Лицо человека – узкое, с прямым носом и правильными полумесяцами густых бровей – показалось знакомым; Денис кивнул.

– Ну-ка выйдите все к чертовой матери, – приказал испитой.

– На третьей линии Шестаков, – прошелестели из свиты.

– Скажи, я перезвоню. И передай, чтоб очко вазелином смазал, потому что я, бля, недоволен. А теперь исчезните все.

Свита стремительно испарилась. Испитой посмотрел на Дениса и рассмеялся, обнажив ярко-розовые молодые десны. Помимо воли Денис тоже улыбнулся и почему-то ощутил стеснение.

– Точная копия папаши, – праздничным тоном произнес испитой. – Даже, бля, не верится. Только папаша был ростом поменьше, а ты – вон какой. Говорят, тебя, бля, местные бабы чуть на части не порвали. Кстати, можешь сесть. Доктор сказал, ты в норме. А он у меня за свои слова отвечает.

Денис осторожно подчинился. Кожа немного горела, и кружилась голова, но в общем он был в норме, да.

– Я Пружинов, – представился испитой. – Никита Никитович.

Его серые глаза смотрели смело, холодно и одновременно весело – такой взгляд мать Дениса называла «бесстыжий».

– Здрасьте, – тихо сказал Денис.

– Эй, – позвал Никита Никитович, поднимая взгляд к потолку. – Покажите кино!

Узор на экране исчез, и появилась картинка: хохочущие, ярко одетые молодые люди в просторном зале, множество заваленных бумагой столов, а один стол, самый широкий, свободен от бумаг, на нем бутылки и прочая посуда; меж веселых и молодых – кто-то старый и мрачный, в инвалидной коляске.

Отца и мать Денис узнал сразу. Оба юные, раскрасневшиеся; забавные прически, порывистые жесты.

– Этой записи сорок лет, – произнес Пружинов, ностальгически ухмыляясь; опять показались его десны; что-то было у него не так с лицом, немного не хватало кожи под носом и на щеках, и губы раздвигались шире, чем нужно, жили отдельно, неестественно активно, чуть нелепо.

– Смотри, смотри, – провозгласил он. – Интересное кино. Для тебя берег. Знал, что мы однажды увидимся. Ты наблюдаешь традиционную пятничную пьянку в редакции журнала «Самый-Самый». Мосластый в идиотской рубашке – это я. Красавица в лиловом – твоя мама. Рядом с ней – твой папа. Он уже тогда от Варвары не отходил. Но, скажу тебе, долго обхаживал, года два или три… – Пружинов грубо хохотнул. – Мама твоя была разборчивая девушка… Старик в коляске – хозяин журнала, некто Михаил Евграфович Пушков-Рыльцев. Остальных ты не знаешь.

– Знаю, – возразил Денис. – Вон тот – Георгий Деготь.

– Правильно. Гоша. Он тоже погиб.

– А вы уцелели, – сказал Денис.

– Я? – Пружинов опять ухмыльнулся. От него сильно пахло коньяком. – Ну… Не только я. Мама твоя, и Валя Мертваго, и Годунов… (У него зазвенел телефон, он посмотрел на экран и сбросил звонок.) А я… Мне, Дениска, в каком-то смысле пришлось хуже всех. Тут (он ткнул пальцем в телевизор) я еще нормальный человек. Подающий, бля, надежды репортер. Юн, свеж, нищ и тощ. И наивен, да. Как все журналисты…

– А теперь?

– А теперь я чудовище, – небрежно ответил Пружинов. – Главный мозгоправ в этой части света.

– Наслышан, – сказал Денис и ощутил новый прилив робости: все-таки перед ним стоял один из богатейших и самых влиятельных людей страны, директор-распорядитель Нулевого канала, и, когда этот человек назвал себя чудовищем, Денису захотелось пожалеть его: пьяноватый малый без возраста (то ли тридцать пять, то ли пятьдесят восемь) был никакое не чудовище, а самый обыкновенный работяга, вконец измученный ответственностью.

