Возможны ли конфликты Политбюро с секретариатом?

Политбюро и Секретариат ЦК КПСС — два органа-близнеца. Могут ли возникать конфликты между ними? Или силы их столь неравны, что о конфликте и говорить не приходится?

Нет, силы сопоставимы. Политбюро, при всей полноте своей власти, имеет одно слабое место по сравнению с формально более скромным Секретариатом: принадлежность к Политбюро — огромная привилегия, но не должность. Между тем секретарь ЦК — должность самого высшего уровня в государстве номенклатуры.

Речь идет именно об уровне. Да, пост премьер-министра СССР — более высокий, чем пост одного из секретарей ЦК КПСС. Но Кабинет министров во главе с премьером значительно ниже, чем Секретариат ЦК во главе с Генеральным секретарем. Это наглядно выражается в том, что все члены Секретариата входят в группу высшего руководства, тогда как от Кабинета министров в нее включен по своему положению только сам его глава и — да и то не обязательно — его первый заместитель.

В Политбюро есть лица, обладающие меньшей властью, чем любой секретарь ЦК КПСС. Таковы: включенные туда первые секретари ЦК КП союзных республик, министр иностранных дел СССР и — если он туда входит — председатель ВЦСПС. Объясняется это не тем, что мало власти у этих лиц, а тем, что огромна власть секретаря ЦК КПСС. Он в отведенной ему сфере командует всесильным центральным партаппаратом, не говоря уже о министерствах и ведомствах. В совокупности Секретариат ЦК полновластно распоряжается всеми делами в стране — практически наравне с Политбюро. Такое равенство достигается тем, что хотя Политбюро выше, у Секретариата в руках больше рычагов.

Значит, возможны конфликты между Политбюро и Секретариатом? Они уже бывали. Если не говорить об отдельных расхождениях по частным вопросам, можно назвать по крайней мере три крупных конфликта.

Первый — борьба возглавляемого Сталиным Секретариата ЦК против Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова — членов ленинского Политбюро. Обычно в этой нелегкой борьбе замечают лишь то, как ловко маневрировал Сталин, раскалывая фронт своих противников и сталкивая их лбами. Но неверно упускать из виду, что был это, в первую очередь, конфликт между двумя директивными органами — Политбюро и Секретариатом. Он завершился победой сталинского Секретариата: Политбюро было завоевано сталинцами.

Второй конфликт менее широко известен. Он развернулся в 1953—1954 годах, когда после смерти Сталина его непосредственному преемнику — Маленкову не удалось закрепить за собой пост Генерального секретаря ЦК. В этом сыграл роль тот вообще малоизвестный факт, что в 1952 году наследники Сталина, предвидя его смерть, ухитрились предусмотрительно вообще ликвидировать пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Сталин согласился, так как давно уже не подписывался как Генеральный секретарь, а скромно писал: «Секретарь ЦК И.Сталин»; он справедливо полагал, что его имя весит больше, чем приставка «генеральный. В итоге, к концу жизни Сталина сложилось парадоксальное положение: в каждом комитете КПСС — от ЦК союзной республики до райкома — был первый секретарь, а в ЦК КПСС — не было. Такое положение понадобилось для того, чтобы не дать Маленкову сразу вскочить на место Сталина.

В первые дни после смерти Сталина, в марте 1953 года, речи на траурных митингах было принято завершать стереотипной концовкой: «Вечная слава Председателю Совета Министров СССР, секретарю ЦК КПСС И.В.Сталину! Да здравствует Председатель Совета Министров СССР, секретарь ЦК КПСС Г.М.Маленков!» От этой формулы, буквально списанной с известного «Le roi est mort, vive le roi!», пришлось отказаться, так как Бюро Президиума ЦК (так именовалось после XIX съезда КПСС Политбюро) освободило Маленкова от должности секретаря ЦК КПСС, сославшись на невозможность совмещать ее с требующей, также полной отдачи всего времени, должностью Председателя Совета Министров СССР; ссылка на недавний прецедент — совмещение обеих должностей великим гением человечества Сталиным — была бы нескромной и все равно не имела бы успеха.

В этих условиях Маленков постарался принизить роль Секретариата и возглавляемого им аппарата ЦК КПСС. Маленков стал именоваться — хотя в печати это и не появилось — Председательствующим (не председателем!) Президиума ЦК. О Секретариате стали говорить как о техническом органе, ответственным за Секретариат стал Хрущев, о котором думали — как выяснилось, без оснований, — что он не способен быть конкурентом Маленкова. В аппарате Совета Министров СССР Маленков создал крупные отделы и постарался передать им функции отделов ЦК КПСС.

