Художественное своеобразие драматургии Лессинга.

Художественное своеобразие драматургии Лессинга.

Источники: «Лессинг как художник», Н. Вильмонт; «Лессинг», Тураев; «Лессинг Готфрид Эфраим» Пуришева.

Вообще Лессинг сначала теоретик, а уже потом драматург. Лессинг озабочен судьбами национальной литературы, и задачи ее он мыслит как просветитель, остро ощущающий окружающее политическое убожество и социальную неустроенность. И пьесы его – пьесы человека, пытающегося создать новую, сильную немецкую литературу. О насущных задачах немецкой литературы речь идет в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766) — программном документе немецкой эстетики эпохи Просвещения.

Про «Лаокоона». Лессинг исследует здесь особенности самого подхода к отображению действительности в изобразительном искусстве и в литературе, устанавливает отличительные черты двух видов искусства: предмет живописи и скульптуры — тела́, предмет поэзии — движение. Он оспаривает известное положение Горация: «Да живописует поэзия». Лессинг ссылается на античную литературу. Гомер, например, избегал описаний. Он изображал действие: не щит, а его изготовление, не корабль, а его постройку. Даже красота Елены дана не в описании, а рассказано, какое впечатление она производит на окружающих. Живописец и скульптор, фиксируя только один момент, не могут изобразить, например, разгневанную Венеру: «Венера, волнуемая местью и яростью, представляется художнику чистым противоречием, ибо любви как любви не свойственны ни гнев, ни мщение». А для поэта здесь открываются неограниченные возможности. «Для поэта Венера есть также любовь, но вместе с тем и богиня любви, имеющая, кроме этого своего основного характера, и свои собственные индивидуальные черты, и, следовательно, способная поддаваться как отталкивающим, так и привлекательным страстям». Не может быть предметом изобразительного искусства, по мнению Лессинга, и безобразное. Скульптура и живопись стремятся к воплощению прекрасного. Поэзия не связана этим условием. Лессинг борется за индивидуализацию образа, за богатство и многосторонность человеческих характеров. Его не удовлетворяет и одностороннее стремление к изображению прекрасного, идеального. Право поэзии на изображение безобразного — это прежде всего право критиковать безобразные стороны окружающей действительности.

В набросках продолжения «Лаокоона» Лессинг не переставал заниматься проблемой героя. Он не только варьирует, но и углубляет здесь мысль о разгневанной Венере. Лессинг обращается к примеру Мильтона, которого упрекали в том, что он сделал героем «Потерянного рая» Сатану и заслонил им образ Бога, менее выразительный и яркий в поэме. Лессинг объясняет смысл такого соотношения двух фигур в произведении: дело не в том, что Мильтон представил Сатану «слишком сильным и отважным». Но Богу Мильтона «не нужны те усилия, которые приходится прилагать для достижения своих намерений Сатане, и он остается безмятежным и спокойным перед лицом самых яростных действий и предприятий своего врага». Вот это спокойствие и оказывается непоэтичным. По его словам, в поэзии «красота требует не покоя, а прямо противоположного состояния... действия же являются тем более совершенными, чем более проявляется в них разнообразных и противодействующих друг другу побуждений». Как бы продолжая эту мысль о «противодействующих побуждениях», в другом наброске Лессинг говорит об «идеале действий». Он требует от литературы динамического изображения жизни. Эстетический идеал, по его мнению, связан не просто с положительным, спокойно-торжествующим совершенством, а с борьбой, сопротивлением, напряжением сил, проявлением незаурядной воли и энергии. Ход размышлений Лессинга здесь отвечал основному направлению просветительской эстетики второй половины XVIII в. Именно поэтому «Лаокоон» оказал такое большое и плодотворное влияние на литературную мысль последующих десятилетий.

Понятен большой интерес Лессинга к проблемам драматургии, наиболее действенного вида искусства, с точки зрения просветителей. «Эстетика Просвещения есть по преимуществу эстетика театра... Вольтер, Дидро, Лессинг, Мерсье пишут свои эстетические трактаты в первую очередь о театре и для театра» (В.Р. Гриб).

А что творится с театром? А ничего хорошего не творится. Но Лессинг это понял не сразу.

