Темы и образы ранней лирики В. В. Маяковского.

Начинал поэт с громогласных футуристических выступлений, издевательских «пощечин общественному вкусу». С первых шагов он заявил о себе резко и грубо. Со всей бескомпромисностью молодости «бросался» Маяковский в новое искусство, веря, что, выбросив из поэзии «слова с чужими брюхами», он принесет в жизнь новое настроение. Сам поэт истолковал этот период как «формальную работу, овладение словом». Годы, когда Маяковский начинал поэтический путь, были полны сложных противоречий, напряженных духовных исканий. Эта бурная эпоха преобразований требовала от поэзии нового языка. «Борьба наша за новые слова для России вызвана жизнью. Развилась в России нервная жизнь городов, требует слов быстрых, экономных, отрывистых…» - писал Маяковский в 1914 году. Отсюда его приверженность к «самовитому слову», предающему быстрый темп эпохи «растрепанным синтаксисом», отсюда его стремление пополнить «словарь новыми словами». Маяковский призывал отточить поэтический язык для отражения пестрого, бурного жизненного потока.

Ранние стихотворения («Ночь», «Утро», «Уличное», «Адище города» и др.) вводят в мир, где города «повешены», где «распяты городовые», где «у раненого солнца вытекает глаз», где мир «с перекошенной мордой». Главным здесь является ощущение боли, бесцельности существования

В этом мире живет и страдает человек – лирический герой ранней поэзии Маяковского, - рефлексирующий, стремящийся осознать себя (цикл «Я», «От усталости»). В стихах 1913-1914 годов звучат и другие интонации, в частности, анархические, бунтарские («Кофта фата»). Порою стихи раннего Маяковского представляются грубыми, жестокими и даже аморальными («Я люблю смотреть, как умирают дети»). Это был сознательный вызов обществу. В душе лирического героя зреют злость и вызов «грубого гунна», вырывается крик негодования и муки. Он становится «чужим» в чуждом ему мире. При этом автор использует, по словам В. Шкловского, прием «остранения» (умение показать привычное странным) и гротеска, обращается к ораторской интонации. Поэт поражает своей изобретательностью в «конструировании» неологизмов, которые заставляют читателя участвовать в создании зримого образа: «лица не выгрущу», «дикий обезумлюсь» и т. д.

Но рядом с холодным злобным чувством в герое живет и иное. Лирический герой Маяковского мечтает о любви, он хочет отдать все «за одно только слово ласковое, человечье» («Дешевая распродажа»). Герой раннего Маяковского выражает чувства, душевные запросы, свойственные всем людям, но только ему присущи, как он сам сказал, «громада-любовь» и «громада-ненависть». С равной силой он отвергает пошлость, цинизм, глупость. И никто так, как он, не мог в лирике «вывернуть себя», выставить напоказ свои чувства и муку.

Таким образом, можно утверждать, что в ранних стихах Маяковского возникает сложный, подчас противоречивый образ лирического героя:

· В первых стихах поэта («Ночь», «Адище города», «Утро», «Уличное» и др.) лирическое «я» еще не определено. Основой в этих произведениях является критическая направленность против пошлости мира, в котором нарушены нормальные связи. Преобладает урбанистический пейзаж, насыщенный живописными образами. Через выразительные детали («раненое солнце», «дряблая луна», «трамвай, вскинувший зрачки») опосредованно выражается отношение лирического героя к миру.

· Начиная с цикла «Я» (1913) в поэзии Маяковского появляется герой, мучительно стремящийся осознать себя. В стихах этого времени основным все чаще становится желание быть понятым, получить от мира сочувствие, любовь. Уже в этом цикле проявляется двойственность лирического героя, которая будет видна и в более поздних стихотворениях. С одной стороны, он готов вобрать в себя всю скорбь людскую, все человеческое страдание, взамен отдав им свою любовь, с другой – он резко протестует против мира, где жестокость и насилие.

· В герое Маяковского также проявляются исключительно анархически-бунтарские настроения. Его можно назвать бунтарем, мятежником, который наслаждается своей ролью «свободного художника», дающей право выступать от имени «уличных тыщ» («Нате!», «Скрипка и немножко нервно», «Кофта фата» и др.). Основным в этих стихах становится противостояние – «я» и «они», слышны мотивы трагического одиночества, отчуждения людей.

· Тема одиночества в городской толпе, в окружающем мире – основная тема в ранней поэзии Маяковского.

