Революция и контрреволюция в России.

Революция и контрреволюция в России.

Правильно понять характер событий, происшедших на одной шестой части земной суши в уходящем веке и оказавших огромное влияние на весь мир, непросто. Дело не только во всякого рода идеологических иллюзиях и пропагандистской демагогии, загромождающих путь. Исследование объективно затруднено тем, что речь идет о рождении, становлении, кризисе и гибели исторически нового общества, которое не достигло и не могло достичь за время своего существования зрелого состояния (что бы там ни писали о “развитом социализме”). Общество переходное по определению не имеет ставшей сущности, своих сложившихся закономерностей, не развивается на собственной основе. Его можно исследовать лишь на основе закономерностей предшествующего общества, причем надо еще верно определить, какое именно общество выступает предшествующим, т.е. подвергается диалектическому отрицанию. И даже в этом случае исследование неизбежно останется односторонним. Преодоление этой односторонности остается на долю будущих историков, которые смогут смотреть на нашу эпоху уже из сложившегося, действительно зрелого бесклассового общества, отправляться от закономерностей не только прошлого, но и (для нас) будущего.

Объект рассмотрения особо сложен. Частным, но чрезвычайно важным, случаем этой сложности является то, что в первом приближении можно назвать диалектикой внутренних и внешних факторов. В первом приближении потому, что в реальной истории - и особенно в рассматриваемую эпоху - “внутреннее” и “внешнее” не только взаимосвязаны и взаимно обусловлены, но и взаимно переходят друг в друга. То, что на одном этапе развития выступает как внешнее, затем нередко становится неотъемлемой частью внутренней структуры данного общества; то, что было внутренним, более того - специфичным для него, получает международное, в наше время - глобальное, измерение.

Мы не претендуем на комплексное рассмотрение столь сложного процесса, да этого и невозможно сделать в пределах небольшой работы. В частности, нам придется в основном абстрагироваться от международных аспектов судьбы раннего социализма в СССР, касаясь их вкратце лишь в самых необходимых случаях, но постоянно имея их в виду. Более подробное рассмотрение этого круга вопросов требует специального исследования.

Еще меньше мы претендуем на последнее приближение к истине. Скорее - на первое приближение. О событиях последних пятнадцати лет написано очень много. Мы хотели бы предложить подход к проблеме, несколько отличный от тех, которые сейчас у всех на слуху.

 

Понятия и схемы.

Те, кто направлял или пытался направлять события последних 15 лет, говорили сначала о “ революционной перестройке” (Горбачев и его группа), потом о “ реформах ” (Ельцин, его окружение и их преемники). Так называемая патриотическая оппозиция предпочитает говорить о катастрофе (разрушение СССР, потеря независимости, междоусобные войны, вымирание народа), вызванной происками империалистических спецслужб и их агентов влияния или, того проще, “жидо-масонским заговором”. Оппозиция, именующая себя коммунистической, признает контрреволюционный характер переворотов 1991-93 гг., но не дает серьезного анализа их исторических причин; последние сводятся опять-таки к внешним и субъективным факторам: подрывным действиям империализма, просчетам руководства СССР, измене Горбачева, Ельцина и им подобных делу социализма.

Чтобы разобраться в реальном положении вещей, необходимо прежде всего обращаться с понятиями “революция” и “контрреволюция” как с научными категориями, вкладывая в них четко определенный смысл. В классической марксистской традиции эти категории были наиболее глубоко разработаны В.И. Лениным. Следуя этой традиции, мы будем понимать под революцией процесс коренных общественных преобразований, возглавляемый передовым в данную историческую эпоху классом; на протяжении большей части ХХ века это - переход от капитализма и в целом от эксплуататорского общества к ранним формам социализма при ведущей роли пролетариата. Под контрреволюцией мы будем понимать сопротивление революционным преобразованиям, а в случае ее успеха - временный социальный реванш; в центре ее стоит эксплуататорский класс, превратившийся в препятствие на пути общественного прогресса (в наше время - империалистическая буржуазия).