Но и на этот раз Секретариат победил. При поддержке почувствовавшего угрозу партаппарата, Секретариат, во главе с Хрущевым, сумел быстро поставить Маленкова на колени и к началу 1955 года принудить его к отставке. Президиум ЦК КПСС был завоеван хрущевским Секретариатом.

Третий конфликт Политбюро (Президиума) с Секретариатом ЦК произошел в июне 1957 года. Большинством голосов (8 против 4) Президиум ЦК постановил снять Хрущева с поста Первого секретаря ЦК; против голосовали три секретаря ЦК — члены Президиума: сам Хрущев, Суслов и Фурцева (четвертым голосовавшим за Хрущева был Микоян). Подчиненный Секретариату аппарат ЦК при поддержке маршала Г.К.Жукова организовал срочный приезд в Кремль около 100 членов ЦК. Объявив себя июньским Пленумом ЦК КПСС, они поддержали Хрущева и разгромили антихрущевское большинство Президиума ¹³. Было бы неверно толковать эту акцию как восстание членов ЦК против Президиума: речь шла об операции, проведенной Секретариатом. Единственный же из секретарей ЦК, присоединившийся к антихрущевскому большинству Президиума, — Шепилов — был примерно наказан. Он был с позором выгнан из Секретариата ЦК, из партии, выведен из состава Академии наук СССР, выселен из своей огромной квартиры; я видел его, опустившегося, взъерошенного и пьяного, в районе Пироговской улицы, где его пристроили работать в архиве.

В третий раз Секретариат одержал победу в конфликте с Политбюро.

Было бы неверно делать из этих повторяющихся побед вывод, что Секретариат сильнее Политбюро. Но из них можно заключить, что в серьезных случаях — он не слабее. О самостоятельности Секретариата свидетельствуют и цифровые данные. Было официально сообщено, что за 5 лет, прошедших между XXIV и XXV съездами партии, Секретариат ЦК КПСС рассмотрел в порядке контроля за исполнением принятых решений «более 80 вопросов», то есть всего по 16 вопросов в год. Отсюда ясно, что проверка исполнений решений ЦК — отнюдь не первостепенная задача Секретариата. Явно не является его задачей и подготовка материалов к заседаниям Политбюро: за тот же период Политбюро заседало 215 раз, а Секретариат — всего 205 раз¹⁴.

Политбюро и Секретариат ЦК КПСС работают параллельно. У каждого из двух высших органов номенклатурной власти — свои вопросы, но в этих рамках каждый из них суверенно принимает решения, и они считаются решениями ЦК КПСС.

Вместе — Политбюро и Секретариат ЦК КПСС — машина для принятия политических решений в общесоюзном масштабе. Вместе они правят Советским Союзом.

Аппарат ЦК

Укоренившееся на Западе представление о функционировании правящей верхушки советской номенклатуры примерно таково: они сидят в Кремле, денно и нощно обсуждая, что делать и как вести дальше генеральную линию. А так как дел в мировой державе —Советском Союзе,— много, западные наблюдатели недоумевают: когда же эти люди ухитряются не только спать, но и бывать на банкетах и приемах, ездить за границу и по Советскому Союзу, жить неделями на дачах под Москвой и на Черном море, заниматься своими женами и неженами, охотиться и наслаждаться своей сладкой жизнью? Не облегчило ответа на такой вопрос и описание Светланой Аллилуевой многочасовых застольных бдений на сталинской даче. Да, все они там часами сидели и даже иногда решали какие-то вопросы, но не обсуждали генеральную линию, а рассказывали старые анекдоты, напивались, грубо шутили, пели и наперебой лакействовали перед Хозяином.

А между тем дела шли и идут, одна политическая акция следует за другой, — и все это исходит от них, маленькой группы политбюрократов. Что они, гениальны или сверхчеловечески выносливы?

Ни то, ни другое. Они давно бы уже лопнули от перенапряжения, как Ленин, пытавшийся сам все осмыслять и разрабатывать. Они же благоденствуют и живут в завидном здоровье до весьма преклонных лет. Секрет этого геронтологического феномена — не в гениальности или двужильности, а в том, что за членов Политбюро и Секретариата ЦК думает и на них работает огромный номенклатурный аппарат.