· Поэма «Облако в штанах» - программное произведение Маяковского 1910гг творчества

Облако в штанах». Над этой ранней поэмой Маяковский ра­ ботал с 1913 по 1915 год. Фрагменты её поэт опубликовал в сбор­ нике «Стрелец» и в «Журнале журналов», называя «Облако» «вто­ рой трагедией» и подчеркивая тем самым художественную пре­ емственность её с трагедией «Владимир Маяковский».

Любопытно, что первоначально поэма называлась «Тринадца­ тый апостол», и автор указывал этим на свою роль провозвестни ка нового учения. Цензура усмотрела в этом кощунство над хрис­ тианскими представлениями и устранила это название вместе с шестью страницами текста. Так что, по словам поэта, «Облако вышло перистое». В ответ на недовольство цензурного ведомства тем, что Маяковский соединил «лирику и большую грубость», поэт пообещал быть «безукоризненно нежным, не мужчиной, а — обла­ ком в штанах». Своё заверение он сдержал лишь отчасти. Но этот эпизод дал толчок к возникновению нового названия. Фраза эта отзовётся и в поэтическом тексте. Отдельным изданием поэма вышла в 1915 году с подзаголовком «тетраптих» (то есть произве­дение из 4 частей).

Такое построение было не случайным. Предполагалось, что каждая из частей содержит выражение протеста против сложи­ вшихся в обществе установлений: «Долой вашу любовь», «Долой ваше искусство», «Долой ваш строй», «Долой вашу религию». В Целом свою поэму Маяковский считал программной, своеобраз­ ным «катехизисом» сегодняшнего искусства».

Начинается поэма небольшим, но очень ярким вступлением. В него вошли в спрессованном виде многие мотивы ранней лирики и трагедии Маяковского: противопоставление поэта толпе, вызов Мирным», идеальный образ лирического героя, жертвы города, музыкальные образы, гротескная фигура вывернутого человека с «одними сплошными губами».

Эта хлёсткость и эта ирония антипрославления весьма напоми­ нают сатирические гимны раннего творчества Маяковского. Но вступление содержит и жизнеутверждающую патетику, веру и радостное мировосприятие, противостоящее трагедии и уродству:

 

У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний.

 

Эти два противоположных по тональности начала в сложном контрапункте присутствуют и в тексте поэмы.

Первая часть тетраптиха содер жит в себе первый крик недовольства: «Долой вашу любовь!» Он ярко реализован в сюжете. Лирический герой ждёт встречи с Ма­ рией (её прототипом была чудесная девушка Мария Денисова, встреченная поэтом в Одессе) согласно их уговору. Но её нет, и тогда окружающие поэта вещи и явления начинают свою стран ную, по существу враждебную возню (вечер «уходит», сменяясь мраком ночи; канделябры «хохочут и ржут» в спину; городской «прибой» «обрызгивает» своим громом; «ляскают» двери, полночь «режет» ножом; гримасничают «дождинки», «как будто воют хи­ меры Собора Парижской Богоматери»). При этом все дано круп но, с превышением привычных размеров. Но вот, наконец, Мария приходит и сообщает, что выходит за­ муж. Кражу любимой сопоставляет с похищением из Лувра «Джоконды» Леонардо да Винчи. А самого себя уподобл яет погибшей когда-то Помпее. Сравнения, привлеченные по­ этом, отличаются яркостью, силой, образностью, выразительнос­ тью.!

Тема любви по-своему подхвачена во второй части тетрапти­ ха, где она получает новое осмысление: речь идёт о любовной ли­рике, преобладающей в современной Маяковскому поэзии.

Поэт населяет городскую улицу персонажами своей ранней ли­рики. Бедняки, нищие и калеки заполняют площадь, требуя внима­ ния к своим нуждам. «Улица присела и заорала: / "Идите жрать!"»

Нежизнеспособному искусству поэт противопоставляет под­ линное, пиликающим «поэтикам» — самого себя: «...я — где боль, везде». Обращаясь к простым людям, поэт заявляет: «...вы мне все- | го дороже и ближе». Он гордится ими, считая, что именно они дер­ жат в своей пятерне «миров приводные ремни» и сами «творцы в горящем гимне». Для них он создает свои строки, ради них готов, словно горьковский Данко, вытащить душу, растоптать её, чтоб стала большою, и окровавленную дать «как знамя».