Революция и контрреволюция - двуединый процесс, диалектическое единство противоположностей. Не бывает революции без контрреволюции и наоборот. С этой точки зрения, говорить о контрреволюционном характере разрушения СССР научно верно лишь в том случае, если удастся показать, что “демократические” силы противостояли именно революции, что она не завершилась много лет назад, а в тех или иных формах продолжалась.

Такая постановка вопроса кажется парадоксальной и естественно вызывает вопросы: мог ли единый революционный процесс занять около 70 лет, причем вторую половину этого срока происходить в формах, по видимости эволюционных и даже консервативных? И если да, то каковы критерии революции?

Для ответа на эти вопросы необходимо разграничить понятия революции в узком и широком смысле. Революция в узком смысле - это довольно краткий период острейшей классовой борьбы, когда решается основной вопрос всякой революции - вопрос о политической власти того или иного класса; когда разрушается репрессивный аппарат старого государства и из организаций революционного класса вырастают новые органы власти. В этот период проводятся первоочередные социальные преобразования, определяемые прежде всего логикой борьбы за власть. Стабилизация новой власти и новых социальных условий, на которые она опирается, свидетельствует об окончании революции в узком смысле. Но это - лишь начало революции в широком смысле. Она продолжается до тех пор, пока не будут решены все объективные задачи революции, вытекающие из породивших ее общественных противоречий, и новое общество не начнет развиваться на собственной основе, в силу своих внутренних противоречий. Лишь тогда исчезает почва как революции, так и контрреволюции, и борьба общественных сил принимает принципиально иной, эволюционный характер.

В широком смысле Английская революция продолжалась с 1640 по 1660 г., Великая Французская - с 1789 по 1815 г., и это если не включать в них периоды реставрации и последующих “малых революций” 1688 и 1830 гг., представлявших собой компромиссы имущих классов. Лишь после них наступал действительно эволюционный период: в Англии очень длительный, во Франции совсем короткий, быстро сменившийся новой полосой революций, но уже иного, позднебуржуазного и пролетарского, типа.

Некоторые идеологи нынешней российской оппозиции переносят этот опыт компромиссного преодоления Реставрации на современность. Однако, такая аналогия весьма сомнительна. Английская и Французская революции происходили уже в условиях господства капиталистической тенденции мирового развития, утвержденной великими географическими открытиями и колониальными захватами. Поэтому реставрация могла быть только кратким эпизодом. Вопрос состоял уже не в том, быть или не быть капиталистической формации, а лишь в том, как быстро и в какой форме ей предстояло утверждаться в данной стране. В эпоху раннебуржуазных революций все было гораздо сложнее и трагичнее: их победа или поражение решали судьбы целых регионов мира на столетия.

Социалистическая революция, повторим, означает не просто начало перехода от формации к формации, а начало перехода от эксплуататорского общества в целом к постэксплуататорскому, коммунистическому обществу. Этот переход сопоставим только с переходом от доклассового первобытного общества к классовому, занявшим не одно тысячелетие. Поэтому его революционная составляющая должна длиться гораздо дольше буржуазной революции. Если считать революцией только короткий период борьбы за власть, то в нашей стране она завершилась действительно десятки лет назад. Но тогда необъяснимыми оказываются не только современные события, но и реставрация Стюартов и Бурбонов. Если бы в самом обществе не существовало предпосылок контрреволюции, никакая интервенция не могла бы ему ее навязать. Если же они существуют, значит революция еще не завершена.

Разумеется, такое представление несовместимо с основными трактовками сущности советского общества, имевшими и имеющими хождение как в нашей стране, так и за ее пределами. Первая, официально принятая в СССР, состояла в том, что страна находится на этапе “развитого социализма” и постепенного перехода к коммунизму, точнее к его второй фазе; в обществе давно уже нет классовых антагонизмов, а государство носит общенародный характер. Естественно, с этой точки зрения революция воспринималась как далекое прошлое. Другая трактовка идет от тех, кто пытался критиковать существовавший в СССР строй справа или “слева” (меньшевики, Л.Д. Троцкий, М. Джилас, маоисты и др.). Советское государство, по крайней мере последних десятилетий, представлялось ими как враждебное трудящимся и, более того, тотально отчужденное от общества, как своего рода частная собственность бюрократии или “нового класса” номенклатуры. С этой точки зрения, революционная власть в СССР давно пала или переродилась - либо в годы “сталинских репрессий”, либо в период развенчания “культа личности” 40-45 лет назад, либо, самое позднее, в период “застоя” 70-х гг.; подлинным революционерам оставалось лишь призывать трудящихся к новой революции, направленной против данного режима. На деле же вышло так, что приверженцы подобных взглядов вольно или невольно помогли “демократам” в конце 80-х - начале 90-х гг. третировать своих оппонентов как правых реакционеров, а себя выдавать за левых революционеров.

