Сила и слабость социалистического блока.

За первые двадцать лет социалистического строительства в СССР частная собственность и связанные с ней классы и социальные группы практически прекратили существование. Абсолютное преобладание получила государственная собственность. Сложился блок социальных сил, осуществивший индустриализацию, коллективизацию, культурную революцию и выигравший Вторую мировую войну. Во главе его встала группа "социалистических управленцев", состоявшая из людей, руководивших народным хозяйством и осуществлявших политическую власть. В предвоенные годы ее политика была последовательно антиимпериалистической и направлялась на перспективное развитие страны. Она сумела обеспечить не просто повышение уровня жизни трудящихся масс по сравнению с дореволюционным, но улучшение ее качества: охрану здоровья, увеличение продолжительности жизни, доступ к образованию и культурным ценностям. Все это обеспечило руководству поддержку социальных групп, входивших в социалистический блок.

В сознании масс это отражалось как торжество социальной справедливости, преддверие коммунизма. Но на самом деле так могло быть лишь в том случае, если бы одновременно все больше развивался контроль ассоциированных трудящихся над государством и отмирание “государства в собственном смысле”. Однако, объективных возможностей такого контроля не было. Во-первых, по мере разворачивания индустриализации в ряды городских рабочих вливались миллионы вчерашних крестьян; в их массе постепенно растворялось ядро кадрового пролетариата, место пролетарской психологии занимала общинно-крестьянская. Во-вторых, недостаточный образовательный уровень трудящихся, недостаток общественного свободного времени делали такой контроль проблематичным. В-третьих, международные условия требовали подчинять сегодняшние интересы долгосрочным приоритетам обороны и развития, а ясно понимать эти приоритеты большинство граждан не может.

И, наконец, в-четвертых - по счету, но не по важности, - сами трудящиеся в своей массе связывали свое социальное освобождение не столько со свободным временем и внерабочей сферой жизнедеятельности (как ожидали классики марксизма), сколько с изменением человеческих отношений непосредственно на рабочем месте. В условиях еще не завершившегося промышленного переворота и еще не разрушенной крестьянской общины русский рабочий не был еще вполне отчужден от трудового процесса и воспринимал труд на заводе, фабрике по аналогии с трудом на земле - как необходимое условие человеческого существования вообще и собственного существования в частности. В процессе промышленного переворота благодаря разворачиванию сфер образования, здравоохранения, науки, культуры создавалось большое количество рабочих мест, на которых оказывались востребованы не только частные умения и навыки человека, но и его творческие способности и лучшие личные качества. В том же направлении вело развернувшееся в стране стахановское движение[10] - движение изобретателей и рационализаторов производства. Низовая общественная активность, центром которой были производственные партийные и профсоюзные ячейки, тоже позволяла рабочему человеку, независимо от характера труда, чувствовать себя не просто исполнителем, тем более - не придатком машины, а участником гораздо более разносторонней деятельности, подобной жизненной деятельности крестьянина-общинника. По всему этому крепло не столько стремление увеличить общественное свободное время за счет рабочего времени, сколько превратить труд чуть ли не в свободную жизнедеятельность, удовлетворяющую основные интеллектуальные и личностные потребности человека.

Индустриализация города и коллективизация деревни были невозможны друг без друга. И в их процессе изменялось классовое и социальное положение большинства населения. Социальная структура империи исчезла, социальная структура Советской страны еще не сложилась. Неопределенность, неструктурированность социальных отношений, рыхлость и текучесть социальных групп порождали неопределенность социальных интересов. Все это вместе взятое делало весьма проблематичным складывание социалистической демократии. Демократия предполагает развитые общественные противоречия, которые делают ее необходимой, а также более или менее отчетливое их осознание если не всеми гражданами, то хотя бы авангардом классов и социальных групп, которое делает ее возможной. Зрелые формы пролетарски-социалистической государственности предполагают четко выраженную систему коллективных интересов, способность если не всех трудящихся, то их передовых отрядов организованно и сознательно отстаивать свои интересы, одновременно "защищать свое государство и защищаться от своего государства" (Ленин). Ничего этого в СССР не было.

Единственным исключением вначале были кадровые рабочие крупной промышленности. Первые 15 лет после Октября именно их организации - партийные, профсоюзные, советские, - построенные по производственно-территориальному принципу, составляли основу революционной пролетарской демократии. Однако, следует иметь в виду, что демократия периода “бури и натиска” революции всегда сильно отличается от демократии периода стабилизации ее завоеваний. Первая вовсе не обязательно перерастает во вторую. В СССР условия для такого перерастания были неблагоприятны. Кадровое ядро пролетариата понесло большие потери в мировой и гражданской войнах. Лучшие его люди десятками тысяч вливались в новый аппарат власти, переставая быть рабочими. Этот новый аппарат постоянно разъедала мелкобуржуазно-мещанская среда нэповского города, окружавшая рабочих-партийцев со всех сторон. Защитные меры - от создания Рабоче-крестьянской инспекции до ограничения индивидуальных доходов членов партии (партмаксимум) - оказывались в такой ситуации паллиативами. Видимо, длительное пребывание в положении господствующего (хоть и вынужденно) класса вообще противопоказано пролетариату (в отличие от эксплуататорских классов) и всегда чревато перерождением его власти.

