Коллективная собственность номенклатуры

Номенклатура в полной мере подходит под данное Лениным определение класса.

Однако, с точки зрения марксизма, определение господствующего класса содержит одно уточнение: такой класс является собственником средств производства. Право собственности — это неограниченное право владельца распоряжаться объектом собственности по своему усмотрению, включая передачу его другому владельцу или уничтожение. Обладает ли номенклатура как класс собственностью — не на импортные товары, купленные в спецсекции ГУМа, а именно на орудия и средства производства в стране?

Здесь мы попадаем в Эльдорадо советской пропаганды. Всякие джиласы, вещает эта пропаганда, всякие прочие шавки из подворотни мирового империализма, пытаясь навести тень на ясный день, твердят о «новом классе», о «новой буржуазии» в СССР. Пусть же они укажут, где в СССР частные владельцы фабрик, заводов и сельскохозяйственных предприятий. Нет таких владельцев! Средства производства в СССР — это социалистическая собственность. И то, что высшей формой ее является государственная собственность, предсказано классиками. Маркс и Энгельс писали в «Манифесте Коммунистической партии»: «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы ... централизовать все орудия производства в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс» ⁵,

Так обстоят дела, господа ревизионисты всех мастей!

Тщетны ваши потуги выдать белое за черное и опорочить реальный социализм!

Не только официальные коммунистические пропагандисты прибегают к этому аргументу. Неотразимым кажется он даже тем марксистам за рубежом, которые критически относятся к отнюдь не предусмотренной классиками марксизма иерархической структуре реального социализма. «Ведь нет же в СССР частных владельцев фабрик и заводов!» — твердят они.

Итак, выдается за марксистское и упорно выдвигается утверждение: раз производительные силы принадлежат в СССР не частным владельцам, а государству, значит, в советском обществе нет эксплуататорского класса. А что, собственно, в этом утверждении марксистского? Ровно ничего.

Считали ли Маркс и Энгельс, что о собственности можно говорить лишь тогда, когда владелец официально признан таковым в праве? Нет, они считали как раз обратное: собственность — фактическая, а не юридическая категория; вещи становятся «действительной собственностью только в процессе общения и независимо от права...» ⁶ Следовательно, тот факт, что собственность не записана прямо за номенклатурой, с марксистской точки зрения еще ничего не означает.

Верно, Маркс пишет о противоречии между общественным характером производства и частным характером присвоения как об основном противоречии капитализма. Но разве под «частным» присвоением Маркс понимает лишь присвоение продуктов труда отдельным капиталистом? Если бы так, то для ликвидации противоречия достаточно было бы заменить разрозненных капиталистов их обществами — например, акционерными, и ни о какой революции не стоило бы и речи вести. Нет, под капиталистической собственностью на орудия и средства производства и на продукт труда Маркс понимает собственность «совокупного капиталиста», то есть всего класса капиталистов в целом.

Может, с марксистской точки зрения, капиталистическая собственность принимать форму групповой собственности? Безусловно. Все капиталистические компании, концерны, синдикаты, тресты олицетворяют именно такую форму. Существо производственного отношения не меняется, речь идет лишь о форме управления собственностью класса капиталистов.

Может, с марксистской точки зрения, форма управления капиталистической собственностью быть не просто групповой, а становиться государственной? Безусловно, в экономике многих капиталистических стран имеется значительный государственный сектор, но, по марксистской оценке, наличие такого сектора нисколько не меняет существа отношения собственности в этих странах: факта принадлежности орудий и средств производства классу капиталистов.

Почему не меняет? Да потому что, как уже говорилось в главе 1, государство, с точки зрения марксизма, не является надклассовым. Государство — аппарат подавления и управления, принадлежащий определенному — господствующему — классу, ему и только ему. То, что этот класс управляет своей собственностью посредством такого аппарата, абсолютно ничем не нарушает классового характера собственности. Сами же идеологи КПСС охотно и многословно рассуждают о государственно-монополистическом капитализме. Кстати, государственная форма управления имуществом правящего класса существовала и в докапиталистических формациях. Она занимала немалое место в экономике рабовладельческих древневосточных деспотий, в частности Египта; на ней было построено все хозяйство Спарты. При феодализме многочисленные владения короны представляли собой в разных странах государственно управляемую собственность класса феодалов.

