Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Потом он познакомил Таню с глебом студеникиным.

Поиск

Глеб и Денис сошлись тоже на сломе. Вместе работали в коммерческой артели. Правда, Глеб не скрывал, что ходит ломать не для денег, а только ради соответствующей отметки в личном файле. Он таскал балабас, снимал квартиру на двадцать пятом, не выходил за порог без тысячи червонцев и ужинал только в «Евроблинах». Если участковый, патрульный или дружинник интересовался у Глеба происхождением толстой пачки наличных, Глеб показывал ладони в мозолях и усмехался. Что за вопросы, начальник, я четыре года на коммерческом сломе! Патрульные или же дружинники смущенно отваливали, поскольку в патруль или дружину шли обычно именно те, кто не любил работать. Ни на коммерческом сломе, ни в других местах. Впрочем, в России всегда так было.

Сначала Денис принял своего нового приятеля за обыкновенного разложенца. Но ему хватило четырех совместно выпитых кружек пива, чтобы понять: Глеб Студеникин – в порядке. Он веселый, сильный и благородный человек. Особенность его характера в том, что он ни во что не верит.

Глеб не верил в главное: в то, что можно сломать старое и построить новое. Это Дениса возмущало. Налаживание новой жизни провозглашалось в букварях, мальчиков и девочек готовили к новой жизни с четырех лет; все, что происходило до искоренения, считалось детским периодом развития гражданского общества, – ныне детство кончилось, игры канули в прошлое, теперь все иначе, по-новому, по-взрослому: надо работать, беречь сбереженное, делать вещи, создавать взрослую жизнь во взрослой стране, это всем известно, как может Глеб возражать против столь простых и очевидных вещей? Но Глеб возражал. Он считал, что новое можно строить сколько угодно – однако ничего старого сломать нельзя. Прошлое неуничтожимо, оно возвращается, и чем более убежден человек в том, что изжил старые пристрастия, старые правила, старые порядки, старые обычаи, болезни, моды, принципы, теории – тем послушнее его судьба возвращается на круги своя. Они много спорили, Денис горячился, Глеб загибал пальцы: во-первых, во-вторых, в-третьих, – и неожиданно оба разучились обходиться друг без друга.

Сегодня в столовой опять треска с тушеной морковью. Рыбы в последнее время все больше, в стране бурно развивают северное рыболовство, любители длинного рубля уезжают на Шпицберген. Еще полгода назад Денис тоже любил длинный рубль – сейчас разлюбил. Сначала надо закончить университет. Энергетики все равно зарабатывают больше рыбаков.

Столовая огромна, эхо голосов улетает под своды, но зато и кухонный чад рассеивается. Денис не любит запахи еды. Мать говорит, что это фамильное, от отца.

Бригадир утверждает, до искоренения в столовой был каток. Намораживали лед, и публика развлекалась. Неудивительно, что старая жизнь рухнула, думает Денис, пережевывая, с некоторым усилием, твердую рыбу. Делать каток на пятьдесят первом этаже – типичное разложение. Зачем? Ради чего? Столько труда вбивалось во все это, столько энергии уходило. Кому пыль в глаза пускали – самим себе? Не было разве других забот? И главное: что же молчали те, кто по самой своей природе не способен молчать? Мыслители, философы, публицисты, писатели, профессиональные интеллектуалы – где они были? Почему не повернули общественное мнение, почему не смутили умы, почему допустили всю эту средневековую, воняющую тщеславием вакханалию роскоши? Если каждому школьнику известно, что роскошь убивает?

Именно поэтому, думает Денис, на слом приходит не только молодежь. Вон, через три стола склонились над мисками двое, в добротных тужурках, в крепких брезентовых штанах, один – какая-то знаменитость, его лицо мелькает в передачах Нулевого канала, и на телезвезду до и дело оглядываются девчонки, а он делает вид, что ему наплевать, и демонстративно поглощен беседой с товарищем; и тому и другому примерно пятьдесят – значит, старые времена хорошо помнят. Может, пришли ностальгировать? Может, сами катались в этом ледяном дворце, любуясь панорамой гиперполиса, заросшего зеленым сорняком? Нет, решает Денис, они не ностальгировать пришли, не те выражения на лицах. Они пришли ломать. Подлечить смущенную совесть. Им плохо сейчас, грустно. Скорее всего, оба на цереброне. У них было все, что душа пожелает. Тотальный комфорт. Нынешняя зябкая житуха, с вареной морковкой, бесплатными общественными работами, подранными на локтях телогрейками, льняными портками из магазина «Все свое», круглогодичной экономией и бережливостью к сбереженному кажется им наказанием. И они приходят сюда, на слом, отмаливать грехи. Не перед богом – перед собственными детьми.

Неподалеку от Дениса возникает шум, кто-то восторженно ахает, кто-то взвизгивает. Это пришел Модест. Денис машет ему рукой, и зеленый великан садится напротив. Ставит перед собой двухлитровую бутыль с водой, она у него особенная, крышка с таймером: выпил сто пятьдесят граммов – весь следующий час пробка не откроется. Модесту нельзя много пить.

