Плеснув на шершавую кожу семени стебля несколько ложек обыкновенной воды.

Постник утверждал, что достаточно капнуть из пипетки.

Таня не плакала, не заламывала рук, – но с ее лица, пока она рассказывала Денису о событиях последних месяцев, не сходило особенное, чисто женское выражение обескураженности. Глеб давно не жил с нею. В декабре стал пропадать, не ночевал дома по двое-трое суток. Потом признался, что завел себе новое жилье. В какой башне, на каком уровне – сказать не может. Мещанские подозрения о появлении новой бабы Таня быстро отмела: Студеникин меньше всего походил на влюбленного самца. Похудел, посуровел, стал много пить, вонял носками, одевался в черное рванье, как пролетарий с консервного завода. Зато купил ей две шубы. Будь они прокляты. Весь бизнес перепоручил Хоботу, но денег стало даже как будто больше. Говорил, что есть проблемы, что надо отсидеться. Приходил по ночам, бесшумно, на два-три часа, но если в январе еще пытался романтически обыгрывать свои воровские визиты, цветы носил и милые подарки, обещал разобраться с неприятностями за несколько дней, просил понять и немного потерпеть, то уже в феврале стал возникать, как бледное привидение, едва раз в неделю, все время под кайфом; приходил даже не за сексом, а неизвестно зачем, бормотал бессвязное, хихикал, оставлял огромную сумму в червонцах и растворялся в воздухе, как некий спивающийся ниндзя. В марте стало хуже, Глеб пришел только однажды, накричал, попрекнул шубами и богатой жратвой, отымел яростно и бездарно, а на прощание сказал, что хочет видеть Дениса.

– Скажи ему: «второй схрон». Пусть вспомнит. А не вспомнит – обойдусь без него.

Она его не любит уже, понял тогда Денис. Она, может быть, никогда не любила Глеба Студеникина. Она, может быть, вообще никого никогда не любила. Предпочитала, чтобы любили ее. А если не любили – хотя бы обеспечивали растущие потребности. Или идеальный вариант: чтобы и то и другое. И любовь, и потребности.

Но Денису было все равно, кого она любит или не любит. Он был готов принять ее всякую. Плохую, хорошую, с потребностями и без. Чтобы забыть Таню, он всю зиму ходил только на слом и в университет, он сдал зимнюю сессию на высшие баллы, а если кончались деньги – звонил Хоботу, загружал рюкзак всяким дерьмом и тащил на сотый уровень, в логово какого-нибудь наглухо сторчавшегося мастурбатора; получал свои червонцы, покупал матери цереброн, мясо, фрукты – и опять шел перетаскивать обломки, превращать в пыль старую жизнь, жевать безбожно пересоленную рыбу, слушать хохот семнадцатилетних девчонок, вдыхать запах секреции, рвущийся из-под драных вязаных кофт.

Он даже с Вовочкой подружился. Приспособился выслушивать жалобы о том, как и насколько все прогнило. А с матерью, наоборот, вообще почти не разговаривал. Точнее, это она, видя его состояние, дала сыну возможность побыть в эмоциональной пустоте, наедине с самим собой.

Умная мать – это первое счастье мужчины; умная жена – это второе счастье мужчины; если мужчина, имея два счастья, ищет третье – он глупый сын умной матери и глупый муж умной жены. Так написано в старой книге «Бледные люди». Денис прочел ее в пятнадцать лет и с тех пор перечитывает каждый год.

…Торч и Харч взвинтили темп, их репризы стали короче, злее и умнее – они разогрели зал и теперь делали с людьми что хотели.

– Вам хорошо, – высоким голосом тянул Торч. – Вы простой человек.

Харч, ковыряя в зубах, ухмылялся.

– А ты что, сложный?

Торч изображал приезжего из-под Купола. Пародийно обыгрывал акцент обитателя Новой Москвы.

– Ну… У нас все сложнее. Гораздо. А у вас хорошо. Просто.

– Оставайся, тут люди нужны.

– У вас холодно.

– Зато просто. Махаешь лопатой – тепло. Не махаешь – холодно.

– А без лопаты можно?

Харч разводит руками.

– Можно, но сложно. Проще с лопатой, чем без нее.

Публика гудит. Уже не хохочет, но бурно аплодирует. Новых москвичей – азиатов – тут не любят.

Если Глеб до сих пор жив – значит, Хобот его не выдал. Значит, только двое знают о существовании зародыша: Глеб Студеникин и Денис Герц. Значит, от каждого из них зависит судьба другого. И судьба самого зародыша. И может быть – как бы помпезно и странно это ни звучало, – судьба миллионов людей. Всех людей.

Наступая на чужие ноги, Денис пробрался выходу. После душного зала уличный воздух имел вкус черничного варенья. Говорят, в Москве уникальный воздух. На всей территории, включая пригороды, разрешены только электродвигатели. Власти упорно развивают экологический туризм. Россия – самая чистая страна в мире, ни одной атомной электростанции, идеально налаженное природопользование, перерабатывается сто процентов отходов, бытовых и промышленных. Из московских рек и водоемов можно пить. Водятся даже сомы. На Котельнической набережной люди тысячами ловят раков, тут же варят в огромных котлах, рубль пара, на три рубля десяток и сто грамм ржаной водки; запах укропа можно унюхать аж на Ленинских Горах. Вся Ивановская область живет только продажей лицензий на отстрел лосей; раз в год любители охоты съезжаются со всего мира. Одна лицензия – пятьсот червонцев. Экологически чистые шкуры волка, бобра, медведя на внутреннем рынке почти ничего не стоят. И северная оленина почти ничего не стоит, и мед, и рыба красная, и ягода лесная всякая. А хлеб в России давно уже бесплатный.