Немного о раннем творчестве. Родился Лессинг 22 января 1729 года в семье пастора, получил хорошее образование, уехал в Лейпциг в университет. Там писал анакреонтическую (развлекайтесь и бездельничайте! Охохохохо! (с) Анакреонт и его последователи) поэзию (но плоховато), эпиграммы (получше, но тоже не супер), басни («Повествование в басне... должно быть сжато до предельной возможности; лишенная всех украшений и фигур, она должна довольствоваться одной только ясностью») и, конечно, драмы («Молодой ученый», 1747, «Мизоген», «Старая дева», 1748, «Евреи», «Вольнодумец», 1749, и «Клад», 1750).

В драме Лессинг следует классицистической поэтике Готшеда (потом он будет этого Готшеда критиковать). Слог комедий веселый и непринужденный, сатирическое остроумие на высоте.

Почему именно драма? Вообще магистральным путем творческого развития Лессинга. была драма, интерес к которой он неизменно сохранял от школьных лет до самой смерти.

Этот неизменный интерес Лессинга к театру, определивший в значительной степени самый характер его творчества, коренился в убеждении Лессинга, что театр — наиболее действенное орудие социальной пропаганды, что театральные подмостки могут стать школой классового самосознания бюргерства. К тому же, драма открывала перед ним, как борцом за буржуазную культуру, несравненно большие возможности, чем например басня или эпиграмма, поскольку она в силу своей большей емкости позволяла ставить кардинальные проблемы буржуазной культуры во всей их полноте и сложности. Драматическая форма в значительной степени согласовалась с трибунным ораторским характером дарования Лессинга, получавшего возможность в монологах и диалогах с особым блеском проявлять свой талант полемиста и агитатора.

В Берлине, куда затем переехал Лессинг, он читает античных авторов и новую европейскую литературу, в немецкой же отмечает появление двух новых жанров – французской «слезной комедии» и английской «мещанской трагедии». Французы полагали, что свет уже достаточно смеялся, и «не пора ли поплакать в комедии и находить благородное удовольствие, умиляясь над мирными добродетелями». Англичане же возмущались, что трагедии пишутся только о высшем сословии. Лессинг отдавал предпочтение англичанам и даже сам написал немецкую мещанскую трагедию «Сара Сампсон», но потом отказался и от этого пути.

Поэзия Шиллера.

В поэзии Шиллера воедино сплавлены философская, социально-политическая мысль с эмоциональной образностью, высокая патетика, приподнятость тона с изображением непосредственных человеческих чувств, абстрактная лексика с нарочитой прозаичностью, рассуждения с отточенной лаконичностью.

Впервые поэтический талант Шиллера раскрылся в «Дон Карлосе» (1783—1787), первой стихотворной драме Шиллера.

Ранняя лирика (до конца 80х).

В своей ранней лирике, в драме «Разбойники» и других произведениях молодой поэт следовал литературным принципам движения «бури и натиска», представители которого в создании художественных образов, в композиции произведения и отборе и оформлении языкового материала отвергали какие бы то ни было правила и ограничения и стремились к полной свободе, переходившей подчас в крайний субъективизм.

Ранние стихи Шиллера были малооригинальны, многое в них напоминало Клопштока, тон их был нередко наивно-сентиментальным. B области литературного языка молодой Шиллер стремился к точному воспроизведению в поэзии языка народа с сохранением индивидуальных, диалектологических и профессиональных особенностей речи. Заслуги Шиллера в развитии общенационального немецкого литературного языка исключительно велики. Но на ранней поэзии Шиллера лежал отпечаток риторики, преобладала книжная лексика.

Конец 80х – начало 90х.

Понятие «идеализации» в поэзии сложилось у Шиллера в конце 80-х начале 90-х годов XVIII века в результате критического пересмотра собственных юношеских произведений и сочинений других поэтов движения «бури и натиска». В год возвращения Гете из Италии (1788) Шиллер создает всего несколько стихотворений, но среди них одно из программных — «Боги Греции». Антитеза, так патетически поданная в «Разбойниках», — между «чернильным веком» и миром плутарховских героев, наделенных «прометеевым огнем», — теперь приобрела новый смысл и получила новый акцент. Трагедии придан вселенский масштаб: речь идет не о Вюртемберге, не о германских княжествах, а о самой природе, которая «рабски подчинена закону тяжести» и лишена души, «обезбожена». Стихи Шиллера — элегия по утраченной гармонии античного мира, когда, по словам поэта, «боги были человечнее, и люди божественнее» (строки из первого, журнального варианта стихотворения). При всей абстрактности восславления античности стихотворение вызвало осуждение в консервативных кругах. В частности, с его резкой критикой выступил бывший штюрмер Фр. Штольберг. И не кто иной, как Георг Форстер, немецкий якобинец, поддержал в этой полемике «язычество» Шиллера.

