Процесс возвращения к истине

Теория социальной ответственности полагается на действенность процесса возвращения к истине в гораздо меньшей степени, чем либертарианская теория. Мильтон желал бы подвергнуть испытанию свободной полемикой все суждения, кроме самых главных постулатов, а Милль и Джефферсон не пошалили бы в этом смысле и основные принципы. Их убеждение, что истина величаво восстанет в результате схватки идей, по мнению создателей теории социальной ответственности, вряд ли приложимо к современному обществу. Так, Хокинг задается вопросом: «Если взять за правило переплавлять в тигле дискуссии все принципы, что будет с правилами самой дискуссии и как выйти из круга бесконечно повторяющегося противостояния гипотез?» (69:15). Короче говоря, полемика ни к чему не приводит, и, как отмечает Хокинг, некому провозглашать победу или поражение. Более того, полагает Хокинг, реальности опровергают это положение классической теории. Во-первых, нет никакой уверенности, что идеи будут противостоять друг другу в каком бы то ни было реальном контексте. Во-вторых, мало кто из граждан действительно готов рассматривать идеи, противоречащие тому, во что они сами верят. Как утверждает Хокинг, «положительным результатом существующего процесса является то, что он развивает умственные способности и широту кругозора у тех участников полемики, кого она не приводит в замешательство или не ставит в тупик. При условии что

активному поиску истины ничто не препятствует, свобода выражения мнений приводит к появлению более убежденных и сознательных граждан. Здесь мы больше вправе рассчитывать на человеческие приобретения, чем на приближение к истине» (69:94-95).

Можно только догадываться, в чем Комиссия усматривает природу истины, поскольку само слово «истина редко фигурирует в обсуждении. Вывод, который напрашивается, заключается в том, что Комиссия не считает главной целью свободного выражения мнений достижение абсолютной истины, как того требовала либертарианская теория. В традиционной теории ценность свободы выражения мнений заключалась в том, что приводила к откровению истины. Но, конечно же, для создателей этой теории истина в разные времена означала разные вещи. Для Мильтона истина заключалась в воле пуританского бога, а для Джефферсона, возможно, истина лежала в осознании того чудесного плана, замысла, согласно которому жила Вселенная. Для каждого из них эта истина была абсолютом, который можно было постичь посредством свободного обмена идеями.

Комиссия видит значение свободного выражения мнений главным образом в том, что оно стимулирует развитие гармоничного и успешного общества. Как полагал Милль, человек, свободный выразить себя, свободный обменяться идеями со своими соседями, приобретает большее достоинство и достигает полного развития. Если свобода выражения мнений приводит к открытию абсолютной истины, она, по крайней мере, может привести к менее основополагающим истинам, гипотетическим, рабочим, способным обеспечить человеку полнокровную и мирную жизнь. Значение свободного выражения мнений, как выразила это Комиссия, состоит в том, что оно переводит социальный конфликт «из плана насилия в план обсуждения» (66:113).

Такова теория социальной ответственности в том виде, как ее разработала Комиссия по вопросам свободы печати. Доклады Комиссии называли «нереалистичными». Не исключено, что в каких-то конкретных реко-

 

мендациях они таковыми и являются, но, кажется, недооценивается один конкретный момент. Комиссия приняла как данность информационную революцию и сложность жизни двадцатого века и попыталась решить проблемы прессы с учетом этих обстоятельств. Более того, рекомендации Комиссии в большой степени соответствуют возникающему мировоззрению и сопутствующему ему образу мыслей. Из этого следует, что хотя бы в одном смысле мало кто из критиков был так реалистичен. Большинство критиков, подобно Морису Эрнсту в его книге «Первая свобода» (Нью-Йорк: Макмиллан, 1946), пытались воссоздать счастливый идеал восемнадцатого и девятнадцатого веков в среде двадцатого века. Такая позиция может быть утешительной, если принимать взгляды Комиссии, или должна вызвать беспокойство, если их не принимать. Независимо от того, принимаются ли аргументы Комиссии или отвергаются, один вывод абсолютно ясен — либертарианская теория в чистом виде устарела, как это фактически признала вся пресса. Ее место постепенно занимает новая концепция, которая все больше внимания уделяет обязанностям прессы, хотя на данной стадии еще невозможно разглядеть, какой будет эта теория, когда она разовьется полностью. Люди, все еще утверждающие, что свобода печати является чисто личным правом гражданина, принадлежат к исчезающей породе, и голоса их одиноки, а взгляд анахроничен.

 

УИЛБУР ШРАММ

Глава 4. Советская коммунистическая теория прессы

В тех редких случаях, когда американские и советские газетчики собираются вместе, чтобы обсудить проблемы массовой коммуникации, их разговор, как правило, принимает забавный и обескураживающий оборот, поскольку с первых минут становится ясно, что они пользуются несовместимыми системами координат. Американец почитает за благо свободу своей прессы и склонен сочувствовать своему советскому коллеге, стонущему пол ярмом государственной собственности на газеты, цензуры и пропаганды. В свою очередь, советский представитель утверждает, что он имеет счастье наслаждаться единственно подлинной свободой печати, тогда как его неудачливый американский коллега вынужден служить прессе, отличающейся продажностью, зависимостью от чьих-то корыстных интересов, недостоверностью и безответственностью. Американец с гордостью говорит о том, что его пресса и телеграфные агентства могут доставить ему последние новости со всего света, а средства массовой информации предлагают ему зрелища и развлечения. Советский человек выражает мнение, что сообщать последние новости не слишком важная услуга обществу, а большая часть зрелищ в американских средствах коммуникации «чепуха», не достойная

 

великой нации. Так и идет этот спор, пока они не отвяжутся друг от друга с убеждением, что у собеседника не все в порядке с головой.