В распространенном на Западе представлении о функционировании номенклатурной верхушки в СССР есть один методологический дефект: не учтено, что принятие ею решений представляет собой лишь заключительный акт в работе сложного механизма. Машина для выпуска решений, Политбюро и Секретариат, — лишь конечный, хотя весьма важный его узел. Более чем полвека, прошедших с времен ленинских импровизаций в полупустом Кремле, были периодом конструирования и совершенствования этого ныне гладко обкатанного механизма.

Сегодня решение ЦК КПСС принимается не так, как при Ленине. В Полном собрании сочинений Ленина много написанных им лично текстов решений ЦИК и СНК. Уже в бумагах Сталина труднее будет отыскать подобные собственноручные наброски. И совсем нет их в бумагах Хрущева и Брежнева: всё пишет аппарат. Сравните заполненный книгами — литературой по разным вопросам, справочниками, словарями — кабинет Ленина в Кремле и кремлевский кабинет Генсека, где книжный шкаф — лишь для показа, а только телефоны, кнопки, длинный стол заседаний и стоящие во главе этого заседательного стола настольные часы.

Дело не в том, что теперь Генеральный секретарь меньше работает, чем Ленин. Главное в том, что работа Генсека построена иначе. Ему незачем самому рыться в книгах — референт принесет в сафьяновой папке все необходимое, тщательно выверенное и перепечатанное, причем не сырой материал, а уже готовый текст любого решения, доклада, выступления или застольной речи. Текст этот будет составлен специалистами, старательно отредактирован и взвешен, внимательно рассмотрен под всевозможными углами зрения. Разве Генсек сам, возьми он чистый лист бумаги, сможет написать лучше? Конечно, нет. Значит, остается просто подписать или огласить, не задумываясь.

Характерен рассказываемый анекдот. Брежнев, прочитав речь, строго говорит референту: «Я сказал: подготовить речь на 10 минут, а пришлось читать 20». Референт робко отвечает: «Леонид Ильич, у вас было два экземпляра».

Есть на Западе сотрудники, пишущие речи политиков, так называемые ghostwriters, но система другая. На Западе для президента, или премьера, или главы партии пишет некто один, с бойким пером, в стиле, нравящемся шефу; ghostwriters поименно известны, творчество их индивидуально, хотя они и выступают под псевдонимами своих начальников. В соцстранах пишет анонимный аппарат. Текст проходит через множество рук, причем даже первый вариант сочиняют разные люди, в зависимости от содержания, а не некий присяжный творец сочинений шефа. Я сам, например, регулярно писал приветствия Хрущева международным Пагуошским конференциям ученых, и даже появлялись они в печати почти без изменений. Но хрущевским ghostwriter'ом никто в отдельности не был, тексты писали разные авторы.

Этим я отнюдь не ставлю под вопрос способности политиков класса номенклатуры. Писать Хрущев не мог, но был хорошим оратором-демагогом, и продиктованные им мемуары — интересный документ.

Да и нынешние руководящие деятели номенклатуры умные и талантливые политики, разумеется, в системе реального сопиализма.

Аппарат играет важную роль не только в подготовке текстов решений, заявлений и речей, но и в формировании мыслей руководства номенклатуры, ведущих к этим текстам.

В предыдущей главе мы говорили о том, как бесконечно далека от реальной жизни верхушка класса номенклатуры. Вся получаемая ею информация отобрана и препарирована аппаратом.

Обычный советский человек ловит по каплям сведения о положении в стране и в мире. В распоряжении номенклатурной верхушки — море информации. Это море создают министерства и ведомства, Госкомитет по статистике, корреспонденты ТАСС, спутники-шпионы, осведомители КГБ, посольства и торгпредства, агенты и радиоперехватчики, зарубежные компартии и иностранные дипломаты — словом, источников множество. Но все кажется недостаточным: пожалуй, ни в одной стране правящая верхушка не изыскивает с таким остервенением все новые возможности получения информации, как в Советском Союзе.

Значит, правители этой страны — самые информированные люди в мире? Ничуть не бывало. Светлана Аллилуева удивлялась, описывая застолья членов сталинского Политбюро на «Ближней даче»: «Застолье было обычным — ничего нового. Как будто мир вокруг не существует. Неужели все эти сидящие здесь люди еще сегодня утром не узнали что-нибудь свежего и интересного со всех концов мира? Ведь они же располагают информацией, как никто иной, но похоже, что не располагают» ¹⁵.