Все сказанное — не откровение, а азбука марксистской экономической теории. Только на недостаточном знании этой теории в несоциалистических странах или на нежелании задуматься над ней в социалистических странах может паразитировать пропаганда КПСС со своим «аргументом» о государственной собственности при социализме. «Аргумент» же о том, что номенклатура не класс, так как номенклатурные посты не передаются прямо по наследству, вызывает просто недоумение. Вот уж именно в «точном марксистском понимании» понятия «класс» не содержится в качестве обязательного условия наследование принадлежности к данному классу. Нет, например, такого наследования у рабочих — так что же, и рабочего класса не существует?

Так что не надо принимать всерьез все эти псевдоаргументы. Ничего марксистского в них нет, и ни в чем они не убеждают.

Конечно, в предреволюционной России были — наряду с синдикатами — частные владельцы предприятий: всякие титы титычи и силы силычи, а при социализме только видишь если не номерной завод, то завод имени Ленина, завод имени Ульянова, завод имени Ильича, завод имени Владимира Ильича. Но ведь переименование фабрики «Сукин и сын» в фабрику имени И.В.Сталина отнюдь не было свидетельством того, что она стала всенародным достоянием. Это было лишь показателем того, что переменились хозяева, а кто новые владельцы, оставалось неизвестным.

Однако найти владельцев можно. Государственная форма управления фабрикой и вправду красноречива. То, что новые хозяева управляют своим предприятием не как-либо иначе, а именно через государство — аппарат господствующего класса, позволяет безошибочно идентифицировать счастливых обладателей. Это и есть господствующий класс советского общества — номенклатура, поручивший управление своей собственностью своему аппарату.

Таким образом, то, что в СССР заводы и фабрики принадлежат государству, с марксистской точки зрения действительно ведет к обнаружению их подлинного собственника. Только вот собственником этим оказывается не весь народ и не пролетариат, а номенклатура.

Номенклатура — собственник коллективный. В этом нет ровно ничего удивительного. Если форма коллективного владения восторжествовала даже в насквозь индивидуалистическом буржуазном обществе, то номенклатура с ее проповедью спайки и коллективизма, естественно, должна была прийти именно к такой форме. Это отнюдь не свидетельство ее прогрессивности по сравнению с капиталистами-частновладельцами. Еще спартиаты были коллективными собственниками илотов, а в седом средневековье церковь в разных странах была коллективной владелицей огромных богатств, угодий и крепостных крестьян. Однако претензий на то, что это преддверие коммунизма, ни жители Спарты, ни средневековые церковники не выдвигали — и правильно делали.

Разумеется, есть отличие в характере обладания социалистической и корпоративной собственностью. В социалистической собственности доли не покупаются и не продаются. Они достаются с включением в класс номенклатуры, увеличиваются или уменьшаются в зависимости от положения в иерархической структуре, а изгнание из номенклатуры знаменует собой лишение изгнанного его доли. Ни в каком случае номенклатурщик не может получить на руки приходящуюся на него долю капитал. Но он регулярно получает поддающуюся в каждом случае довольно точному подсчету сумму материальных благ, которую можно сопоставить с выплатой дивидендов в капиталистическом мире.

В ст. 10 Конституции СССР провозглашается, что социалистическая собственность существует в двух формах: государственной и колхозно-кооперативной. При этом если государственная собственность принадлежит якобы всему народу, то колхозно-кооперативная принадлежит колхозам и кооперативам. Та же статья сообщает, что социалистической собственностью в СССР является также имущество профсоюзных и иных общественных организаций.

Вопрос о том, кто в действительности владеет государственной собственностью при реальном социализме, мы уже разобрали. Посмотрим теперь, кто же является обладателем колхозно-кооперативной собственности.