Цель автора состоит в том, чтобы попытаться ликвидировать озадачивающий разрыв между этими двумя точками зрения. Для того чтобы понять существующую ныне советскую теорию массовой коммуникации, мы попытаемся проследить ее развитие от истоков, заключенных в философии Маркса, до изменений, привнесенных усилиями Ленина и Сталина. Мы подробно остановимся на самой теории и на той системе коммуникации, которая выросла на ее основе. И наконец, мы попытаемся соотнести советскую теорию прессы с другими теориями, возникшими в разных частях мира, включая и нашу собственную. А начнем мы с того, с чего началась советская идея — с Карла Маркса.

ИСТОРИЯ ВОПРОСА

МАРКСИСТСКИЕ ИСТОКИ

«Что представляли собой общественные науки до Маркса?» — спрашивал Андрей Вышинский и отвечал на свой собственный вопрос так:

«Домарксистская социология и историография в лучшем случае представляли собой отрывочный набор голых фактов и отображение отдельных сторон исторического процесса. Марксизм указал путь к всеобъемлющему, разностороннему изучению процесса появления, развития и упадка социально-экономических формаций. Он рассматривает совокупность всех противоречивых тенденций и приводит их к четко определенным условиям жизни и производства различных классов общества. Он исключает субъективизм и произвольность в выборе или толковании «генеральных» идей. Он обнажает все без исключения корни всех идей и всех различных тенденций в положении материальных производительных сил» (6:82).

 

Складывается впечатление, что г-н Вышинский, возможно, заходил слишком далеко. Сам Маркс неоднократно выражал недовольство по поводу того, как его последователи обращались с его идеями. «Je ne suis pas Marxiste» — «Я не марксист», — говорил он с раздражением, и он мог бы повторить это сегодня, если бы мог видеть, что произошло с его доктриной в России и других коммунистических странах. Случилось так, что марксистская традиция претерпела глубокие изменения как усилиями последующих хранителей его учения, так и под давлением событий и ситуаций, которые в свое время Маркс предвидеть не мог.

Очевидно, тем не менее, что Маркс предложил общий взгляд и, по крайней мере, три круга идей, которые заложили основу всего, что было построено его советскими последователями. Его взгляд нелегко изложить в нескольких словах, и все же он улавливается в только что приведенной цитате из Вышинского: марксизм пытается быть «всеобъемлющим», он рассматривает «всеобщность», он «исключает произвольность... в выборе... идей», он пытается обнажить общие корни «всех идей и всех тенденций». Другими словами, марксизм представляет собой общую философию истории с оттенками догматизма. Это более стройная и компактная система, чем демократия. Демократия с самого начала отстаивала права людей быть несогласными друг с другом, с правительствами или религией. Демократия подразумевала, что свободные люди часто не могут договориться об общих целях или даже о том, сколько свободы должно быть у человека. Маркс и его последователи вкладывают почти мистический смысл в «единство» — единство рабочего класса, единство партии, единство выбора альтернатив. «Как ваши выборы могут быть свободными, если выигрывает не та сторона?» — спросил меня однажды русский, и, задав этот вопрос, он сказал больше о марксистском мировоззрении, чем мы могли бы объяснить на многих страницах аналитических рассуждений. Марксистская традиция с самого начала обнаруживала авторитарность, неподвижность,

 

 

тенденцию проводить жесткую разграничительную линию между добром и злом и поразительную уверенность в том, что огромные области человеческого поведения можно объяснить небольшим набором экономических фактов.

Это наследие Маркса приобретает особую значимость в руках русского народа, о котором Карлейль говорил, что его исключительный талант состоит в подчинении власти, и который привык подчиняться власти на протяжении долгих веков. Идеал единства и общности, воспринятый от Маркса, имеет неоспоримое отношение к советской политике репрессий, привычке коммунистов пренебрегать или отмахиваться от противоречивых фактов и миссионерскому пылу многих коммунистических агитаторов. В этом общем мировоззрении, унаследованном русскими от Маркса, коренится причина многого из того непонимания, которое существует между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Мы склонны считать, что у людей могут и должны быть разные взгляды и ценности, а следовательно, склонны поощрять искусство компромисса и правило подчинения воле большинства. Советы склонны полагать, что люди не должны придерживаться разных взглядов, что компромисс является признаком слабости и что единственно правильная позиция основывается на марксистском толковании, которое следует отстаивать, пропагандировать и проводить в жизнь. То, что Мюллер называет «прославленным русским единством» (105:310), нам представляется реакционным и тираническим. Для русских же отсутствие у нас единогласия, наша снисходительность к возражениям, склонность к компромиссу, возможность критики кажутся анархией или хаосом. Под сенью этого общего настроя Маркс разработал свою концепцию социальных изменений, которую мы можем описать в терминах ее динамики (диалектика), мотивации (материалистический детерминизм) и цели (победа рабочего класса и конечный приход бесклассового общества без всякой государственности).