Глеб слушал завороженно, смотрел не мигая.

– Я знал, – восторженно сказал он. – Я знал! Ты готов, брат. Ты лучше меня все понимаешь. Хочешь посмотреть на него?

– Нет, – ответил Денис. – Не хочу. Хотя…

Глеб рассмеялся и махнул рукой. Они прошли в смежное помещение, где не было ничего, кроме небольшого деревянного постамента, на котором стоял контейнер.

– Открывай, – тихо произнес Глеб.

– Лучше ты.

– Я не могу. С меня хватит. Неужели ты не чувствуешь?

– Чего? – спросил Денис и щелкнул замками; едва он поднял крышку, Студеникин отпрянул, вжался в стену, смотрел не на ящик – в лицо Дениса.

– Что?

– По-моему, – произнес Денис, – что-то не так. Оно изменилось.

– Это не оно изменилось, – хрипло сказал Студеникин. – Это ты изменился. А оно все такое же… – Он вздохнул. – Ладно, это ты потом, сам разберешься… Без меня.

– Что значит «без тебя»?

Студеникин подогнул колени, сполз по стене. Плотнее завернулся в халат.

– Зря ты… оставил меня одного, – пробормотал он. – Зря. Я твой друг – зачем ты оставил меня одного? У меня никого нет, кроме тебя. Ты не знаешь, что это такое, когда все вокруг – чужие, посторонние и только один – свой. Когда остается только один, тогда… Тогда ты о нем думаешь, и ты… Ты его ценишь! Если вокруг друзья, приятели, родня, девочки – ты не ценишь. А если никого нет, а есть только один – тогда все меняется… Ты доходишь до последней точки, до самого края…

– Хватит, – сказал Денис. – Я всегда уважал твою силу, Глеб. Ты был крут. А сейчас…

– Что «сейчас»?! – крикнул Глеб. – Ты так и не понял ничего! Когда у тебя никого нет – приходится быть крутым! Потому что нет другого выхода.

– Нет, – возразил Денис. – Ты был не просто крут. Ты был беспредельно крут. Ты с этим родился.

Студеникин затушил сигару об пол.

– Родиться мало, – грустно произнес он. – Надо вырасти. Я тоже думал, что я самый сильный. А потом появилось то, что сильнее меня. Так бывает с каждым, кто думает, что он сильный и крутой. Ты живешь с этим, привыкаешь, и вдруг появляется кто-то сильнее тебя… И тогда тебе страшно. То есть ты понял, да? А еще страшнее, если появляется не кто-то, а что-то…

– Например, семя стебля, – сказал Денис.

– Да! – фальцетом крикнул Глеб. – Семя стебля! Оно дает власть. Но не какую-то вонючую власть императора, президента, миллиардера – оно дает тебе власть, о которой ты ничего не знаешь! Кроме того, что она от бога и она – абсолютна. Ты говоришь – я сильный? Какой я, к черту, сильный. Вот – сила! – Он указал на контейнер. – Для большинства – еда. Для меньшинства – отрава. Хочешь – накорми, отрави… Хочешь – оставь как есть. Каждый день смотришь и думаешь: сделать или не сделать? Плеснуть водички или дать им еще один шанс? Как лучше? Как веселее? Как интереснее? Сегодня ничего не сделаю, а завтра, может быть, подхвачу насморк, будет у меня плохое настроение – и брошу в почву, устрою зеленую лужайку, и буду знать, что весь мир перевернулся из-за насморка Глеба Студеникина…

Он вдруг вскочил и едва не выпрыгнул из халата: голый, дряблый, дрожащий призрак.

– А потом приходишь в себя. Господи, думаешь, я же с ума схожу! Кто я такой, чтоб решать чьи-то судьбы? Беспризорник, неуч, уголовник, таскатель балабаса! Кого я собираюсь накормить или отравить? Нет, я должен, обязан сидеть тихо, чтоб никто меня не видел и не слышал, молча, в какой-то норе потайной, с этим проклятым ящиком в обнимку, и убивать любого, кто посягнет, потому что власть отнимает веру в людей… Никого не подпускать! Хранить, пока силы есть, и ничего не делать, не притрагиваться… Ждать!

Денис посмотрел на зародыш. Поперечная борозда выглядела действительно как след огромного острого когтя. Шершавое, в пупырьях тело слабо вздрогнуло, справа налево пробежала быстрая радужная волна; Денис наклонился, вгляделся.

– Да-да, – насмешливо сказал Глеб. – Смотри, малыш. Мне тоже было интересно. Вроде мертвое, черствое, а отвернешься – оно тебе шепчет… «Ты самый достойный, ты самый лучший, береги меня, храни меня, никому не отдавай… Жди… жди… жди…» Выйдешь отсюда, закроешь дверь – вдруг слышишь крик, или плач детский, или ничего не слышишь, но у тебя такое чувство, что беда случилась… Бегом бежишь, открываешь крышку – нет, все в порядке, оно на месте… И так – день за днем. Или в тронной сидишь, неделями, с бутылкой… Пойдем в тронную.