Обратим внимание наследующее. Казалось бы, поскольку государственная собственность принадлежит государству, а колхозно-кооперативная ему не принадлежит, коренное различие между этими двумя формами собственности очевидно. Однако обе формы по какой-то причине охватываются общим понятием «социалистическая собственность». Что их объединяет?

Ничего членораздельного на эту тему в СССР не произнесено. Между тем наличие общности несомненно: свидетельство этому — легкость перехода из одной формы в другую. Были МТС, потом при Хрущеве техника была передана колхозам, то есть средства производства перешли из государственной в колхозно-кооперативную собственность. С другой стороны, при том же Хрущеве ряд колхозов был превращен в совхозы, то есть произошли изменения формы собственности в противоположном направлении. Ни с какими трудностями все это связано не было и несопоставимо с теми проблемами, которые при капитализме возникают в случае национализации или реприватизации. Словом, общность налицо. Только вот основа этой общности неудобопроизносима в рамках официальной идеологии реального социализма.

Начнем с того, что на протяжении ряда лет в СССР усматривались только две формы социалистической собственности на средства производства: государственная и колхозно-кооперативная. Только потом спохватились: газета «Правда» — орган ЦК КПСС. Партия — это не государство; значит, «Правда» — колхозно-кооперативная собственность? Об этом сначала не подумали, громогласно провозгласив теорию о двух формах социалистической собственности; было до предела ясно, что «Правда» принадлежит правящему классуточно так же, как и орган Верховного Совета СССР «Известия», орган профсоюзов «Труд», числящаяся за Союзом писателей СССР «Литературная газета» и «Журнал Московской Патриархии». Тут сообразили, что вообще все имущество профсоюзов, так называемых творческих союзов, общества «Знание» и добровольных спортивных обществ, церквей и религиозных организаций и многое другое формально не могут быть включены ни в одну из обеих провозглашенных форм социалистической собственности. Но спохватились с запозданием, когда тезис о двух формах уже превратился в такую же азбучную истину, как «диктатура пролетариата» или «общенародное государство». Менять заученную всеми цифру «два» было невозможно. Пришлось принять соломоново решение; форм две, но есть и третья. Эта новооткрытая форма социалистической собственности — «собственность общественных организаций» — упоминается даже в Конституции торопливой скороговоркой: не оттого, что в ней самой есть что-то порочащее социалистический строй, а именно потому, что ее слишком поздно изобрели.

За этим анекдотическим запозданием кроется то, что вся теория о формах социалистической собственности надуманна от начала и до конца. Была бы под этой теорией какая-либо реальность, можно не сомневаться, что забывчивость не была бы проявлена.

Действительность такова, что не только государственная, но и две другие формы социалистическойсобственности принадлежат единому хозяину: классу номенклатуры.

В самом деле: отношение именно номенклатуры к средствам производства полностью соответствует понятию владения. Только номенклатура может по своей воле уничтожать средства производства. Именно по ее решениям во время войны была взорвана плотина ДнепроГЭС — легендарного Днепростроя 30-х годов, были взорваны промышленные предприятия при отступлении советских войск — в ряде случаев вопреки отчаянным протестам обрекавшихся таким образом на безработицу и голод рабочих, мнимых хозяев социалистического производства.

Номенклатуре довольно открыто принадлежит пресловутая «собственность общественных организаций» Что это за организации? Во-первых, партийные органы, то есть части номенклатуры. Во-вторых, организации управляемые парторганами, в ряде случаев непосредственно, в некоторых случаях — через государственные ведомства (например, церковь — через Совет по делам религий).

А как обстоит дело с колхозно-кооперативной деятельностью? Ведь у нее, казалось бы, есть владелец: члены данного колхоза. Только действительно ли это владелец? Принадлежит ли колхоз колхозникам?

Приложим определение собственности к данному отношению и убедимся, является ли оно отношением собственности. Могут колхозники даже единогласным решением ликвидировать свой колхоз, продать или уничтожить колхозное имущество, средства производства и созданные ими продукты?