Ход и исход событий последнего десятилетия ХХ века опровергают и тот, и другой подход. Если бы советское общество действительно было свободно от антагонизмов, достигло развитого социализма и вступило в период развернутого строительства коммунизма, контрреволюции в нем неоткуда было бы взяться. Если же контрреволюция победила уже при Сталине, Хрущеве или Брежневе, то кому и зачем она понадобилась теперь?

При этом оба подхода обнаруживают единую методологическую основу. Они опираются на общие схемы, механически прилагаемые к стране, а не на предметное изучение ее специфического положения во взаимосвязанном мире и ее исторического опыта. Догматикам любого рода подавай либо классическую диктатуру пролетариата, непосредственно перерастающую в первую фазу коммунизма, а та - во вторую; либо столь же классическую буржуазную революцию, когда за якобинской диктатурой следует термидор, а за ним - брюмер.

Предпосылкой применения к нашей стране обеих этих схем явилась концепция исторического пути российского общества и его состояния к концу XIX - началу ХХ века, выдвинутая еще в то время либеральными историками и “легальными марксистами”. Она сводится к тому, что Россия прямо-таки невероятно отстала от передовых стран: когда там уже совершались буржуазные революции, у нас, варваров, еще вовсю цвел и укреплялся феодализм, принявший особо варварскую форму крепостничества. Лишь после отмены в 1861 г. крепостного права Россия вступила наконец на путь капитализма, но в ней сохранялись феодальные институты, прежде всего самодержавие и помещичье землевладение. Следовательно, на повестке дня стояли буржуазные преобразования, мыслившиеся либералами по образцу “прусского пути”, а социал-демократами - по образцу Великой Французской революции, в лучшем случае с поправками на более развитый пролетариат. Раскол российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков не затронул основ этой концепции: он шел в первую очередь по вопросу о том, кому должна принадлежать гегемония в буржуазной революции - пролетариату или либеральной буржуазии. В дальнейшем В.И. Ленин пришел к выводу, что изменившиеся условия, прежде всего международные, не позволяют России остановиться на этапе буржуазной революции и требуют идти дальше, к социализму, решая задачи буржуазной революции мимоходом. Тем не менее, основы концепции пересмотрены не были: Россия, кроме анклавов крупной промышленности, по-прежнему считалась крайне отсталой полуфеодальной страной, главный пережиток феодализма усматривался в помещичьем землевладении, а крестьянское движение считалось в основе своей буржуазно-демократическим.

Эта концепция всегда вызывала реакцию в виде отрицания общих и абсолютизации специфических черт России. С таких позиций в XIX в. выступали народники, в начале XX в. - эсеры. Такая же абсолютизация характерна для теперешних “национал-патриотов” (А. Проханов, С. Кара-Мурза) и находящихся под их влиянием руководителей КПРФ (Г. Зюганов, Ю. Белов). Продолжая традиции, в лучшем случае, славянофилов и народников, в худшем - идеологов самодержавия и черной сотни[1], эти деятели утверждают, будто русскому народу искони присущи общинность и соборность, воспитанная православием, а потому капитализм для России чужероден, привнесен извне, социализм же, наоборот, предписан чуть ли не самим всевышним, но особый, национально самобытный. Марксистская же идеология, привнесенная со зловредного Запада, только мешала нашей самобытности проявляться, обрекала страну на излишние жертвы и в конечном счете - на нынешнюю катастрофу.