Веймарский классицизм. 90е.

В письме к Гете (14.IX 1797 г.) Шиллер пишет: «Поэт и художник должен обладать двумя свойствами: во-первых, он должен возвышаться над действительным, а во-вторых, он должен оставаться в пределах чувственного мира».

Эту мысль можно рассматривать как программную для так называемого веймарского классицизма и Шиллера, и Гете.

Завершив основные теоретические работы, изложив в них главные волновавшие его идеи, Шиллер в середине 90-х годов снова обращается к поэтическому творчеству.

Философские стихотворения 1795 года — «Власть песнопенья», «Идеал и жизнь», «Раздел земли»— как бы продолжают эстетические раздумья Шиллера. Это поэтические вариации на тему о высоком призвании художника. Но звучит в них и мысль об искусстве, возвышающемся над земной юдолью. В «Разделе земли» Зевс раздает людям землю, а поэту оставляет небо.

Но конкретный образ чаще всего подменялся общими поэтическими формулами. Уже современники отмечали холодно-аллегорический характер таких стихотворений, как «Художники». Мысль поэта формулируется остро и ярко, но не воплощается в живые художественные образы: философ подавляет поэта.

На вопросах стиля и языка поэзии Шиллера в классический период следует остановиться особо.

Особенно следует указать на четкость, с какой Шиллер выражает идейные стремления своих героев. Его язык отличается динамикой, энергией, страстностью, лирической проникновенностью. Шиллер был замечательным мастером в выражении духовной жизни человека, его мыслей, чувств, стремлений. Поэтическая речь Шиллера характеризуется огромным волевым напором, стремлением претворить слово в действие. Эти черты языка великого художника сказались как в его поэзии, так и в драме.

1797 год – баллады.

Переломным в поэтическом творчестве Шиллера явился 1797 год, когда были созданы знаменитые баллады, большинство их было мастерски переведено на русский язык В. А. Жуковским: «Кубок», «Перчатка», «Поликратов перстень», «Ивиковы журавли», «Рыцарь Тогенбург» и др. В «балладный год» Шиллер создает поэтические шедевры, отмеченные драматизмом действия, пластичностью языка, живописной выразительностью изображаемых картин жизни, реальной обстановки, природы. Во многих балладах своеобразно преломляется талант драматурга — мастерство воспроизведения конфликта, владение диалогом, афористичность отдельных реплик.

Шиллер обновляет жанр баллады, добиваясь необычайной яркости и пластичности в воссоздании исторической обстановки, достигая высокого психологизма в изображении характеров.

Содержание баллад многообразно. Они написаны преимущественно на античные или средневековые сюжеты. Но, при всей яркости и убедительности отдельных реалий, баллады нельзя назвать историческими. Это баллады-притчи. Драматические ситуации, в них переданные, чаще всего несут в себе моральную максиму, являют какой-то запоминающийся пример человеческого поведения («Порука») или позволяют дать оценку поведению («Перчатка», «Хождение на железный завод»). В высоком нравственном пафосе баллад Шиллера, облеченном в совершенные художественные формы, — их величие и сила воздействия на читателя. Их главная проблематика — нравственная, философская, эстетическая. Так, «Ивиковы журавли» утверждали бессмертие и великую нравственную силу искусства, заставляющего трепетать убийц. Однако высокие поэтические достоинства баллад Шиллера не исключают объективного суждения об их идейной направленности. Приходится признать, что в них нет той масштабности, к которой стремится Шиллер в своих драмах. Почти каждая баллада содержит какую-то нравственную максиму, хотя и имеющую общечеловеческое значение, но нередко сниженную до общежитейского смысла, к тому же связанного с религиозной фразеологией.

Поздняя лирика.

В поздней лирике Шиллера восприятие жизни очень близко романтическому. Шиллер напряжено размышлял, вглядываясь в будущее. Оно одновременно и тревожило, и внушало надежды. В таких стихотворениях, как «Начало нового века» (1801), «Путешественник» (1803), «Торжество победителей» (1803), гармония просветительского мировоззрения все чаще уступает пониманию трагической противоречивости бытия, разлада между жизнью и мечтой, роднящим его с романтиками:

Пред тобою мир необозримый!

Мореходу не объехать свет;

Но на всей Земле неизмеримой

Десяти счастливцам места нет.