В третьей части поэмы автор поднимается до отрицания уже всего господствующего строя жизни, бесчеловечного и жестоко го. Вся жизнь «жирных» неприемлема для лирического героя. Не­ выносима их любовь и поэтическая «слякоть». Маяковский под­ хватывает темы первых двух частей, но поворачивает их новыми гранями. Поэт воспроизводит пародию любви, говорит о похоти, разврате, извращениях. Для ненавистных «жирных» вся земля предстает женщиной, которая для них «заерзает мясами, хотя от­ даться»; она кажется «обжиревшей, как любовница, /которую вылюбил Ротшильд!»,

Господствующий строй порождает не только искаженные чув­ ства, извращенную любовь и псевдоискусство. Он чреват война­ ми, расстрелами, убийствами, человеческой «бойней». Поэтому в третьей части поэмы возникают образы «железного Бисмарка, кровавого генерала Галифе, несущего разрушения Мамая- Поэтому «Долой ваш строй». Навстречу сильным мира сего выходит Поэт, становясь «тринадцатым апос толом» (отсюда первоначальное название поэмы).

В четвертой части тетраптиха поэт негодует против всего, что освящает буржуазный строй. А если это делает религия, то свою «громаду-ненависть» он обрушивает и на нее: «Долой вашу религию». Поэт вводит богоборческие мотивы, которые нередко звучат кощунственно и эпатирующе по отноше­ нию к чувствам верующих

И снова, как в начале поэмы, лирический герой обращается к своей Марии. Но взаимопонимания нет, бли­зости не наступает. Душу Марии забирает какой-то современный «ангел». А на долю Поэта-Демона достается кровоточащее серд­ це, которое он несет, «как собака... / несёт перееханную поездом лапу», достоянием лирического героя становится «черствая булка

вчерашней ласки».

Завершается поэма картиной бесконечных пространств, кос­ мических высот и масштабов. Сияют зловещие звезды. «Вселен­ ная спит, / положив на лапу /с клещами звезд огромное ухо». Она не слышит, как скорбно, но гордо идёт Поэт, устремляясь навстре­ чу грядущему.

43. Своеобразие реализма

Общими процессами в искусстве начала века объяснялось и размежевание литературных кругов, и внутреннее их сближение. С начала 1890-х гг. группа символистов провозгласила свое полное неприятие современного им реализма, ошибочно отождествив его с материализмом и объективизмом. С тех пор и началось противоборство двух художественных направлений. Модернисты подозревали чуждых себе писателей (даже самых одаренных, скажем, Ив. Бунина) в неспособности проникнуть в сущность явленияю, в сухо-объективистском отражении жизни. Реалисты отрицали «темный набор» мистических понятий, изощренные формы новейшей поэзии.

При всем различии между собой обе группы полемистов были несправедливы друг к другу. Более того, не вызывает сомнения, что по своему глубинному смыслу творческие поиски и тех и других обладали общей устремленностью (о ней будет сказано ниже).

Молодой реализм порубежной эпохи обладал всеми признаками преобразующегося, ищущего и обретающего истину искусства. Причем его создатели шли к своим открытиям путем субъективных мироощущений, раздумий, мечтаний. Эта особенность, рожденная авторским восприятием времени, определила отличие реалистической литературы начала нашего столетия от русской классики.

Прозе XIX в. всегда был свойствен образ человека, если не адекватный идеалу писателя, то воплощавший заветные его мысли. Из произведений новой поры почти исчез герой — носитель представлений самого художника. Тут чувствовалась традиция Н. В. Гоголя, а особенно А. П. Чехова.

Вспомним, Чехов не раз признавался в своей склонности к «жизни ровной, гладкой, обыкновенной, какова она есть на самом деле». И говорил, что в ней «нет сюжетов, в ней все смешано — глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным». «Смешанным» оказался и внутренний облик персонажей писателя. Вл. И. Немирович-Данченко, один из первых постановщиков чеховских пьес, назвал основные их черты: «простые люди, говорящие о самых простых вещах, простым языком, окруженные будничной обстановкой», сочувствие «не этим людям, а через них неясной мечте».

В творчество младших современников Чехова «шагнуло» следующее поколение его героев: «средней руки» интеллигенты, офицеры низших чинов, солдаты, крестьяне, босяки... О зыбкости их внутреннего состояния с одинаковой болью, хотя и по-разному, писали А. Куприн, И. Бунин, М. Горький, Л. Андреев, А. Ремизов, Б. Зайцев. «Скверно ли пахнет, грязно ли — иди наблюдай. Не пристанет, а живых документов не огребешь лопатой»,— советовал Куприн, ссылаясь на опыт Чехова.