Нет, не могут. Даже предложение подобного рода являлось бы в СССР наказуемым деянием. Колхозники строго регламентированы в праве пользования якобы своей собственностью. Даже если они будут голодать, забить колхозный скот они не могут. Вся земля передана колхозу государством в бесплатное и бессрочное пользование, но произвести внутри этого массива прирезку земли в пользу приусадебных участков колхозное собрание не может. Так какая же это собственность?

Впрочем, даже не предаваясь теоретическим изысканиям, советский гражданин на практике исходит из того, что колхоз, конечно же, колхозникам не принадлежит. Горожане, регулярно отправляемые осенью на спасение гибнущего колхозного урожая, отлично сознают, что едут они работать не на членов данного колхоза, а вместе с ними — на подлинного хозяина.

Ибо всем ясно, что колхозное имущество — не бесхозное, кому-то оно принадлежит. Но ни государство, ни «общественные организации» своим его не признают. Кто же владелец?

Представителя этого владельца укажет каждый, кто бывал в советской деревне: райком партии. Уполномоченный райкома в колхозе — председатель. «Выбирает» председателя общее собрание колхозников, а направляет его в колхоз райком. Председатели колхозов — номенклатура райкомов партии.

Вот райком действительно может распоряжаться колхозно-кооперативной собственностью, в противоположность самим кооператорам-колхозникам. Во время войны по решениям райкомов уничтожался или угонялся колхозный скот и сжигались колхозные амбары перед наступавшими немцами. По решениям райкомов перекраивали, укрупняли и разукрупняли колхозы. Однако и райком — не владелец, а лишь полномочный представитель владельца колхозно-кооперативной собственности, и действует он под контролем обкома партии.

Весьма характерно, что Хрущев, разделив обкомы на промышленные и сельскохозяйственные, несколько приоткрыл, таким образом, подлинные отношения собственности в советском обществе. И у государственной промышленности, и у колхозного сельскохозяйственною производства собственник один — класс номенклатуры. Так что не надо поддаваться иллюзии, будто есть у колхозно-кооперативной собственности некий реальный владелец, отличающийся от обладателя государственной собственности и собственности общественных организаций. Колхозно-кооперативная собственность тоже принадлежит номенклатуре.

Социалистическая собственность — это собственность класса номенклатуры. Это и есть то общее, что объединяет государственную, колхозно-кооперативную собственность и собственность общественных организаций и позволяет легкие переходы из одной формы в другую, простые, как перекладывание из кармана в карман в одном пиджаке. Сами же эти так называемые «формы социалистической собственности» — всего лишь формы управлениями со стороны класса-владельца.

Зачем нужны эти формы? Поскольку владелец один, не проще ли было ему установить единую форму управления своей собственностью?

Такой вопрос только внешне логичен. Он игнорирует путь возникновения социалистической собственности.

Социалистическая собственность возникла в результате экспроприации «новым классом» всех, кого можно было экспроприировать. В результате вся собственность ликвидированных после революции классов — дворян и буржуазии — была объявлена государственной.

По тактическим соображениям помещичья земля была сначала — в соответствии с эсеровской программой — передана в пользование крестьянам. Сплошная коллективизация, проведенная в 1929—1932 годы, была ни чем иным, как экспроприацией номенклатурой — крестьян. Но крестьянство невозможно было ликвидировать. Поэтому экспроприации была придана такая форма, как будто никакого перехода собственности от одного класса (крестьянства) к другому классу (номенклатуре) вообще не произошло, а просто крестьяне стали вдруг кооператорами. Так сложились «две формы социалистической собственности». Хотя, выражая настроения номенклатуры, Сталин, а затем Хрущев и поговаривали о том, что пора «поднять кооперативно-колхозную собственность до уровня общенародной», острой необходимости в таком акте не было, так что это до сих пор не сделано.