– Не хочу я в твою тронную, – сказал Денис.

Глеб захихикал.

– Я тоже не хочу. Но там отпускает. Сам поймешь. Пойдем.

Шаркая, он откинул тяжелую занавесь, жестом пригласил. В тронной было темно, за огромным стеклом переливалась огнями ночная Москва.

– Садись, – велел Глеб. – В кресло.

– Это трон? – осведомился Денис.

– Трон или не трон – потом разберешься, – сказал Глеб и повернулся к окну. – Смотри – видишь? Там, внизу, – люди. Много. Вон, гляди – огни погуще; это центр города. А там – темнота; значит, никто не живет. Там город заканчивается. В принципе, все ясно, да? Здесь их много – там их мало. Здесь, где ярко, – им, значит, хорошо. А там, где темно, – им плохо. Куда ты бросишь семя? Где для него почва? Конечно, там, где свет! Где людям хорошо. Тут и думать нечего. Бросаешь – и там, где было хорошо, становится плохо. Люди начинают шевелиться, двигаться, выживать и в конечном итоге становятся сильнее. Сначала они тебя проклинают, потом – спустя сто или двести лет – благодарят. Вот почему стебли выросли в Москве, а не на полуострове Ямал. Потому что сидел такой, как я или ты, и думал: где почва для семени? Где будем все менять? Там, где ничего не происходит, или там, где все бурлит? Разумеется, там, где все бурлит! В центре! Где люди, где светло, где тепло и сыто!

Кресло было твердым, неудобным.

– Ты хочешь сказать, что…

– Конечно, – сказал Глеб. – Грибница не сама выросла. Было семя, и был сеятель, он ждал, терпел, наблюдал и однажды запустил процесс…

Он сделал несколько шагов назад от стекла. Болезненно закашлялся, но овладел собой. Заговорил негромко, севшим низким голосом:

– Я, Глеб Студеникин, знаю, что сеятелем мне не быть. Не возьму на себя ответственность. Не могу. Не способен. Слишком слаб. Но зато я могу передать семя в руки более сильного и достойного…

Он протянул руку в направлении окна. Выстрел оглушил Дениса; стекло осыпалось, и в комнату ворвался ледяной ветер. Денис вцепился в подлокотники, уши заложило. Глеб отшвырнул пистолет. Его шатало, халат рвался с плеч, но он широко расставил тощие голые ноги, повернул к Денису лицо, закричал:

– Я сделал все, что мог! Продержался, сколько сил хватило! Совесть моя чиста. Я не бросил его в почву – это первое. Я не подпустил к нему гадов – это второе. Я нашел того, кому передать груз, – это третье… И самое главное! Ты – следующий, Денис.

Он пошел вперед. Денис вскочил, но не успел. Глеб раскинул руки, улыбнулся.

– Теперь ты, малыш! – крикнул он, и шагнул в черное пространство, и повторил, и конец фразы остался сзади и наверху, а начало вместе с Глебом Студеникиным полетело вперед и вниз, от света к праху, с холодного каменного уступа к живой земле.

– Ты – следующий.

Эпилог

Модест смотрел то на лицо Дениса, то на его руки, внимательно, почти нежно. Громко сопел. Кожа его зимой темнела, становилась цвета старой еловой хвои. Сегодня он был в рубахе. Недавно его вызывали в управу и деликатно попросили хотя бы зимой не ходить голым по пояс. Чтоб, значит, не смущать граждан.

– Везет тебе, Денис, – сказал он с завистью. – Я никогда не любил тонкую работу делать. А ты и кувалдой умеешь, и заплатку пришить мастер. Вон у тебя как ловко выходит. И иголки у тебя, и шильце, и суровье…

– Могу научить, – предложил Денис.

– Спасибо, – ответил Модест. – Но я тяжести люблю. Мне надо, чтоб позвоночник был под нагрузкой. Так доктор прописал. А ты лучше выбрось эту телогрейку и купи новую.

– Еще чего.

Модест ухмыльнулся.

– Сберегаешь сбереженное?

– Не в этом дело, – сказал Денис, вонзая иглу. – Я к ней привык, она по фигуре ушита. А новая будет месяц колом стоять. Кроме того, новые воняют жутко. Ватой лежалой, перепревшей…

Он встал, сунул руки в рукава, проверил, крепко ли вышло.

Вышло крепко.