Образно определил А. Блок трагедию людей, запечатленную Л. Андреевым (рассказ «Ангелочек»): в теле «необъятной серой паучихи-скуки» «сидит заживо съеденный ею нормальный человек». «Заживо съеденными» выглядят большинство персонажей не только Андреева. Сонность, отчужденность души от мира многократно усилились и в отличие от произведений Чехова стали привычными, незаметными. По наблюдению Андреева, каждый второй нес в себе «холодную золу и пепел». Куприн увидел «непроницаемую преграду, которая вечно стоит между двумя близкими людьми», Бунин — «темное, слепое и непонятное» в обыденном.

Мрачные впечатления побудили писателей обратиться к загадкам самой природы человека. Социально-психологические истоки его поведения отнюдь не замалчивались. Но оно было соотнесено с подсознательными процессами: влиянием «силы плоти» «на силу духа» (Куприн), столкновением разума и инстинкта (Андреев), инстинкта и интеллекта (Горький), одухотворенной души и бездушного механизма (Бунин). Извечно люди обречены на смутные, спутанные переживания, что влечет к печальной и горькой судьбе. Зайцев сопереживал душам, сжигаемым «кровавой своей любовью», так не похожей на высокое чувство. У Андреева есть раздумье о «людях-щепках», бездумно плавающих над «бездонными глубинами». Пестрый, изменчивый, прекрасный и ужасный мир оставался загадкой для героев порубежной прозы. Немудрено, что в произведения пролился поток раздумий, предчувствий, исходящих от самого художника.

Предельно разрослось «авторское начало» в повествовании. У этих истоков началось обновление жанровых и стилевых структур. План событий, общения персонажей был всемерно упрощен, иногда едва обозначен (см. «Поединок» Куприна, «Деревню» Бунина, «Фому Гордеева» Горького). Зато пределы душевной жизни раздвинуты, сопровождены утонченным анализом внутренних состояний персонажа. Нередко поэтому воспроизведение нескольких месяцев, даже дней разрасталось до крупных повествований («Гранатовый браслет» Куприна, «Братья» Бунина, «Голубая звезда» Зайцева). Сложные темы, будто требующие развернутого воплощения, представали в «скупой» форме, так как трудные проблемы определены от лица писателя или выражены символизацией явлений («Господин из Сан-Франциско» Бунина, «Жизнь Василия Фивейского» Андреева, многие рассказы Горького из цикла «По Руси»).

Авторский взгляд постоянно устремлен за границу избранной ситуации, к человеку и миру в целом. Свободно расширены пределы изображенных в произведении времени и пространства. В своих поисках новое поколение прозаиков обращалось к фольклору, библейским образам и мотивам, вероучениям многих народов, к историко-культурным и литературным реминисценциям, нередко к личности художников-классиков.

Авторские раздумья буквально пронизывают произведения. Между тем — поразительный факт — в литературе начала века нет следа поучительных или пророческих интонаций. Нелегкое освоение действительности не давало однозначного ответа. Читатель как бы привлекался к со-познанию, со-творчеству. В этом заключается феноменальная особенность реалистической прозы; она звала к дискуссии.

Многие прозаики (Куприн, Горький и др.) тяготели к «рассказу в рассказе», когда повествователь вступает в диалог с лицом, передающим свою историю. Так отражалась самостоятельность их позиций. Была достигнута совсем необычная структура изложения — «молчаливого спора», т. е. внутреннего противостояния разных точек зрения («Сны Чанга» Бунина, «Иуда Искариот и другие» Андреева). Иногда автор незаметно включался в речевой поток персонажей, корректируя, уточняя их представления («Деревня», «Легкое дыхание», «Петлистые уши» Бунина, «Человек из ресторана» Шмелева, «Мысль» Андреева). Эти сочинения до сих пор вызывают разночтение, поскольку оценка и обобщение явлений переданы здесь экспрессией изложения, подбором и тонировкой образов, деталей. Текст требует пристального рассмотрения.

Сложное мироощущение писателей не укладывалось в структурах последовательного реализма. Интерес к микросостояниям души вызвал повествование, которое Б. Зайцев назвал творчеством в «импрессионистическом духе». Одновременно прозе начала века было свойственно укрупнение, символизация образов и мотивов. Пристальный анализ реальных процессов совмещался со смелой романтической мечтой, нередко с романтизацией отдельных настроений и героев; с условными, фантастическими фигурами.

Русский реализм порубежного времени предвосхитил или преобразил разнонаправленную поэтику, близкую романтизму, импрессионизму, символизму, экспрессионизму.

Видный критик Е. Колтоновская писала: «Старый вещественный реализм, достигший у больших художников пышного расцвета, отжил свое и в целом невозвратим. Литератор нащупывает теперь возможность нового одухотворенного реализма». Однако молодые писатели испытывали страстное влечение к классическому наследию России.