Тенденция к этому наметилась уже в 20-е гг. и проявилась, с одной стороны, в деятельности “левой” и “правой” оппозиций, с другой - в свертывании внутрипартийной демократии, отмене партмаксимума. Процесс размывания пролетарской власти продолжался и в годы развернутой индустриализации. Верхушка аппарата определенно проявляла тенденцию к увековечению своего положения и обособлению от своего класса. Конституция 1936 г., главным автором которой был Н.И. Бухарин, отменила производственно-территориальный принцип построения Советов. Непрямые выборы были заменены прямыми - на первый взгляд более демократическими; на самом же деле малореальными стали осознанный выбор избирателя и отзыв плохо работающего депутата. Советы были максимально приближены к буржуазно-парламентской модели. Из Конституции было изъято упоминание о диктатуре пролетариата. Резко увеличилось число союзных республик, имевших право на выход из СССР. По существу, в Конституцию были заложены почти все юридические предпосылки будущей контрреволюции - но отнюдь не той, которую усматривают в 30-х гг. “левые” критики, а той, “демократической”, что совершилась лишь полвека спустя.

Если бы страна в самом деле была столь мелкобуржуазной, как полагали тогдашние и полагают теперешние “левые”, контрреволюционный переворот произошел бы куда быстрее. Однако, большая часть страны имела иной социальный облик и находилась в первой половине 30-х гг. еще на восходящем этапе революции. Коллективизация и индустриализация обусловили выдвижение на руководящую работу кадров новой формации. Они не были ни пролетарскими бойцами, ни бюрократизирующимися чиновниками. Их представления о социальной справедливости, обязанностях власти перед народом и народа перед властью отражали установки полупролетариев-полуобщинников, только что переживших “второе издание крестьянской войны”. В сознании этого поколения кадров идеал самоотверженного служения Родине, народу и партии, уверенность в полной и необратимой победе социализма, острое неприятие любого перерождения и ненависть к изменникам уживались со стихийной сакрализацией верховной власти, уходившей корнями в самые архаичные пласты народной культуры. Такая ситуация обрекала на социально-политическую и культурно-психологическую изоляцию как потенциальных участников “демократической” контрреволюции, так и потенциальных созидателей демократии социалистической. Создавались оптимальные условия для победы центристских сил, причем таких, которые группировались именно вокруг верховной власти.

 

К вопросу о “сталинизме”.

Лидером этой тенденции стал И.В. Сталин. Он не был ни новым Бонапартом, вершителем бюрократической контрреволюции, каким изображают его “левые” критики; ни глубоко законспирировавшимся национал-патриотом и чуть ли не православным монархистом, образ коего рисуют нам газета “Завтра” и некоторые деятели КПРФ; ни подобным Ленину гением и героем борьбы с врагами социалистического Отечества, каким до сих пор считают его многие наши левые (без кавычек). Сталин никогда не выступал один против всех, как не раз выступал Ленин, когда был уверен в своей правоте. Все, что нам известно о линии Сталина на различных этапах политической биографии, свидетельствует о прагматизме и эмпиризме, предпочтении “синицы в руках” “журавлю в небе”. Эпоха “бури и натиска”, когда массы учились на собственном опыте, выработала в нем незаурядное умение улавливать господствующие настроения и в чем-то настраиваться на их волну, а в чем-то подчиняться им и менять курс лишь вместе с большинством. Но в новых условиях такой образ действий, будучи для лидера прагматически выигрышным, для партии и страны был чреват упущенными возможностями и неоправданными потерями.