И ведь это не из желания сохранить государственную тайну. Просто руководители класса номенклатуры не очень информированы и нелюбознательны. Точнее: любознательны они лишь в отношении того, что касается их карьеры.

Как же море информации превращается в тонкую струйку, которой поят членов Политбюро и Секретариата ЦК?

Для всех информационных документов, направляемых в эти органы, установлен независимо от важности вопроса строгий предельный объем: две машинописные страницы для обоснования необходимости решения и пять страниц для чистой информации. Правило составления документов: писать для читателя, не имеющего ровно никаких познаний в данном вопросе.

Подготовленные таким образом документы поступают помощникам членов руководства. Здесь информация тщательно сортируется, ненужное отбрасывается, все неприятное приглаживается, остальное резко сокращается. Так возникает некая подретушированная схема, которая и докладывается руководителям номенклатуры. Известно, что их особым вниманием пользуется представляемая КГБ ежедневная информация о внутриполитическом положении в стране (аналогичная информация по каждой республике докладывается местным КГБ первому секретарю ЦК КП республики) и сводка важнейших разведывательных данных.

Такая система создает некоторое полузнание и иллюзию полной информированности. Пожилые руководители, борющиеся со склерозом, в спешке проглядывают гладко обкатанные короткие фразы, в которых каждое слово несет в себе смысл, если над этим смыслом задумываться, а практически имеет лишь смысл перестраховки: к составителю нельзя придраться, что он обманул или умолчал. В памяти у руководителей номенклатуры остается от такой информации не так уж много: случайно их заинтересовавшее, показавшееся наиболее важным или ярким. Но и это запоминается схематично и приблизительно. Конечно, всегда можно дать задание и получить по любому вопросу ответ с любой степенью подробности. Но ведь обо всем не расспросишь — некогда да и незачем: руководители номенклатуры давно привыкли, что любое их решение будет встречено льстивым окружением как проявление высшей мудрости; народ же все стерпит.

Роль аппарата партийных органов в осуществлении власти в стране не ограничивается информированием высшего руководства и подготовкой проектов его решений. Партийному аппарату предоставлено право давать указания, выполнение которых фактически обязательно. Это «телефонное право» очень важно. Число запротоколированных решений бюро и секретариатов парткомитетов — от ЦК до райкома, сколь внушительно оно ни было бы, ничтожно в сравнении с числом непрестанно даваемых указаний, устных и телефонных, нигде не зафиксированных, но неизменно выполняемых. Попытки опротестовать перед высшими чинами партийного аппарата указания, данные чинами менее высокими, успеха не имеют: классовая спайка номенклатурного аппарата такова, что, даже если высший чин и будет недоволен решением подчиненного, он его отругает в своем кабинете, но не дезавуирует. Жалобщик же может считать свою карьеру оконченной: мстительный аппарат непременно нанесет ему удар. Если в годы сталинских чисток можно было еще возлагать надежду на то, что в своих интригах друг против друга аппаратные чины воспользуются жалобой как предлогом для сведения счетов, то теперь нет и такой перспективы: круговая порука в аппарате перед лицом всех посторонних— стала в послесталинский период аксиомой.

Другое дело — государственный аппарат. Там можно обжаловать решение низших начальников перед высшими; там можно, в конце концов, обратиться с жалобой в партийный аппарат. Указания же партийного аппарата надо беспрекословно выполнять: перед вами не обычная государственная бюрократия, а сердце правящего класса.

КГБ — советское учреждение

Никакая диктатура не может жить без террора. Глупенький миф о некоей «диктатуре огромного большинства над ничтожным меньшинством», выдуманный молодыми Марксом и Энгельсом и подхваченный Лениным, так и остался на бумаге. В жизни общества диктатура всегда была и остается властью ничтожного меньшинства над огромным большинством — иначе она была бы не диктатурой, а демократией. Удерживать диктаторскую власть меньшинства можно только насилием и запугиванием по отношению к большинству, то есть государственно организованным террором.

Любая диктатура — полицейское государство. При этом речь идет не об обычной полиции: угрозыск в Советском Союзе весьма слаб. Полицейское государство — это государство с могущественной тайной политической полицией. Она не ловит грабителей или убийц, а вынюхивает инакомыслящих. Вот такой полиции в Советском Союзе — великое множество.