(Перевод В. Курочкина)

И вместе с тем Шиллер сохраняет верность гуманистическим идеалам Просвещения, он убежденно призывает верить в высокое предназначение человека. Тогда же в честь нового века он набрасывает мужественные строки, где говорит об исторической судьбе своего народа («Немецкое величие»). Он вновь повторяет, что честь Германии — не в князьях, не в Империи, народ сам составит славу своей страны.

Нет на свете выше славы:
Меч подняв — не меч кровавый! —
Правды молнией разить.
Разуму снискать свободу —
Значит каждому народу
И Грядущему служить!

(Перевод Н. Славятинского)

Поздние баллады.

Баллады, написанные Шиллером в начале XIX века, своей тональностью существенно отличны от его поэтических шедевров 1797 года. Многограннее и масштабнее Шиллер предстает в балладах на античные темы — «Элевзинский праздник» (1798), «Геро и Леандр» (1801) и особенно «Торжество победителей» (1803). Характерен образ вещей Кассандры, провидевшей в мирные дни Трои грядущую гибель города и своих близких («Кассандра», 1802). Как лейтмотив баллады звучит мысль, явно вносящая корректив в систему просветительских представлений о благости знания:

Ах, сколь жизнь тому ужасна,

Кто во глубь ее проник.

(Перевод В.А.Жуковского)

В балладе «Торжество победителей», обращаясь к традиционной для него античной теме, поэт раскрывает ее в острых контрастах. Он ведет рассказ то от лица победителей-греков, то от имени побежденных троянцев, сочувствуя тем и другим в их утратах. Но торжество победы над Троей овеяно не только печалью, но и тревогой. Войну он оценивает не по ее стратегическим результатам, а по тому, как она отражается на судьбе человека. И в финале драматического рассказа вновь возникает образ Кассандры, в уста которой вложены слова, блистательно переданные в переводе В.А.Жуковского:

Все великое земное

Разлетается, как дым.

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим!

Источники: «Шиллер в 1788-1800 гг.» Тураев, «Шиллер, Иоганн Кристоф Фридрих» Либинзон, «Молодой Шиллер» Тураев, «Поэт героической мысли» Тураев, Пасхарьян, ФЭБ

Что тогда происходило.

Поколение писателей 70-х годов XVIII века недаром называло себя поколением «бури я натиска». Молодой Гете воспел Прометея, бросающего вызов самому богу. Новаторскими явились эстетические идеи писателей «бури и натиска». Были отвергнуты всякие правила, сковывающие воображение. Размеренному стиху трагедии классицизма они противопоставляли разговорную прозу, рационалистически рассуждающим персонажам — эмоциональный порыв бунтующего героя. Кумиром «бурных гениев» был глава французского сентиментализма, писатель-демократ Жан-Жак Руссо.

Откуда взялось.

Благородный разбойник Карл Моор не был плодом поэтической фантазии. Ныне стали известны многие реальные исторические факты этой эпохи, и в распоряжении историков есть документы о деятельности на территории Тюрингии, Богемии, Франконии и Швабии не разбойничьих банд, а организованных отрядов народных мстителей.

Собственно про.

В «Разбойниках» Шиллера достаточно точно обрисован характер деятельности главного героя: свою долю добычи он раздает бедным, «но если ему представляется случай пустить кровь помещику, дерущему шкуру со своих крестьян, или проучить бездельника в золотых галунах, который криво толкует законы… тут, братец ты мой, он в своей стихии. Тут словно черт вселяется в него…».

Драма молодого Шиллера была исполнена героического пафоса. В звучных монологах атаман разбойников громил «хилый век кастратов», сокрушался, что погасла «сверкающая искра Прометея», обличал неправедные законы, которые заставляют «ползти улиткой и того, кто мог бы «взлететь орлом». Он разражается проклятиями против «чернильного века», века «ехидн и крокодилов», он хочет «жить как солнце и как солнце умереть», он берет за образец героев Плутарха, и в этой абстрактной патетике он близок, например, герою «Близнецов» Клингера. Но вместе с тем Шиллер развертывает действие в конкретных социальных условиях современности, называет конкретных носителей социального зла — помещика, министра, священника. Шиллер решительно отверг предложение режиссера Дальберга перенести действие в Средние века. Патетика речей Карла Моора, ссылки на Плутарха и героев античных республик поразительно сочетались с грубоватыми репликами, словами и выражениями, заимствованными из швабского диалекта. В этом дерзком соединении двух лексических слоев была своя художественная логика. Контрастная лексика выразительно характеризовала главных героев: и самого Карла Моора, и его соратников. Почти все они люди грамотные, по-видимому, недоучившиеся студенты.