Если плеснуть на зародыш грибницы немного воды – это все исчезнет.

Мы не справимся вдвоем, подумал Денис.

Он достал телефон, обнаружил неотвеченный вызов, Таня; набрал номер, после некоторых колебаний; я в центре, сказала бывшая подруга, возьми такси, приезжай срочно, я оплачу. Он разозлился, но ровным голосом произнес: «Ладно». Что может быть гаже, чем выслушать от юной девочки, своей ровесницы, такую фразу? Проверил деньги – денег было мало, но сейчас это не имело никакого значения.

…Можно рассказать Вовочке – он государственный чиновник. И еще – матери, она до сих пор пишет статьи в журнал «Сберегатель». Всем вместе пойти в управу и заявить, что найдено семя стебля. Мама пусть возьмет с собой нескольких знакомых журналистов и адвоката. С группой социально активных граждан связываться не будут. Примут официальное заявление и выплатят премиальные миллионы. Хватит всем, и Глебу в том числе. В конце концов, это в его интересах. За три месяца бдений над зародышем он едва не тронулся рассудком – что с ним станет еще через три месяца?

Таксист (как положено, уроженец Кавказа) хотел было вступить в традиционный разговор насчет цен на аккумуляторы, но Денис достал из кармана мини-диск и попросил включить магнитолу. Горец мгновенно обиделся и напомнил, что клиент обязан доплачивать за прослушивание его собственной музыки. Денис доплатил и велел сделать погромче. Судя по лицу таксиста, последний альбом Симона Горского никак его не возбудил. Денис закрыл глаза – первый трек ему особенно нравился; резкая, но теплая мелодия, только виолончель, бас-гитара и голос, роскошь и аскеза как единое целое; но вслушиваться не хотелось, потому что судьба великого музыканта и певца Симона Горского пребывала в руках скромного парня Дениса Герца и его товарища Глеба Студеникина.

Он смотрел на шею таксиста, сильно заросшую черным волосом, на короткие толстые пальцы, сжимающие руль, на огромные сугробы по обочинам проспекта, на желтые огни в домах: первые десять уровней – густо, потом все реже и жиже, а выше тридцатого и вплоть до верха – сплошная чернота, только иногда пошарит по стенам прожектор патрульного вертолета, выхватит окна, уступы или бесформенные провалы в местах взрывов. Ту или иную башню обстреливают каждую ночь, ракет не жалеют. Бывший одноклассник, пошедший в патруль, рассказывал Денису, что обычно им лениво искать и всматриваться, шмаляют наугад, по семидесятым или по сотым этажам; утром все как один возвращаются веселые, с пустыми обоймами.

Все это можно было прекратить, плеснув на зародыш несколько ложек воды.

Он нашел Таню на Кропоткинской, в дорогом кабаке с видом на храм Христа Спасителя. Стены и потолок ресторана, изготовленные из «китайской портянки», нельзя было рассмотреть простым глазом: женщины с голыми плечами и их спутники сидели как бы под открытым небом, среди сугробов, и делали вид, что не смотрят на спешащих мимо прохожих. Явно нетрезвая Таня пребывала в компании двух разложенцев, облаченных в отливающие пиджаки. От обоих пахло шикарным китайским парфюмом и новыми ботинками. Пили сбитень, курили трубки, говорили какую-то хуйню, старательно подделывая акцент Новой Москвы; а может, и не подделывая. Таня сидела нога на ногу, шикарная, тонкая, элегантно хмельная, пригубляла мартини, смотрела с презрением, к правому виску прилипла мокрая прядка. Денис устроился рядом, поцеловал, чуть интимнее, чем мог себе позволить, и с удовольствием понял, что мог бы поцеловать еще более интимно – она потянулась к нему, сама подставила шею. Захочу – подставит и все остальное, решительно подумал он. Глеба нет и не будет, у Глеба теперь семечко. Таня достанется мне. И это правильно. Каждому по делам его.

– Третий «Буслай» слабоват, – говорил разложенец, представившийся как Юлий. – Не надо было менять оператора. А саунд – вообще ниже критики.

– Сэкономили, – кивнул второй, представившийся как Зиновий.

– Как там мой ненаглядный? – спросила Таня, игнорируя обоих ораторов.

– Сложно все, – негромко сказал Денис. – Потом поговорим.

– А какой кинематограф предпочитает наш новый друг Денис? – осведомился Юлий; его глаза напоминали лягушачью икру – водянистые, серо-зеленые, с крупным зрачком.

– Наш друг Денис предпочитает театр, – ответила Таня за Дениса.

– Вот как.

Оба разложенца были холеные и солидные, держались отменно, но Денис перестал воспринимать их всерьез, как только расслышал имена. Сразу представил, как двое взрослых мужчин приветствуют друг друга: «Здравствуй, Юля!», «Добрый день, Зина».

– Наш друг Денис – правильный человек, – продолжила Таня, блестя глазами. – Он считает, что кино расходует энергию, а театр сберегает. Кино разлагает, а театр создает. Вдобавок театр честнее, быстрее и злободневнее.

– Не лишено, – похвалил субтильный Юлий и пощипал себя за бородку. – Однако, согласитесь, масштаб не тот… Кино тотально. Передний край технологий, – он посмотрел на Дениса. – Как вы считаете?

– Ебал я технологии, – вежливо сказал Денис. – И масштаб тоже.

Таня пьяно рассмеялась.

– Не лишено, – спокойно кивнул Юлий.