Оруэлл правильно подметил стремление диктатур замаскировать своих ищеек каким-либо облагораживающим названием: в его романе «1984» тайная полиция называется Министерством любви. Хотя до эвфемизма такой степени советская номенклатура не дошла, она уже перепробовала для обозначения своей тайной полиции ряд звучных наименований. ЧК — Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем; ГПУ — Государственное политическое управление; НКВД — Наркомат внутренних дел; НКГБ — Наркомат государственной безопасности; МГБ — Министерство госбезопасности, наконец КГБ — Комитет государственной безопасности — такова вереница имен одного и того же тайного полицейского ведомства, которое пришлось создать уже через месяц после октябрьского переворота, в декабре 1917 года. Презрев все эти периодически меняющиеся названия, советские люди давно уже просто говорят: «Органы».

Номенклатурная пропаганда не нахвалится гуманностью и любвеобилием «органов». Их первый руководитель — Феликс Дзержинский — объявлен бесстрашным рыцарем революции, его статуи выставлены перед зданиями КГБ, в том числе в Москве, кабинеты этих зданий украшены его портретами. Как-то в Вильнюсе я читал лекцию для аппарата КГБ Литовской ССР; в зале заседания висел огромный — почти от пола до потолка — портрет Дзержинского, мастерски сделанный так, что он пристально и подозрительно вглядывался в каждого в зале.

Как действовали руководимые этим рыцарем «органы» — тогда ЧК? Профессор П.Милюков дает следующий бесстрастный перечень: «У каждого провинциального отдела «ЧК» были свои излюбленные способы пытки. В Харькове скальпировали череп и снимали с кистей рук «перчатки». В Воронеже сажали пытаемых голыми в бочки, утыканные гвоздями, и катали, выжигали на лбу пятиконечную звезду, а священникам надевали венок из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости пилой. В Полтаве и Кременчуге сажали на кол ... В Екатеринославе распинали и побивали камнями. В Одессе офицеров жарили в печи и разрывали пополам. В Киеве клали в гроб с разлагающимся трупом, хоронили заживо, потом через полчаса откапывали» ¹⁶.

Это в провинции. Можно — а точнее сказать, вероятно, нельзя — представить себе, что происходило в Москве на Лубянке.

Илья Эренбург, не тот придавленный и брюзжащий, которого я знал в 50-х годах, а только что вернувшийся из эмиграции, весь еще пропитанный вольным парижским воздухом, писал в романе, вышедшем в Москве в 1925 году, об этом невеселом месте: «Взяли дом. Обыкновенный ... Взяли и сделали такую жуть, что пешеход, вздрагивая даже в летний зной, старательно — сторонкой. Ночью растолкать кого-нибудь и брякнуть: «Лубянка!» — взглянет на босые ноги, со всеми простится, молодой, здоровый бык — заплачет, как мальчик...» ¹⁷ Ибо уже тогда, при Ленине и Дзержинском, была Лубянка местом, «где кровь окисшая со сгустками, где можно души с вывертом щипать, где всякий рыженький сопляк в каскетке — Ассаргадон...» ¹⁸.

Помнится, полковник государственной безопасности Степан Гаврилович Корнеев, долголетний начальник Управления внешних сношений Академии наук СССР, тщетно пытавшийся затянуть меня на работу в МГБ, осведомлялся, не страшно ли мне само здание на Лубянке, и пояснял: «Знаете, многие говорят, что боятся даже проходить мимо нашего дома — такое, мол, тут делается».

Делалось, конечно, немало. Те, кто это делал при Сталине, куда-то потом исчезли. Даже в районе Лубянки не видно этих, сновавших там тогда мрачных мужчин, профессию которых мы всегда определяли по их мертвым, остановившимся глазам: не то было это отражением их души, не то — клеймом того кровавого и омерзительного, чем они занимались днями и ночами.