 

К вопросу о “сталинизме”.

Лидером этой тенденции стал И.В. Сталин. Он не был ни новым Бонапартом, вершителем бюрократической контрреволюции, каким изображают его “левые” критики; ни глубоко законспирировавшимся национал-патриотом и чуть ли не православным монархистом, образ коего рисуют нам газета “Завтра” и некоторые деятели КПРФ; ни подобным Ленину гением и героем борьбы с врагами социалистического Отечества, каким до сих пор считают его многие наши левые (без кавычек). Сталин никогда не выступал один против всех, как не раз выступал Ленин, когда был уверен в своей правоте. Все, что нам известно о линии Сталина на различных этапах политической биографии, свидетельствует о прагматизме и эмпиризме, предпочтении “синицы в руках” “журавлю в небе”. Эпоха “бури и натиска”, когда массы учились на собственном опыте, выработала в нем незаурядное умение улавливать господствующие настроения и в чем-то настраиваться на их волну, а в чем-то подчиняться им и менять курс лишь вместе с большинством. Но в новых условиях такой образ действий, будучи для лидера прагматически выигрышным, для партии и страны был чреват упущенными возможностями и неоправданными потерями.

Имея многолетний опыт революционной работы в нефтяном Баку - прообразе позднейших анклавов транснационального капитала, - Сталин, конечно, раньше и яснее многих ощутил масштабы империалистической угрозы. Отсюда следовал верный в принципе вывод о жизненной необходимости форсированной индустриализации СССР. Но осознание этой необходимости носило эмпирический характер, базировалось на представлениях о полуфеодальной отсталости России. Отсюда и установка на то, что Советская страна должна, говоря словами Сталина, пробежать в 10-15 лет путь, пройденный передовыми капиталистическими странами за 100-200 лет, т.е. догнать и перегнать их на том же самом пути. На самом деле “догнать”, строго говоря, невозможно, а “перегнать” можно только если найти принципиально иные пути. В экономике эта ошибка сказалась не сразу: многие из традиционных форм индустриализации первоначально соответствовали масштабам и возможностям советской экономики. Но в сфере социально-политической эмпиризм уже тогда оказался губительным. Дискуссии о возможности построения социализма “в одной отдельно взятой стране” вряд ли приняли бы столь непримиримый характер, если бы хоть одна из сторон смогла дать себе отчет в том, что ”отдельная страна” - это целый субконтинент, сопоставимый со всей Западной и Центральной Европой; что Россия и “Запад” исторически взаимосвязаны и различаются не столько уровнем, сколько типом развития капитализма; что социализму предстоит еще долго решать главным образом антиимпериалистические задачи и вопрос о зрелости его предпосылок должен ставиться и решаться с учетом этого. С другой стороны, если бы руководство СССР не поддалось “головокружению от успехов” и вовремя заметило тенденцию перерождения кадров, дело могло бы не дойти до политического кризиса с трагическими последствиями.

Репрессии 1935-1938 гг., которые до сих пор определяют отношение многих людей не только к Сталину, но и к советской истории, окружены множеством легенд. Информации о действительных событиях до сих пор недостаточно. Более или менее ясны лишь следующие моменты.