Но Карл Моор идейно возвышается над этими бунтующими недоучками. Рацман рассказал о нападении Моора на карету богатого графа, который выиграл миллионную тяжбу плутнями своего адвоката. Убив его, он исчез в лесу, бросив своим подручным пренебрежительную реплику: «Я свое совершил! Грабеж — ваше дело…»

В начале действия, когда Карл становится атаманом, он еще уверен в своих силах: «Поставьте меня во главе войска таких молодцов, как я, и Германия станет республикой, пред которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями». Но, пройдя через кровавый опыт своего атаманства, Карл Моор уходит из шайки, чтобы сдаться властям. «О, я глупец, мечтавший исправить свет злодеяниями и блюсти законы беззаконием! — такими словами начинается последний монолог Карла. — … о, жалкое ребячество!.. Вот я стою у края ужасной бездны и с воем и скрежетом зубовным познаю, что два человека, мне подобных, могли бы разрушить все здание нравственного миропорядка!»

Конечно, показывая крах Карла Моора, Шиллер не делает его отступником от идеалов справедливости. Бесперспективным представлен лишь бунт одиночки. Это была самокритика всего мировоззрения «бури и натиска».

«Заговор Фиеско в Генуе».

Это первая пьеса Шиллера, написанная на исторический сюжет, и впервые драматург создает образ мужественного борца за свободу — республиканца Веррину, отступая от той тенденции стихийного бунтарства, которая воплощена в «Разбойниках». Более того, претензии отдельной личности здесь ставятся под сомнение: главный герой Фиеско представлен как честолюбец, который республиканский заговор превращает в ступеньку для завоевания единоличной власти.

«Коварство и любовь».

В мещанской трагедии «Коварство и любовь» острее прочерчены социальные характеристики. Мир феодальный и мир третьесословный («мещанский», по терминологии XVIII в.) резко противостоят друг другу. Президент фон Вальтер, гофмаршал фон Кальб, леди Мильфорд и правящий герцог (он не показан на сцене, но его присутствие постоянно ощущается) — ярко обрисованные социальные типы, а не абстрактное воплощение зла.

И поэтому перед нами — трагедия социальная и политическая, героиня которой — Луиза Миллер, скромная девушка, дочь простого музыканта — гибнет в столкновении с сильными мира. Первоначально именно ее именем была названа пьеса. На немецкой сцене впервые появилась героиня незнатного происхождения, сочетавшая непосредственность и скромность с чувством большого человеческого достоинства и незаурядным мужеством.

Как и в «Разбойниках», Шиллер вкладывает в уста главного героя патетические речи, в которых он утверждает свое право на свободу чувства. Сын первого министра герцога Фердинанд героически отстаивает свою любовь к Луизе Миллер и готов на любые жертвы и подвиги, чтобы сломить сопротивление своего всесильного отца. Но готовности к жертвам недостаточно для того, чтобы противостоять злу, когда оно обладает властью, аппаратом насилия и верными слугами, способными, подобно секретарю Вурму, на любую подлость.

Гибель Луизы и Фердинанда, как некогда Ромео и Джульетты в трагедии Шекспира, прозвучала страстным обличением неправедных порядков и одновременно — гимном, утверждавшим высокое достоинство человека, его право на счастье.

«Дон Карлос»

(1783–1787гг.). За эти годы Шиллер пересматривает свое отношение к бунтарству «бури и натиска», отказывается от эстетических принципов, выраженных в его ранних драмах. В ходе работы над «Дон Карлосом» складывался новый взгляд на задачи писателя и цели театра. Трансформировались структура и стиль драмы: грубоватую прозу сменил классический стих.

Многое исторически достоверно в сценах, нарисованных Шиллером. И все же главное для него состоит не в том, чтобы воспроизвести события, случившиеся где-то в далекой Испании. Замысел его шире. Он стремится полнее и более обобщенно представить болезни века.

Маркиз Поза. Одна из центральных фигур в драме — друг юности Карлоса, его наставник и вдохновитель, маркиз Поза. Шиллер называет его «гражданином мира». В сцене свидания с Филиппом маркиз Поза с большим мужеством излагает свои взгляды перед королем, осуждает произвол и тиранию и, наконец, взывает к честолюбию монарха: поскольку он не властен повернуть колесо истории и приостановить «всеобщую весну, великое омоложение мира», то для него остается еще один, но великий шанс — самому встать во главе прогресса. Но попытка маркиза Позы воздействовать на ход событий в испанском государстве терпит крах.