С собственностью общественных организаций дело обстоит иначе. Мы видели, что эту форму вообще придумали с запозданием. Неожиданный политический смысл она стала приобретать в связи с попыткой Хрущева вдохнуть жизнь в лозунг построения коммунизма. Было объявлено, что государство при коммунизме все-таки отомрет, а вот партия останется и функции государственных органов перейдут к общественным организациям. В этих условиях собственность общественных организаций стала приобретать черты той формы управления собственностью, к которой номенклатуре предстояло бы перейти, если бы действительно пришлось объявить, что государство отмерло и партийные органы стали осуществлять власть непосредственно и через псевдообщественные организации. Падение Хрущева положило конец разговорам о таком развитии, и собственность общественных организаций так и не успели объявить прогрессивной формой социалистической собственности — ростком коммунизма.

Итак, оказалось, что ликвидация частной собственности и превращение ее в социалистическую — это всего лишь перевод всего имущества в стране в собственность господствующего класса — номенклатуры. Исключение делается только для четко очерченного разрешаемого максимума личной собственности граждан.

Как и подобает господствующему классу, номенклатура обладает собственностью на средства производства в обществе.

Первоначальное ограбление

Как получилось, что профессиональные революционеры вдруг стали собственниками? Возникла ли экономическая система реального социализма этаким неудержимым потоком объективно назревших перемен или иначе?

Приход ее, с точки зрения Маркса, назрел до предела, старая, насквозь прогнившая система частной собственности должна была рухнуть под бурным напором рвущихся наружу прогрессивных сил. Вот какими бьющими, как набат, словами описывал Маркс проводимый им скачок: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» ⁷.

Экспроприация прежних собственников действительно произошла. Но почему-то выглядела она не как прорыв назревшей исторической необходимости, а как торопливый разбойный набег.

Посмотрим, как проходила национализация после Октября 1917 года. Пользоваться мы намеренно будем не красочными описаниями потерпевших, а советским изданием — «Экономической историей СССР» ⁸.

20 ноября 1917 года Государственный банк в Петрограде был внезапно занят вооруженным отрядом красных солдат и матросов. Возглавил отряд не какой-либо лихой командир, а замнаркома финансов. У кого отвоевывал Государственный банк своей страны, находившийся уже две недели у власти замнаркома? Если не считать невнятных слов о саботаже, ответа на этот вопрос в советской литературе не дается. Да его и трудно дать; речь-то шла не о капиталистической частной, а о советской государственной собственности, и кого в данном случае замнаркома экспроприировал, он сам бы не смог сказать. Драматическая вооруженная акция объяснима только с точки зрения психологии рождавшегося класса номенклатуры; надежно распоряжаешься только там, где установил военную оккупацию. Эта идея не покидает номенклатуру и в наши дни.

Следующая неделя ушла на подготовку новой операции. Не кто-нибудь, сам Ленин был назначен руководителем «Специальной Правительственной Комиссии по овладению банками». Орган с таким своеобразным названием был создан не главарями мафии или треста организованной преступности, а Временным правительством страны (оно тогда еще так называлось), только что проведшим выборы в Учредительное собрание.

Выборы, как скоро выяснилось, были для ленинцев только маскировкой, у власти они собирались оставаться не временно, а до скончания мира, соответственно и была произведена подготовленная акция по овладению частными банками. В гангстерском стиле — ночью (в ночь на 27 ноября 1917 года) все эти банки были по приказу Ленина заняты вооруженными отрядами. А на следующий день опубликован декрет: банковское дело в стране объявлялось государственной монополией, и все частные банки, как было деликатно сказано, «сливались» с Госбанком.

После этой грандиозной экспроприации денежных средств перед ленинским правительством встал вопрос: как быть с ценными бумагами, находившимися у населения? Поступили просто: в январе 1918 года аннулировали все акции, а в феврале — аннулировали все государственные займы и царского, и Временного правительства. Так рождавшаяся номенклатура поспешила наложить свою уже тяжелевшую ручонку на сбережения граждан.