– О! – крикнул Пружинов, опять ткнув пальцем в экран. – Смотри! Сейчас я буду приставать к твоей будущей маме. А твой будущий папа обидится, уйдет в угол и там быстро напьется… – Он хрипло рассмеялся: – Эх, бля! Вот были времена! Золотые! И ведь ничего назад не отмотаешь… А хочется. Назад, в невинность…

– В старые времена, – подсказал Денис.

– На хер времена! – Рот богатейшего и влиятельнейшего съехал вниз и вбок, но тут же вернулся на место. – Молодость! Вот чего жаль. Я, бля, восемь миллионов юаней в себя вложил. Семнадцать операций, стволовые клетки, обезьяньи железы… Какие-то, бля, вытяжки, удаление гена старения… Двадцать два профессора подписали бумажку, что у меня организм тридцатилетнего юноши. А это не так. Хоть убей, нет у меня такого ощущения…

Денис кашлянул и сказал:

– Мне надо позвонить.

– Сейчас позвонишь, – ответил Пружинов. – Только кому? Годунову, что ли?

– Да.

– Не получится. Твой Годунов сидит в кутузке. Арестован за оскорбление представителя власти на сто часов. Извини, Денис, но даже я не могу ничего сделать. Когда тебя украли, наш писатель затеял поиски, побежал в милицию, написал заявление, устроил скандал… Какому-то сержанту морду набил… Вот его и посадили. У нас с этим строго. Вживят ему нехилую порцию уважения к закону… Потом выгонят к черту.

– Кстати, – сказал Денис, – насчет «выгонят к черту». А где я нахожусь?

Пружинов отмахнулся:

– Не важно. Нет времени. Тебе все вживят. А лучше – подожди до утра, я сам расскажу, а то в этом блядском городишке никому верить нельзя… В самолет сядем – и расскажу.

– В самолет?

Пружинов кивнул.

– Утром летим в Москву. Заберем у Глеба семечко.

«Разумеется, – подумал Денис. – Глупо думать, что этот человек ничего не знает. Его врачи за несколько часов вылечили мою дырявую шкуру; значит, тут есть и мастера ковыряния в мозгах».

– Глеб его не отдаст, – сказал он.

Пружинов изумился, даже слегка подпрыгнул.

– Мне? – спросил он. – Не отдаст? А кому отдаст? Может, он хочет его подарить храму животворящего стебля? Никуда твой Глеб не денется.

– Он с вами даже разговаривать не станет.

– Фигня, – сказал богатейший и влиятельнейший, снова посмотрел вверх и грубо выкрикнул:

– Эй, дозу мне!

Мгновенно и бесшумно появился двухметровый малый в шикарном костюме с коньячным бокалом на подносе. Пружинов выпил, и малый исчез. Богатейший и влиятельнейший перехватил взгляд Дениса и деловито пояснил:

– Бухаю. Дожил до старости и только недавно понял, что лучше алкоголя ничего нет. И стимулирует, и расслабляет. Остальное – говно. И наркота, и мякоть стебля, и нейровозбудители. А про твоего Глеба я все знаю. И про него, и про тебя, и про зародыш. Последний раз вы виделись на сорок седьмом этаже башни «Ломоносов», возле аэропорта. Уговорились, что ты полетишь в Новую Москву, а Глеб переберется в другое место. Ты не будешь знать куда. Завтра в шестнадцать ноль-ноль ты и Таня, девушка Глеба, должны сидеть в некоем питейном заведении под названием «Чайник». Вам принесут телефон. С шестнадцати до шестнадцати ноль пяти Глеб позвонит. Ты скажешь ему кодовые слова. Если за тобой будет хвост или кто-то в момент звонка приставит тебе ко лбу пистолет – ты скажешь: «Все в порядке, Глеб, все в полном порядке». Если хвоста и пистолета не будет – ты скажешь: «Все нормально». Потом Глеб сообщит тебе адрес, и ты пойдешь на рандеву. Правильно?