Во-первых, репрессии значительного масштаба всегда свидетельствуют о серьезности борьбы -“объяснения”, сводящие все к патологической подозрительности тирана, можно отбросить сразу. Во-вторых, репрессии не коснулись масс рабочих и крестьян, мало затронули рядовую интеллигенцию; им подверглись главным образом руководящие кадры. Значит, происшедшие события не были контрреволюционным переворотом, который в стране, недавно совершившей революцию, необходимо требует насилия именно над трудящимися массами. В-третьих, пик репрессий пришелся на период от принятия Конституции (декабрь 1936 г.) до первых выборов в Верховный Совет год спустя. Это наводит на мысль о том, что был нанесен упреждающий удар по силам, которые могли бы воспользоваться Конституцией и выборами. В-четвертых, события не были фронтальным столкновением правых и левых, революции и контрреволюции, и не вполне контролировались верховной властью, пусть даже развязавшей их (что не представляется нам бесспорно доказанным). В них действовали силы, небезуспешно пытавшиеся повернуть острие репрессий против людей, которыми та же центральная власть очень и очень дорожила, - силы, очевидно, враждебные партии и Советской власти. Об этом свидетельствует неоднократная смена руководства органов безопасности, пересмотр многих дел, в том числе таких выдающихся людей, как К. К. Рокоссовский и С. П. Королев, пользовавшихся особым доверием Сталина. Разумеется, любые репрессии не обходятся без “инициативы снизу”, диктуемой карьеризмом, сведением личных счетов и тому подобными мотивами. Из числа партийных руководителей активностью такого рода особенно отличался будущий разоблачитель “сталинских репрессий” - Н.С. Хрущев. На низовом уровне охотнее всех доносили служащие и интеллигенты, впитавшие худшие черты мещанской среды. Неудивительно, что в водоворот репрессий попадали многие люди, не имевшие отношения к политическим конфликтам, лежавшим в их основе.

В итоге потрясений 30-х гг. в СССР возобладала особая социально-политическая культура, порожденная “вторым изданием крестьянской войны”. Тенденции справа и слева от нее оказались подавлены. Была пресечена (а отнюдь не восторжествовала, как представляется “левым” критикам) консолидация бюрократии как отчужденной от общества группы; угроза раннему социализму, которую она несла, была надолго отодвинута. Но это было достигнуто слишком дорогой ценой: практически перестал существовать и социальный авангард пролетарской диктатуры, который позволял бы ей постепенно создавать предпосылки социалистической демократии. Погибли многие из тех, кто мог бы в будущем возглавить подлинно авангардную партию, способную решать задачи завтрашнего дня. В этом свете особенно трагична гибель почти всего руководства комсомола и КИМа[11].

Место социального авангарда занял авангард политический. Показательно, что Конституция 1936 г. осталась в силе, но ведущую роль в повседневном управлении страной стали играть не Советы, а партия. Она, в отличие от Советов, сохранила производственно-территориальный принцип построения и взяла на себя целый ряд властных функций, обычно выполняемых государством, в первую очередь - функцию контроля. Такое положение на первых порах обеспечило жесткую централизацию управления. Партия сохраняла авангардный характер, пока была способна верно выбирать и обеспечивать приоритеты развития страны. Но эта способность больше не имела под собой прочной социально-классовой опоры и начинала непомерно зависеть от субъективного фактора.

 

Оттепель” и ее последствия.

После окончания войны СССР оказался перед лицом качественно новых задач. Он становился уже не единственной социалистической страной в капиталистическом окружении, а основной силой мировой системы социализма. Но он больше не мог использовать межимпериалистические противоречия в такой мере, как между мировыми войнами и тем более в их ходе. Теперь молодому социализму, и прежде всего СССР, противостоял единый капиталистический мир во главе с США, открыто заявившими о притязаниях на мировое господство и ликвидацию классового и геополитического соперника. В распоряжении мирового империализма были наиболее развитые производительные силы и ресурсы большей части мира. “Догнать и перегнать” такого противника прежними методами было невозможно.

Страна была истощена войной, в ходе которой потеряла миллионы наиболее трудоспособных граждан - молодых и среднего возраста мужчин. Было утрачено около 30 процентов национального богатства: полностью или частично разрушено 1710 городов и поселков городского типа, сожжено свыше 70 000 сел и деревень, лишены крова около 25 000 000 людей. Полностью или частично было уничтожено почти 32 000 промышленных предприятий, имущество 98 000 колхозов, 1876 совхозов, 2890 МТС. И, хотя объем промышленного производства был восстановлен за несколько послевоенных лет, в сельском хозяйстве такое было невозможно. Деревня не могла больше служить источником накопления, а, напротив, сама нуждалась в крупных вложениях. О благосостоянии же граждан вообще не приходилось говорить.

Сразу после войны “горячей”, без всякой передышки, нам была навязана ”холодная” война. Она означала откровенное, прямо-таки вызывающее разворачивание курса на глобализацию империалистической экономики и идеологии под эгидой США с целью “выдавливания” социализма как опасного конкурента и классового врага. Значительную часть сил и средств СССР пришлось направить на срочное создание ядерных и ракетных вооружений.