Летом 1951 года мне пришлось в санатории под Калининградом прожить почти месяц в одной комнате с одним из таких. В первый же день, когда он появился, знакомая дама спросила меня: кто этот оказавшийся за одним столом со мной «человек со страшными глазами убийцы»? Он мне сам сказал: следователь МГБ, работает на Лубянке. «Заработался я», — хрипло жаловался он мне. И вправду был он тощ и плоскогруд, по ночам не мог спать и беспрерывно курил. Страшно некультурный, грубый и угрюмый, он ничего не читал. Потом он отыскал себе девку, тоже с остановившимися глазами, и пояснил мне: «Мы — с одного производства». Помню, остро хотелось его спросить: что вы там производите — трупы из живых людей? Но задать такой вопрос — означало бы самоубийство. Отдохнув и уныло попутавшись с девкой, он улетел на самолете в Москву, где он действительно был «Ас-саргадоном» — вершителем судеб для проходивших через его волосатые руки замученных людей.

С точки зрения класса номенклатуры, такие типы — «доблестные чекисты» — должны были еще служить для нас образцами. Примером для подражания были объявлены также доносчики. За недонесение полагалось наказание даже по закону, но номенклатура старалась воспитать из нас доносчиков идейных, убежденных и не останавливающихся ни перед чем. С такой целью был создан культ Павлика Морозова, подслушивающего, лежа на печи в избе, разговоры своего отца и донесшего в ГПУ, после чего отца расстреляли. Несознательные родичи обезвредили юного героя единственным возможным для них способом. Павлику посмертно поставили памятники (один из них стоит в Москве), назвали его славным именем школы и пионерские отряды. Но подвиг доносчика рассматривался не как недосягаемая для нас вершина, а как норма поведения. Когда в нашей школе в ежовшину дети арестованных представали перед комсомольским собранием, им неизменно ставился вопрос: «Как же ты, комсомолец, живя рядом с врагом народа (то есть с отцом или с матерью), не заметил и не сообщил органам НКВД?»

О полицейщине в Советском Союзе и о советских «органах» написано много книг — целая библиотека. Этот раздел в моей книге имеет смысл писать только для того, чтобы подчеркнуть один существенный момент, не нашедший должного отражения в этой библиотеке. Описывая одно за другим преступления ЧК - ГПУ - НКВД - НКГБ - МГБ -КГБ, авторы книг вольно или невольно создают впечатление, что «органы» — скопище дьяволов, некая мистическая сила. Такое представление широко распространилось на Западе. Многие здесь готовы верить, что КГБ обладает сверхчеловеческими способностями, умом и хитростью, что это не учреждение, а пандемониум, населенный злыми всевидящими духами.

Между тем это не так. Не было этого и во времена Сталина, когда имелось больше оснований так считать. Начальник отдела кадров Советского Информбюро П.И.Павловцев, долгие годы проработавший в «органах», говорил нам еще в начале 50-х годов: «МГБ — не икона, а советское учреждение». Слово «икона» остается здесь на совести Павловцева, но мысль правильная: КГБ — не пандемониум, а номенклатурное учреждение. Нет там никакой мистики и мефистофельшины, а сидят номенклатурщики — не хуже и не лучше любых других. Если это относилось даже к Ежову и Берия, что же сказать о нынешних, значительно более приличных сотрудниках «органов»?

Коммунистическая пропаганда все еще размалевывает сотрудников КГБ как пролетариев, мозолистой рукой защищающих революцию. Многие на Западе рисуют их в своей фантазии извращенно-гениальным и интеллигентами, с проницательностью Шерлока Холмса и авантюрным динамизмом Джеймса Бонда. А мне довелось их встречать. Они отличаются теперь от полицейской уголовщины сталинского времени. Попробую набросать их психограмму.

Сотрудники «органов» сегодня — это типичные высокооплачиваемые чиновники, очень держащиеся за свои места и старающиеся выслужиться. Интеллигенты, попадающие на работу в «органы», там в общем не удерживаются, а вытесняются из этой среды и, во всяком случае, карьеры не делают.

Сотрудники «органов» по-военному точны и беспрекословно послушны начальству. Мыслят они не научно-логически, а психологизированными категориями профессионального полицейского мышления. Аксиоматика такого мышления состоит в том, что ни одному слову человека верить нельзя: никаких убеждений, кроме стремления лично получше устроиться в жизни, у людей нет и быть не может, для осуществления же такого стремления каждый готов на все. Поэтому диссидентов они искренне считали или жуликами, или психически ненормальными.