– У вас есть сканер, – пробормотал Денис.

– У меня все есть, – небрежно ответил Пружинов. – У меня, мой юный друг, есть такие штуки, что я и сам уже не рад, что они у меня есть… Я сейчас вот так сделаю, – он щелкнул пальцами, – и через три часа мне приведут твою точную копию. Реплику Герца Дениса Савельевича, серийный номер такой-то. Она будет говорить твоим голосом. У нее будет твой характер, твои привычки. Твой запах изо рта. Родная мама не отличит. (Богатейший и влиятельнейший хмыкнул.) Ну, мама, может, и отличит, а вот Глеб – вряд ли… Собственно, ты мне не нужен. (Богатейший и влиятельнейший сунул руки в карманы и задрал подбородок.) Но! Во-первых, я хорошо знал твоего отца, и маму твою знаю, и обязан о тебе позаботиться. Во-вторых, я, Дениска, тебе жизнь спас. Если бы мои люди опоздали хоть на час – ты бы погиб. Один из побегов почти проткнул печень. Истек бы кровью – и привет… Эти сектанты – реальные палачи. Жаль, предстоятель утек, он, бля, хитрый… Остальных мы взяли, но от них проку мало…

Денис помолчал. Думать не хотелось. Хотелось пожать Пружинову руку.

– Ты вот что, – велел богатейший и влиятельнейший. – Ты пока сиди тут. Спи, отдыхай, восстанавливайся и все такое. Захочешь пожрать – скажешь; принесут. Кино про папу с мамой посмотри. А я пошел. Утром стартуем, будь готов…

Он выхватил телефон – ковбойским движением, как револьвер из кобуры, – и выкрикнул:

– Эй, бля! Еще дозу – и по коням! Соедините с Шестаковым и позвоните в студию, пусть все подготовят!

Денис смотрел кино всю ночь. Нашел у изголовья пульт, останавливал изображение, укрупнял, отматывал назад и проматывал вперед. Отец и мать казались милыми, нелепыми и совершенно счастливыми. А за окнами редакции можно было рассмотреть исполинские черно-зеленые стебли. Запись длилась почти два часа, и за это время никто из героев ролика не сказал о траве ни слова. Веселились, шутили, подливали друг другу, старик в инвалидном кресле каркающим тенором изрекал грубые хохмы. «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть не можешь». Мама отважно хохотала, папа расправлял плечи и норовил принять какую-либо живописную позу. Трава никому не мешала, она была – и ее не было. Денис всматривался в лица, пытался понять: прозревают ли эти румяные, беззаботные люди свое будущее? Предчувствуют ли конец? Угадывают ли, что через два десятилетия их светлый и уютный зал, украшенный по стенам забавными картинками, будет сначала разграблен и сожжен, а потом взорван, и облаченные в телогрейки дети румяных и беззаботных придут, чтобы грубыми железными инструментами раскрошить в пыль все, что оставили им бестолковые матери и отцы?

Но ничего не увидел; отцы и матери не думали о будущем. Они наслаждались друг другом. Радовались. Жили сегодняшней минутой. И призраки их не рожденных еще потомков не стояли над ними, с кувалдами наперевес, и не смотрели суровыми глазами на беспечную веселуху.

Эти цветные фигурки из далекого прошлого не строили новую жизнь, не вынашивали планов уничтожения грибницы, не проектировали, поджав губы, грядущее. Они просто любили друг друга и мир, в котором жили. И если бы Денис прошел сквозь экран и оказался рядом с ними – он не произнес бы ни слова упрека.

Они ничего для него не сделали. Они выпивали и закусывали, сидя в мягких креслах, им было тепло и удобно, – а ему, их сыну, осталась вареная морковка, хлеб, чай и валенки, пустая и застывшая земля, холод, пыль и нужда, выбитые стекла, колченогие табуреты, деревянные снеговые лопаты. Но упрекнуть – значило отменить их судьбу. А значит, и свою собственную.