Сложившаяся ситуация объективно ставила перед страной две группы задач. Во-первых, надо было во что бы то ни стало дать народу передышку, улучшить повседневную жизнь большинства. Во-вторых, надо было при этом обеспечить приоритетное развитие науки и техники, что диктовалось прежде всего нуждами обороны, но было необходимо и для перспективного развития страны в целом. Между этими двумя приоритетами при крайней ограниченности материальных и людских ресурсов возникало объективное противоречие, повторявшее на новом уровне дилемму 20-х годов. Соединить противоположности было очень непросто.

Выражением необходимости и сложности выбора дальнейшего курса стали противоречия в высшем руководстве. Его старшее поколение, несшее на себе груз трагедии 30-х гг., вошло во вкус власти и тяготилось суровой ответственностью. Попытки Сталина вновь, как 10-15 лет назад, опереться на молодые кадры, воспитанные войной, встретили скрытое, но жесткое сопротивление. Были спровоцированы новые раунды репрессий, менее масштабных, чем раньше, но не менее трагичных по последствиям. Их острие умело направляли против первых ростков нового политического авангарда, против передовых направлений научно-технической мысли. Показательно, что печально известные кампании против генетики и кибернетики имели не столько идеологические, сколько популистские мотивы: скажем, академик Лысенко обещал дать недоедавшей стране горы продуктов в кратчайший срок, и руководство, видимо, поддалось соблазну, заставив замолчать трезвых ученых.

Эмпиризм снова и снова мешал своевременно уловить долгосрочные тенденции развития. В последней крупной работе Сталина - “Экономические проблемы социализма в СССР” - воспроизводились прежние представления о межимпериалистическом антагонизме и даже грядущих войнах между империалистическими державами. Не было найдено адекватного ответа на идейный вызов “демократического” империализма. Власть ощущала опасность его воздействия на интеллигенцию, веками воспитанную в либерально-западническом духе - с комплексом неполноценности за “полуфеодальную отсталость” своей страны. Но причины этого зла, названного в те годы “космополитизмом”, глубоко осознаны не были; либеральная по существу схема истории России осталась в неприкосновенности. Попытки апеллировать, как в годы войны, к русскому патриотизму либо модифицировали ту же западническую традицию (“наши предки - не варвары, они были не менее культурны, чем остальная Европа”), либо возрождали славянофильские представления о российской самобытности. Подлинно антиимпериалистической идейной традиции так и не было сформировано. Идейный вакуум заполнялся сакрализацией носителя высшей власти, тем более гипертрофированной, чем меньше реальных полномочий оставалось у объекта поклонения.

Кульминацией внутрипартийной борьбы стала так называемая “критика культа личности Сталина”, начатая докладом Н.С. Хрущева ХХ съезду КПСС (февраль 1956 г.). Эта демагогическая кампания не имела ничего общего с критикой в ее марксистско-ленинском понимании, предполагающем научный анализ исторической ситуации, соотношения классовых сил, взаимодействия внутренних и международных условий. Целые поколения “марксистов” попросту отвыкли ставить вопрос подобным образом. Вместо этого исторические события объяснялись злой волей или просчетами одного человека. Поскольку с именем И.В. Сталина советский народ и весь мир, обоснованно или нет, связывали исторические успехи социализма, в том числе победу над фашизмом, волюнтаристическая смена наивно-восторженных оценок на негативные не могла не вызвать теоретической путаницы и морального смятения. Целые поколения оказались идейно и психологически дезориентированы. В партии и обществе возник раскол.

Прежний организационный и социально-психологический механизм, предполагавший суровую ответственность кадров, позволял руководству партии и государства выполнять функции авангарда: во-первых, неуклонно проводить свои решения в жизнь, преодолевая “вязкость” средних и низших уровней управления; во-вторых, улавливать потребности и мнение масс и реагировать на них, не становясь их рабом, пропуская наверх влияния своей социальной базы не как попало, а выборочно, в “отфильтрованном” виде; в-третьих, формировать свое мировоззрение и политику, осознавая общественное бытие страны и мира, а не приспосабливаясь к обывательским представлениям. В ходе “оттепели” этот механизм был дискредитирован и демонтирован, а новых форм социалистической демократии, способных его заменить, создано не было. К этому надо добавить невысокий уровень образованности и культуры многих руководителей, начиная с Хрущева.