Идеалом гармонического искусства воспринималось творчество А. С. Пушкина. Он постиг те противоречия русской истории и своей современности, которые к началу XX в. приобрели особую остроту. Вместе с тем воспел нетленные ценности человеческой души, жизни, природы. Гений Пушкина определил развитие отечественного литературного языка и поэтической культуры. Неудивительно, что спустя почти столетие эти открытия стали для писателей проясняющим их поиск откровением. Реминисценции и аллюзии (намек на сходное понятие) из Пушкина окрасили прозаические и стихотворные тексты начала века.

Притяжение к Л. Н. Толстому тоже было повсеместным. Его смелые психологические прозрения заключали в себе перспективу новых подходов к личности. Младшие современники великого художника хорошо это понимали. Особенно близким для них стало толкование «живой жизни» — первородного влечения даже порочного человека к красоте, любви, правде. Раздумья Толстого об искусстве как проникновении в «общие всем тайны» объединили молодых реалистов своей мудростью.

Ф. М. Достоевский остался и для нового времени властителем дум. Однако гениально им разгаданные прогнозисты «вседозволенности» превратились в произведениях этих лет в устрашающих «выродков» («Мысль» Андреева, «Петлистые уши» Бунина), способных лишь на ухищренное насилие. Светлые же предсказания русского гения были трепетно освоены на уровне авторского сознания. Герои Достоевского самоотверженно постигали высший смысл жизни. Это устремление «окрасило» прозу переломной эпохи. Нельзя сказать, что оно осуществилось. Но каждый писатель по-своему рассказал, как в муках и утратах раскрепощается душа, захваченная мечтой о высшей нравственности, божественной красоте.

Реалистам рубежа веков была дорога сущность русской литературной классики, потому так свободно объединились разные ее традиции в их творчестве.

 

НЕОРЕАЛИЗМ - организационно не оформленное течение в рус. реализме 1910-х гг. Термин «Н.» возник в критике как результат переосмысления идей С. А. Венгерова о начавшейся с 90-х гг. 19 в. смене психологического настроя и эстетической системы рус. лит-ры. Венгеров характеризовал произведения разных лит. направлений (и модернистских, и реалистических) 1890-1910 единым термином «неоромантизм», как бы нивелируя специфику худож. метода писателей, объединенных «единым психологическим настроем». Но и сам Венгеров признавал спорность подобного объединения. Для обозначения метода творчества ряда реалистов, испытавших влияние модернизма, он употреблял также термин «синтетический модернизм», «символический реализм». В обл. проблематики для писателей-неореалистов характерен переход от социологизма и тенденциозности к нравств.-филос. темам, к «вечным вопросам». В обл. поэтики - субъективация и лиризация прозы, усиление роли символа, использование мифопо-этич. начала как худож. средства. Критики отмечали обогащение поэтики неореалистов за счет усвоения худож. открытий символизма. К представителям неореализма относили С. Сергеева-Ценского, Б. Зайцева, И. Новикова, А. Ремизова, А. Толстого и д

44.
На рубеже XIX и XX веков в русской литературе возникает интереснейшее явление, названное затем «поэзией серебряного века». Это было время новых идей и новых направлений. Если XIX век все-таки в большей части прошел под знаком стремления к реализму, то новый всплеск поэтического творчества на рубеже веков шел уже по иному пути. Этот период был со стремлением современников к обновлению страны, обновлению литературы и с разнообразными модернистскими течениями, как следствие, появившимися в это время. Они были очень разнообразными как по форме, так и по содержанию: символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм…

Благодаря таким разным направлениям и течениям в русской поэзии появились новые имена, многим из которых довелось остаться в ней навечно. Великие поэты той эпохи, начиная в недрах модернистского течения, очень быстро вырастали из него, поражая талантом и многогранностью творчества. Так произошло с Блоком, Есениным, Маяковским, Гумилевым, Ахматовой, Цветаевой, Волошиным и многими другими.

Условно началом «серебряного века» принято считать 1892 год, когда идеолог и старейший участник движения символистов Дмитрий Мережковский прочитал доклад «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы». Так впервые символисты заявили о себе.

Начало 1900-х было расцветом символизма, но к 1910-м годы начался кризис этого литературного направления. Попытка символистов возгласить литературное движение и овладеть художественным сознанием эпохи потерпела неудачу. Вновь остро поднят вопрос об отношениях искусства к действительности, о значении и месте искусства в развитии русской национальной истории и культуры.

Должно было появиться некое новое направление, иначе ставящее вопрос о соотношении поэзии и действительности. Именно таким и стал акмеизм.