, а путем, диалектически соединявшим его общинное прошлое и социалистическое будущее.