Имея многолетний опыт революционной работы в нефтяном Баку - прообразе позднейших анклавов транснационального капитала, - Сталин, конечно, раньше и яснее многих ощутил масштабы империалистической угрозы. Отсюда следовал верный в принципе вывод о жизненной необходимости форсированной индустриализации СССР. Но осознание этой необходимости носило эмпирический характер, базировалось на представлениях о полуфеодальной отсталости России. Отсюда и установка на то, что Советская страна должна, говоря словами Сталина, пробежать в 10-15 лет путь, пройденный передовыми капиталистическими странами за 100-200 лет, т.е. догнать и перегнать их на том же самом пути. На самом деле “догнать”, строго говоря, невозможно, а “перегнать” можно только если найти принципиально иные пути. В экономике эта ошибка сказалась не сразу: многие из традиционных форм индустриализации первоначально соответствовали масштабам и возможностям советской экономики. Но в сфере социально-политической эмпиризм уже тогда оказался губительным. Дискуссии о возможности построения социализма “в одной отдельно взятой стране” вряд ли приняли бы столь непримиримый характер, если бы хоть одна из сторон смогла дать себе отчет в том, что ”отдельная страна” - это целый субконтинент, сопоставимый со всей Западной и Центральной Европой; что Россия и “Запад” исторически взаимосвязаны и различаются не столько уровнем, сколько типом развития капитализма; что социализму предстоит еще долго решать главным образом антиимпериалистические задачи и вопрос о зрелости его предпосылок должен ставиться и решаться с учетом этого. С другой стороны, если бы руководство СССР не поддалось “головокружению от успехов” и вовремя заметило тенденцию перерождения кадров, дело могло бы не дойти до политического кризиса с трагическими последствиями.

Репрессии 1935-1938 гг., которые до сих пор определяют отношение многих людей не только к Сталину, но и к советской истории, окружены множеством легенд. Информации о действительных событиях до сих пор недостаточно. Более или менее ясны лишь следующие моменты.

Во-первых, репрессии значительного масштаба всегда свидетельствуют о серьезности борьбы -“объяснения”, сводящие все к патологической подозрительности тирана, можно отбросить сразу. Во-вторых, репрессии не коснулись масс рабочих и крестьян, мало затронули рядовую интеллигенцию; им подверглись главным образом руководящие кадры. Значит, происшедшие события не были контрреволюционным переворотом, который в стране, недавно совершившей революцию, необходимо требует насилия именно над трудящимися массами. В-третьих, пик репрессий пришелся на период от принятия Конституции (декабрь 1936 г.) до первых выборов в Верховный Совет год спустя. Это наводит на мысль о том, что был нанесен упреждающий удар по силам, которые могли бы воспользоваться Конституцией и выборами. В-четвертых, события не были фронтальным столкновением правых и левых, революции и контрреволюции, и не вполне контролировались верховной властью, пусть даже развязавшей их (что не представляется нам бесспорно доказанным). В них действовали силы, небезуспешно пытавшиеся повернуть острие репрессий против людей, которыми та же центральная власть очень и очень дорожила, - силы, очевидно, враждебные партии и Советской власти. Об этом свидетельствует неоднократная смена руководства органов безопасности, пересмотр многих дел, в том числе таких выдающихся людей, как К. К. Рокоссовский и С. П. Королев, пользовавшихся особым доверием Сталина. Разумеется, любые репрессии не обходятся без “инициативы снизу”, диктуемой карьеризмом, сведением личных счетов и тому подобными мотивами. Из числа партийных руководителей активностью такого рода особенно отличался будущий разоблачитель “сталинских репрессий” - Н.С. Хрущев. На низовом уровне охотнее всех доносили служащие и интеллигенты, впитавшие худшие черты мещанской среды. Неудивительно, что в водоворот репрессий попадали многие люди, не имевшие отношения к политическим конфликтам, лежавшим в их основе.

В итоге потрясений 30-х гг. в СССР возобладала особая социально-политическая культура, порожденная “вторым изданием крестьянской войны”. Тенденции справа и слева от нее оказались подавлены. Была пресечена (а отнюдь не восторжествовала, как представляется “левым” критикам) консолидация бюрократии как отчужденной от общества группы; угроза раннему социализму, которую она несла, была надолго отодвинута. Но это было достигнуто слишком дорогой ценой: практически перестал существовать и социальный авангард пролетарской диктатуры, который позволял бы ей постепенно создавать предпосылки социалистической демократии. Погибли многие из тех, кто мог бы в будущем возглавить подлинно авангардную партию, способную решать задачи завтрашнего дня. В этом свете особенно трагична гибель почти всего руководства комсомола и КИМа[11].

Место социального авангарда занял авангард политический. Показательно, что Конституция 1936 г. осталась в силе, но ведущую роль в повседневном управлении страной стали играть не Советы, а партия. Она, в отличие от Советов, сохранила производственно-территориальный принцип построения и взяла на себя целый ряд властных функций, обычно выполняемых государством, в первую очередь - функцию контроля. Такое положение на первых порах обеспечило жесткую централизацию управления. Партия сохраняла авангардный характер, пока была способна верно выбирать и обеспечивать приоритеты развития страны. Но эта способность больше не имела под собой прочной социально-классовой опоры и начинала непомерно зависеть от субъективного фактора.