Результатом стало неуклонное снижение способности высшего руководства верно определять стратегические приоритеты развития страны и проводить их в жизнь. Именно в это время началось, хотя и не набрало еще полную силу, бюрократическое перерождение аппарата управления. Все меньше отличаясь от остального общества по уровню своих теоретических и деловых качеств, управленческая верхушка все более обособлялась от него по своему образу жизни. Не последнюю роль сыграл тот момент, что у “начальников” выросли взрослые дети, поколение, которое воспринимало свое привилегированное положение как нечто само собой разумеющееся. Их дети пользовались привилегиями уже от рождения. Именно к этому времени относится появление “спецшкол” с расширенным преподаванием иностранных языков - нечто вроде пансионов для наследников высокого положения ради создания им предпочтительных стартовых возможностей.

В итоге группа социалистических управленцев, с одной стороны, стала консолидироваться как социальная группа со своими специфическими интересами, с другой - изменение характера отношений аппарата управления и масс побуждало искусственно создавать некий эрзац связи с народом.

Резко усилилась тенденция к популистской политике, формируемой по принципу: “Улучшить жизнь людей сегодня, сейчас, а дальше видно будет”. В числе первых решений правительства Хрущева было прекращение строительства объектов, перспективное значение которых ясно и неспециалисту: Большого Туркменского канала, железной дороги Лабытнанги-Надым[12], туннеля между Сахалином и материком. Лихорадочно изыскивались любые возможности на чем-то сэкономить, даже если это завтра обернется многократно большими потерями. Кое-где были сделаны первые попытки решать экономические проблемы за счет трудящихся, что привело к кровавым столкновениям (Новочеркасск 1962 г.). В поисках быстрого и легкого решения экономических проблем проводились реорганизации партийных, государственных и хозяйственных органов. Без учета мнения народа перекраивались границы союзных и автономных республик: Крым был передан Украине, левый берег Терека включен в состав Чечено-Ингушетии.

Размашистые эксперименты в масштабе огромной страны, без учета местных условий, имели самые печальные последствия в сельском хозяйстве. Может быть, где-то колхозы и совхозы уже не нуждались в МТС и могли лучше распорядиться техникой, но в других местах были к этому не готовы. Ликвидация МТС привела к большим потерям техники и снижению уровня обобществления производства, который был и без того недостаточен. Хрущев и его группа пытались повысить этот уровень административными мерами, рассчитывая почти без затрат получить экономическое чудо. Так, многие колхозы искусственно преобразовывались в совхозы. Началось наступление на крестьянские приусадебные хозяйства, как якобы отвлекающие тружеников села от общественно-полезного труда и мешающие “сближению форм собственности”. Проверенные системы земледелия и животноводства принудительно заменяли новыми, не учитывая хозяйственных традиций и даже природных условий (борьба с травопольной системой[13], внедрение кукурузы по всей стране).

Чуда, конечно, не произошло. Наоборот, СССР впервые пришлось закупать зерно в США. Новое обобществление оставалось чисто формальным, не оправдывало себя экономически, подрывало общинные традиции деревни, основанные на слитности привычного уклада хозяйства с природной средой. Элементы отчуждения не преодолевались, а нарастали. Усиливалась миграция из деревни.

В силу тех же причин и с такими же результатами в городе административным путем велось огосударствление мелкого производства и сферы обслуживания, ликвидировались кустарные промыслы и потребительская кооперация. Зато форсировалось развитие экологически грязных и трудоемких отраслей промышленности, для которых привлекали рабочую силу из деревни.