Каковы политические взгляды сотрудников КГБ? Может быть, они идейные сталинисты? Это не совсем так. Они панически консервативны: весь смысл их службы состоит в том, чтобы препятствовать даже малейшим сдвигам в советском обществе в сторону либерализма. Конечно, есть в их среде затаенная тоска по сталинскому времени, когда все их боялись, включая даже высших номенклатурщиков, когда, по распространенному в аппарате партии и госбезопасности выражению, были «авторитет» и «порядок». Вернуть такой «порядок» они не прочь, но вряд ли хотят нового разгула ежовщины или бериевщины, с неизбежными кровавыми чистками в их собственной среде. Органическая часть правящего класса номенклатуры, сотрудники КГБ так же хотят гарантии неотчуждаемости номенклатуры и жаждут безопасности.

Сознают они, что делают грязную работу? Да, но каких-либо душевных конфликтов в связи с этим у них незаметно. Защиту власти и привилегий своих и своего класса, они считают делом жизненно необходимым, методы же внутренне оправдываются уверенностью в том, что все люди — свиньи. Остатки сомнений затаптываются культивируемым в среде работников госбезопасности кастовым духом, чувством своего превосходства и значительности, официально поддерживаемой мифологией чекистского героизма, беспощадности к врагу, преданности и прочих эсэсовских доблестей. Именно эсэсовских: вся эта идеология полностью уместилась в известную гиммлеровскую формулу: «Наша честь называется верностью». В освободившихся же от фашизма и полицейщины странах честь снова называется честью.

Справедливо принято жалеть несчетные жертвы террора полицейских органов номенклатуры. Но жалости заслуживают и сами сотрудники «органов». Хотя еще не терзаемые угрызениями совести, они уже осознали ту меру отвращения, которую их служба вызывает среди советского населения. При Сталине они, даже уйдя на пенсию, гордо носили «Значок почетного чекиста» и форму с голубым кантом. Теперь они скрывают свое чекистское прошлое. Люди их сторонятся: ни в одной компании, собирающейся на вечеринках, вы не встретите сотрудника «органов», даже в компании номенклатурщиков из партаппарата или дипломатов; гебистов не избегают только их собственные коллеги из карательных органов — МВД, прокуратуры, суда.

Таково отношение к сотрудникам «органов» не только среди интеллигенции, но и трудящихся. Оно давно уже отлилось в формулу: «Ты кто — человек или милиционер?» Появилось любопытное свидетельство психологической капитуляции КГБ перед столь распространившимся отвращением. Теперь, если «органы» хотят кого-нибудь дискредитировать в глазах населения и, в частности, друзей и коллег, распускается слух, что он — агент КГБ. Выражающийся здесь комплекс неполноценности «органов» — заключительный пункт психограммы сотрудников КГБ.

КГБ — советское учреждение. У него есть план и отчетность о выполнении, сложная иерархия начальников, поощрения и взыскания, путевки в санатории, партийные и комсомольские собрания — есть всё, что бывает в любом советском учреждении. А значит: есть в КГБ успехи и неудачи в работе, есть и пассивность, и энергия, и бюрократическая глупость, и леность мысли, и взлеты ее, и интриги, и подхалимство — всё есть. Нет непогрешимости, безошибочности, сказочной прозорливости, которые расписывает советская пропаганда.

Существует ли гарантия, что КГБ останется и дальше советским учреждением, а не сорвется в кровавую пропасть новой ежовщины? Хотя такое развитие трудно считать вероятным, гарантий нет. Дело в том, что уже бывали времена—в годы нэпа, да и позже, когда людям в Советском Союзе казалось, будто органы остепенились. А потом начиналась очередная вакханалия террора.

Так было даже накануне ежовшины. Вот что говорил корреспонденту «Frankfurter Allgemeine Zeitung» Пёрцгену его советский собеседник — беспартийный журналист: «Люди, пользующиеся привилегиями, всегда готовы сделать все, чтобы эти привилегии сохранить. Поэтому растет потребность в правопорядке. Смотрите, даже ГПУ стало жертвой этого процесса. ГПУ было совершенно независимой, суверенной тайной полицией. А сегодня оно — самое обычное учреждение, связанное законами, организация, которая уже не может вторгаться в жизнь и права других, во всяком случае ответственных работников» ¹⁹.

Каждое слово можно повторить сегодня. Но сказано это было в 1936 году, когда на страну уже ложилась чудовищная тень ежовщины.

Так что пока воздержимся — не будем повторять.

Национальные республики — полуколонии номенклатуры

Мы говорили до сих пор об организации диктатуры номенклатуры в общесоюзном масштабе. Но ведь СССР — государство федеральное, Союз Советских Социалистических Республик. Как выглядит власть в республиках?