– Опять ты здесь, – говорит Денис.

– И ты, – гудит Модест. – А я думал, ты теперь таскаешь разложенцам деликатесы. На сотые этажи.

Денис кивает.

– Таскаю. Но редко. Если деньги нужны. А вот ты обещал на сломе не появляться. А работать на живой земле, внизу.

– Внизу скучно, – отвечает Модест, оглядываясь на соседей по столу. Соседи робко улыбаются.

– Ты бы не ходил на слом, Модест, – задумчиво произносит Денис. – Нечего тебе тут делать.

Зеленый человек хмурится, шевелит бровями. В начале весны его кожа меняет оттенок. Сейчас ее колер напоминает темные полосы на перезревшем астраханском арбузе.

– Это еще почему?

– А потому, – говорит Денис, – что ты работаешь за пятерых, и обычных людей смущаешь. Все хотят за тобой угнаться. Непроизвольно. Начинают втрое быстрее махать кувалдами. В итоге – быстро выдыхаются. Я говорил с нарядчиком, он все подсчитал. На тех участках, куда ты приходишь, выработка сначала подскакивает на двести процентов, а потом резко падает. В итоге от тебя, Модест, никакой серьезной пользы.

– Это не моя проблема, – спокойно говорит Модест. – Я гомо флорус, я вообще считать не умею. Сами считайте выработку. А я буду делать то, что доктор прописал.

Денис ломанул горбушку черного, собрал из миски остатки морковного соуса.

– Извини, Модест… Ты мне друг, мы с тобой за одной партой сидели. Вот скажи мне: как мог доктор тебе что-то прописать, если он погиб за год до того, как ты родился?

– Дурак, – сурово отвечает Модест. – Всем нам прописано одно и то же. И гомо сапиенсам, и гомо флорусам. Трудись, и будешь человек. Везде, непрерывно, телом и мыслями. Многие наши, кто под Куполом живет и не работает, уже корешки пустили. Это не афишируется, но я знаю. Потому что перестали помнить, что доктор прописал. А я помню. И книгу его каждый день читаю. Доктор успел закончить только первую главу, но нам говорили – надо наизусть…

Модест прикрыл веки, поднял вверх зеленый указательный палец и процитировал:

– «Тебе не нужно спать. Тебе не нужно есть. Ты не можешь страдать от холода, жары и усталости. Но это ничего не значит. Ты – человек. Трудись и оставайся человеком. Трудись, или врастешь в прах». Вот я и тружусь. А ты лезешь ко мне с какой-то выработкой.

– Извини, – сказал Денис. – Но ведь это все знают, Модест.

– Что все знают?

– Что человеку надо трудиться.

– Да? – Модест помрачнел и навис над Денисом. – Все знают? Почему ж тогда вы ходите в рванине? В двадцать втором веке от рождества Христова? Зимой мерзнете, летом потеете? То строите, то ломаете? Молчи лучше. Гомо сапиенс хуев.

– Извини, – еще раз произнес Денис.

– Ничего, – бубнит Модест. – Я привык. Пойдем в «Чайник», я тебя угощу.

Денис кивает, тянет из кружки сладкий кисель.

– Спасибо, Модест. Но я не могу. Татьяна звонила, встретиться хочет. Что-то у нее там стряслось, какая-то проблема…

Модест ухмыляется:

– Если надо кому-то шею свернуть – только скажи.

После свистящей ветрами верхотуры внизу, на живой земле, – тихо. У выхода из башни стоят три старых троллейбуса, возле них толчея. Каждый отработавший смену может за счет управы поехать в баню, предъявить талон на помывку без ограничения времени и не спеша удалить с тела грязь и пот. Кстати, в общественных банях первоклассные парилки, отечественного производства. В московских банях круто, туда вся область ездит.

Здесь же группа маленьких стариков и старушек, в пальтуганчиках, платках и валенках, с узелками. Они тоже хотят в баню, но у них нет денег, не рассчитали пенсию. Простые рубли, в отличие от твердых червонцев, быстро обесцениваются. Денис отдает свой талон ближайшей бабушке. Многие делают так же. Бабушки благословляют деточек, мелко крестятся; смущенных, но довольных, их с хохотом и прибаутками подсаживают в троллейбусы. Денис не лезет вместе со всеми. Он оглядывается и видит стоящее поодаль меж серых сугробов такси. Рядом с ярко-красной машиной переминается Таня в беличьей шубе.

Денис подходит. Он уже остыл, пот на теле высох, а лицо, шею и руки он еще наверху обтер особой влажной салфеткой. Подарок Глеба. В кооперативе «Все свое» такие салфетки не продают, не освоили пока производство.



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-09-19; просмотров: 220; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.149.214.28 (0.012 с.)