Несмотря на все это, экономика СССР в те годы развивалась довольно динамично. Возможности ее экстенсивного развития еще не были исчерпаны. Именно в 50-е - начале 60-х гг. по-настоящему началось освоение целинных земель, сырьевых и энергетических ресурсов Сибири и Казахстана. Страна смогла наконец заняться улучшением материальных условий жизни десятков миллионов людей. Была создана строительная индустрия и развернуто массовое жилищное строительство, большинство семей горожан впервые получили отдельные квартиры. Бурно развивался научно-технический комплекс, заявивший о себе всему миру с космических орбит.

Успехи вскружили головы многим руководителям. Они приписывали все достигнутое только себе, повторяя путь многих “великих” правителей, на самом деле пожинавших плоды действительно великих свершений предшественников. На волне “критики культа личности” от имени КПСС были выдвинуты “новаторские” положения, претендовавшие на развитие марксистско-ленинской теории. Было заявлено о полной и окончательной победе социализма в СССР и провозглашен лозунг построения коммунизма при жизни одного поколения. Это не соответствовало ни реальному положению в стране, заложившей лишь основы социализма, ни мировой ситуации: социализм отнюдь еще не стал определяющей силой “всей мировой политики”, что В.И. Ленин считал необходимым условием окончательной победы и невозможности контрреволюции. Основоположники же марксизма мыслили действительный переход к коммунизму как универсальный процесс; уже в середине XIX в. они отчетливо сознавали, что “всякое расширение общения упразднило бы местный коммунизм”[14]. Представление, будто СССР может стать коммунистическим в то время, когда большая часть мира останется капиталистической, совершенно игнорировало объективную взаимосвязь мирового развития. С таких позиций не могла быть поставлена одна из основных задач революции - задача полного и окончательного преодоления зависимой включенности социалистических стран в мировую капиталистическую систему. Нерешенность этой задачи свидетельствовала о незавершенности революционного процесса, новая же идеологическая схема отодвигала революцию в далекое прошлое, а “соревнование двух систем” представляла так, что СССР надо по всем статьям догнать и перегнать США.

Совершенно безграмотным в теоретическом отношении был тезис о превращении Советского государства в общенародное. В нем возродилось положение Готской программы о “свободном народном государстве”, отвергнутое К. Марксом и Ф. Энгельсом. Основатели марксизма, а затем и В.И. Ленин, всегда подчеркивали, что диктатура пролетариата, не будучи “государством в собственном смысле”, до полного отмирания сохраняет классовый характер. Программное отрицание этого принципиального марксистского положения лишало внутреннюю и внешнюю политику СССР классовых ориентиров. В то же время тезис об общенародном государстве, которому будто бы предстоит непосредственно перерасти в коммунистическое общественное самоуправление, принципиально снимал вопрос о развитии зрелых форм социалистической демократии.

Все эти положения были включены в III Программу КПСС, принятую XXII съездом (1961 г.). и были оставлены в силе после бесславного завершения карьеры Хрущева, так как, судя по всему, соответствовали общему теоретическому и политическому уровню нового поколения партийного руководства. Не зная и не понимая марксистской теории, но будучи вынужденными в соответствии с традицией именоваться марксистами-ленинцами, большинство руководителей КПСС могло использовать марксизм только в качестве парадной фразы. Всякие попытки развить те или иные положения марксизма или хотя бы предложить их новую интерпретацию оказались под запретом; о некоторых мыслях классиков вообще не принято стало упоминать. Целые направления мировой культуры отвергались или, в лучшем случае, не поощрялись как опасные для социализма, хотя на самом деле решительно никакой опасности не представляли, и будь наши руководители людьми не столь ограниченными, они прекрасно поняли бы это. Под именем марксизма-ленинизма фактически стала пропагандироваться идеология зависимости, родственная той, что экспортируется Западом в страны "третьего мира", - идеология догоняющего развития, выраженная в лозунге “Догнать и перегнать Америку”. Догонять предполагалось в первую очередь по уровню потребления. С самых высоких трибун Никита Сергеевич разъяснял, что коммунизм - это когда много сала. У значительной части граждан, в первую очередь интеллигенции и студенчества, все это вызывало неприятие, вело к отторжению марксизма и попыткам поиска “высоких идей” где-то в других местах.