Она построена по той же схеме, как и власть верхушки класса номенклатуры в центре. Но есть отличие: Секретариат играет сравнительно скромную роль, решающий орган — Бюро ЦК, в которое входят все секретари ЦК, Председатель Совета Министров, Председатель Президиума Верховного Совета и еще несколько наиболее важных номенклатурных чинов республиканского масштаба. Бюро ЦК и есть в республике «директивный орган». Он тоже еженедельно заседает, принимает решения, назначает на номенклатурные должности, решает судьбы людей. Секретари ЦК и их аппарат так же дают указания, звонят по республиканской «вертушке», так же у них есть охрана КГБ, огромные квартиры, госдачи и спецпенсии, персональные машины, пайки, столовая ЦК — словом, все так же.

Москва далеко, для рядового жителя республики верхушка местной номенклатуры и является верховной властью. Только для очень немногих в республике, занимающих там чрезвычайно видное положение, есть доступ в круги московской номенклатуры. Но сами хозяева республики ежедневно чувствуют руку своих номенклатурных сюзеренов из Москвы — то поддерживающую, то наказывающую, но всегда направляющую. Это связано с самой сущностью советских союзных республик.

В самом деле, что представляют собой такие республики?

В теории — это национальные государства, добровольно образовавшие союз и имеющие право при желании выйти из него. «Право наций на самоопределение вплоть до государственного отделения» — привычная формула решения национального вопроса, записываемая во все затрагивающие этот вопрос документы КПСС со времени ее основания. Но уже Ленин любил при случае пояснить, что право на государственное отделение — одно дело, а целесообразность такого отделения — совсем другое. Соответственно этому, регулярно провозглашаемое в советских конституциях право республик на выход из Советского Союза, является откровенной фикцией: закон о процедуре выхода справедливо называют «законом о невыходе из СССР». Всякое слово в поддержку выхода из состава СССР рассматривается как пропаганда буржуазного национализма и попытка подрыва интересов Советского Союза.

Короче, формула о праве выхода республик из состава СССР — скучная бессмыслица, и долго говорить о ней здесь не стоит.

Стоит рассмотреть совсем другой вопрос: являются ли национальные республики в СССР национальными государствами со своими правительствами — или же колониями с местной колониальной администрацией?

Сразу поясним постановку этого вопроса. По своему историческому происхождению все среднеазиатские и закавказские республики СССР — это колонии. Московское государство в эпоху великих открытий и колонизации не имело выхода к теплым морям, и путь захвата заморских колоний был для него закрыт. Московская колонизация пошла по другому пути. Покорение Сибири, где местное население было истреблено с не меньшей тщательностью, чем индейцы в Америке; присоединение отсталых государств Средней Азии; завоевание Кавказа — таковы были этапы создания Российского колониального государства, Принцип образования сухопутной колониальной империи оказался удачным, империи с заморскими владениями рассыпались, а Советский Союз сохранил все колонии царской России и только теперь начинает разваливаться.

А каково происхождение других республик СССР? Прибалтийские республики и Молдавия оказались в составе Советского Союза в результате их военной оккупации. В РСФСР, помимо собственно России, вошли колонизованная Сибирь, Дальний Восток и Север, а также захваченные после второй мировой войны Восточная Пруссия (Калининградская область) и Курильские острова. Исторически не были колониями Украина и Белоруссия: их население этнически родственно русским, и попали они под власть московского князя не в связи с колонизацией, а в процессе «собирания Руси». Но это, конечно, не означает, что национальный вопрос стоит для них менее остро, чем для других национальных республик Советского Союза.

Итак, 12 из 15 союзных республик СССР — в прошлом колонии или завоеванные территории, а более трех четвертей территории РСФСР — того же происхождения. Вопрос, следовательно, не в том, колонии ли советские национальные республики в прошлом, — ответ на него очевиден, а в том, продолжают ли они оставаться колониями и поныне.

Я много раз бывал в разных союзных республиках, видел вблизи, как управляет ими вассальная номенклатура, и нередко задавал себе этот вопрос. А вопрос — не простой.

С одной стороны, в республиках явно отсутствует привычный признак колонии — привилегированное положение нации, населяющей метрополию. Русские жители советских национальных республик не пользуются никакими привилегиями, они — нацменьшинство, на котором нередко вымещают неприязнь к московским <