– А главное, Модест… Я, знаешь, на двадцать втором году жизни догадался, что телогреечка штопаная – это самая для меня лучшая одежда. Шмотка номер один. И когда, Модест, я это понял – мне, знаешь, так весело сделалось, легко, просто… Как будто в жару пива холодного выпил. Ты зеленый человек, тебе одежда не нужна, тебе не понять.

– Объясни, – сказал Модест. – Может, пойму.

Денис засмеялся:

– Не обижайся. Конечно, ты все поймешь. Ты нас всех умнее. Я, Модест, много чем занимался, и там пробовал, и здесь, и деньги заколачивал, и часы бесплатные накапливал, и университет закончил, и кувалдой махал, и балабас таскал, и даже женился, но ничего в жизни пока не сделал. Понимаешь, да?

Модест кивнул:

– Конечно. Надо делать вещи.

– Не обязательно вещи. В смысле предметы. Но что-то такое… Может, это смешно… – Денис аккуратно повесил ватник на гвоздь, – но нет у меня морального права носить что-то, кроме штопаной телогрейки. Знаешь, как бывает: зайдешь стакан выпить, в тот же «Чайник», и видишь – сидит дядя, беспредельно крутой, одет, как министр, и поза у него, и взгляд, и манеры, и толстый лопатник кожаный, начинаешь с ним разговаривать – а он мудак полный. Лучше – наоборот, Модест. Лучше – наоборот… Вон, жена мне с первой зарплаты подарила тулупчик нагольный, с бобровым воротником, надел я его один раз – и снял. Я в этом бобровом воротнике – типичный разложенец… Какой-нибудь икорный спекулянт, или барыга подпольный, или валютчик с Тверской… Теперь я его раз в месяц надеваю. Когда мы с Таней в театр выбираемся.

– Как она, кстати?

– Нормально, – сказал Денис со специальной ленцой надежно женатого мужчины. – Тебе бы тоже надо подругу найти. Пора, брат.

Модест щелкнул языком в своей обычной манере и вздохнул:

– Не получается. Я тут с одной из наших переписывался, хорошая девка, девятнадцать лет, сто десять килограммов, цвет редкий, нежно-изумрудный, как мякоть у киви… Вроде была симпатия, интерес взаимный – а она возьми и корни пусти… В общем, ерунда получилась. Нынешние бабы странные. Ни в чем меры не знают. Или работают как безумные, или, наоборот, палец о палец не ударят… Разве ж можно в наше время меры не знать?

– Нельзя, – согласился Денис.

– Вот и я говорю – ну их к дьяволу, баб… А твоя что – больше не хочет под Купол?

– Может, и хочет, – усмехнулся Денис. – Но молчит. Там же целая эпопея вышла. Демографический инспектор – друг моей матери, и я его уговорил, чтоб он анкеты подделал, кое-что подправил… И Таню мою не взяли под Купол. Хотя должны были взять… Она рассчитывала на своего миллионера Голованова, но на него дело завели, и он эмигрировал в Чили. Так что ничего у моей Тани не вышло.

– С твоей и божьей помощью, – подсказал Модест.

– Ну да. Наверное. Теперь я ей сказал, что, если она еще раз про Купол заговорит – я возьму зародыш, отвезу и высажу прямо в центре Новой Москвы. Возле офиса корпорации «Русский литий». Годунов поможет. Он как раз новую книгу пишет. «Семя господа нашего». В общем, Таня все поняла.

– Это ты правильно, – сказал Модест. – Иди сюда. Посмотри, что я тебе притащил.

Денис заглянул в мешок.

– Березовые?

– А как же. Сухие, гореть будут – как порох.

– Спасибо, друг. Давай-ка мы подбросим полешко, прямо сейчас, а то холодно у меня…

Зеленый человек посмотрел, как Денис шурует в печке кочергой, и посоветовал:

– Переезжай вниз. Куда-нибудь на десятый уровень, там сейчас хорошо топят. Жить в Москве и печкой греться – это не дело.

Денис кивнул.

– Заберешь у меня зародыш – сразу переберусь. Но пока тварь у меня – мне к людям нельзя. Побаиваюсь.

– Это ты правильно, – похвалил Модест.

– Хочешь посмотреть?

– Нет.

– И я не хочу, – пробормотал Денис. – Раньше, бывало, я по два часа сидел, глазел. Оно со мной разговаривало. Подмигивало. Иди, посмотри. Интересно же.

– Слушай, – сказал Модест. – Ты бы хотел увидеть момент своего зачатия? Посмотреть, как твой папа и твоя мама… Или лучше, как твой дедушка твою бабушку…

Денис подумал и сказал:

– Наверное, нет.

– То есть тебе это было бы неприятно?

– Конечно.

– Вот и мне неприятно, – сухо произнес Модест. – Давай контейнер, и я пойду. Дел много.