Был, впрочем, сделан демократический жест в сторону мелких держателей займов: все, кто имел облигации на сумму не свыше 10000 рублей, получали — нет, конечно же, не деньги, а на ту же сумму облигации «займа РСФСР». Скромный дар, так как последовавшая катастрофическая инфляция привела к полному обесценению облигаций. Таким радикальным приемом ликвидировав внутреннюю задолженность государства, Советское правительство разделалось по той же схеме и с задолженностью внешней. Оно просто отказалось выплачивать по российским займам за границей, мотивируя это гордыми принципиальными соображениями: займы де были взяты царским режимом и вдобавок — для империалистических целей. Скоро выяснилось, что дело не в принципах, а в деньгах: на Генуэзской конференции 1922 года Советское правительство согласилось признать царские займы, но при условии, что ему будет выплачена Западом еще большая сумма под видом возмещения ущерба, причиненного России интервенцией. Поскольку предоставлять Советскому государству замаскированную таким образом помощь Запад не собирался, дело ограничивалось экспроприацией иностранных держателей русских займов.

А как было произведено огосударствление промышленности?

Все государственные предприятия перешли в руки Советского государства автоматически, так что проблему составляла лишь национализация частных предприятий. И тут вначале был использован жупел саботажа. Под предлогом опасности саботажа уже в ноябре — декабре 1917 года ленинское правительство конфисковало ряд крупных частных предприятий (Путиловский, Невский, Сестрорецкий заводы, группу заводов Донбасса и Урала).

В январе 1918 года был издан декрет о национализации торгового флота. Попытки владельцев продать свои предприятия иностранцам были пресечены в корне: всякая продажа предприятий была запрещена.

Теперь можно было наносить завершающий удар. 28 июня 1918 года вышел ленинский декрет о безвозмездном переходе всей крупной промышленности и частных железных дорог в руки Советского государства. Операция эта была проведена почти столь же стремительно, как овладение банками и сбережениями населения, и была завершена к октябрю 1918 года.

И все же у частных владельцев остались еше мелкие и часть средних предприятий. Терпеть такое было невозможно. Декретом от 20 ноября 1920 года Советское государство отобрало у владельцев все предприятия с числом более десяти, а там, где имелся механизированный двигатель, более пяти работников. Не национализированными остались фактически лишь кустарные мастерские.

Может быть, быстрый темп национализации и свидетельствовал о прорыве распиравшей общество исторической необходимости?

Непохоже. Едва успела эта необходимость так полно проявиться к концу 1920 года, как с весны 1921 года пришлось ее заталкивать назад. В связи с переходом к нэпу мелкие предприятия были реприватизированы, и вскоре в некоторых отраслях легкой и пищевой промышленности частные предприятия стали давать до одной трети всей продукции ⁹. Конечно, потом постепенно снова все национализировали, а нэпманов — кого расстреляли, кого уморили в лагерях. Но все же нэп — свидетельство, что не необходимость безудержно рвалась наружу, а ленинцы так зарвались, что пришлось отступать. В сельском хозяйстве они были вынуждены даже начинать с отступления — как иначе охарактеризовать ленинский Декрет о земле, открыто осуществлявший не большевистскую, а эсэровскую земельную программу? Разумеется, класс номенклатуры добрался потом и до крестьян, проведя коллективизацию. Но и эта массовая экспроприация была проведена по заранее расписанному Политбюро календарному плану.

Экономическая система реального социализма не выросла органически, она была искусственно воздвигнута. Осуществлено это было посредством конспиративно спланированных и внезапно проводившихся операций, в ряде случаев с применением вооруженных сил. После того как дело было совершено, номенклатуре пришлось при помощи той же вооруженной полицейской силы, судов, прокуратур, драконовских наказаний удерживать от развала сооруженную ею экономическую систему. Еще Ленин сокрушался, что в гуще населения стихийно рождаются капиталистические отношения — «ежедневно, ежечасно и в массовом масштабе». И хотя эту анахроническую поросль стремительно затаптывают сапогом карательных органов номенклатуры, она оказывается на редкость живучей: от подпольных миллионеров-одиночек в стиле Корейко из «Золотого теленка» до создания подпольных частных предприятий.

Нет, не как прорыв созревшей исторической необходимости выглядит создание экономической системы реального социализма, а как насилие над историей, как натужное старание повернуть его течение в сторону, позволившее номенклатуре стать эксплуататорским классом.