Власть Филиппа и Инквизитора. Драматург размышляет о природе власти, о сложном взаимодействии разных сил, составляющих общество. Характерно, что Филипп не изображен однолинейно, как тиран. Многие выдающиеся актеры мира находили в драме Шиллера благодарный материал для создания психологически сложного образа короля. Он способен оценить в маркизе Позе честного, бескорыстного человека, так не похожего на его придворных льстецов и интриганов. Не разделяя взглядов Позы, король, однако, делает его своим приближенным. Сложные отношения связывают Филиппа с сыном и королевой.

В истории Филиппа одной из ключевых является предпоследняя сцена драмы. Перед самым финалом Шиллер вводит в действие новую фигуру — 90-летнего слепого старца — Великого Инквизитора.

Грозный король оправдывается перед главой церкви за то, что на какой-то момент доверился Позе, внимая его речам. Великий Инквизитор не только сурово осуждает короля, но и недвусмысленно угрожает ему судом церкви.

Через образ Инквизитора не просто раскрывается политическая роль католической церкви (что само по себе очень характерно для Испании), значение этого образа шире. Шиллер обнажает здесь механизм всякой неправой власти, политическую структуру, утверждающую идеи господствующего класса, силу традиций.

«Дон Карлос» — произведение переходное, завершающее ранний период творчества Шиллера. Это были нелегкие годы для него. Нищенские заработки, издевательства книгоиздателей и театральных интендантов, болезни, скитания. Письма его пестрят просьбами о деньгах.

После «Дон Карлоса» наступает десятилетний перерыв в драматургической деятельности Шиллера.

Трилогия о Валенштайне.

В 1797 году Шиллер возвращается к драматургии, осуществляя давно задуманный план трилогии о Валленштейне.

В «Прологе» к «Валленштейну», написанном для открытия нового здания Веймарского театра (1798 г.), еще раз высказан взгляд Шиллера на задачи поэта: он призван перенести зрителей «Из повседневности мещанских дел//На более высокую арену,//Достойную великого столетья».

Замысел своей трилогии Шиллер вписывает в широкую историческую перспективу и связывает с судьбой современной Европы. В прологе он напоминает о событиях последних лет, которые до основания потрясли политическую систему, сложившуюся в итоге Тридцати летней войны.

Трилогия о Валленштейне — одна из самых «шекспировских» драм Шиллера: и по широте исторического фона, и по богатству и многообразию характеров. Да и Валленштейн чем-то напоминает титанов эпохи Возрождения.

Специфика образа Валленштайна. Валленштайн Шиллера, как отмечал он сам, не идентичен историческому. По мнению Шиллера, поэт не должен нарушать естественного хода событий, должен оставаться верным правде, но правда эта будет не историческая, а поэтическая.

Валленштейн неотделим от своего смутного времени. Шестнадцатый год идет война, и армии перекатываются с одного конца Империи на другой. Военное счастье попеременно выпадает то одной, то другой стороне. Нелегко удержать в повиновении пеструю, многоплеменную солдатскую массу. Император недоверчиво относится к своему генералиссимусу, герцогу Фридландскому Валленштейну, но в трудную минуту не может обойтись без него и вынужден поставить во главе войска. Выдающийся полководец, Валленштейн умеет подчинить своей воле десятки тысяч солдат, сплотить вокруг себя боевую когорту военачальников.

Внешний конфликт. Вся первая часть («Лагерь Валленштейна», 1797) представляет собой большой живописный пролог к трагедии. Цель его многозначна. В нескольких сценах здесь намечен красочный фон событий. Изображен лагерь, раскинутый перед чешским городом Пильзеном. Ни Валленштейн, ни его генералы еще не появляются. Но имя полководца — у всех на устах. Из всего этого многоголосия складывается образ коллективного героя трилогии — солдатской массы. У нее свои представления о призвании, о долге, о чести. И роль ее не пассивна. Это со всей отчетливостью проявится в финале трилогии, когда Валленштейн будет оправдываться перед представителями, избранными солдатами, которые хотели знать, изменил ли он императору и действительно ли перешел на сторону шведов. В «Лагере» дана экспозиция действия и здесь же намечена завязка.

Вторая часть («Пикколомини», 1798) вводит нас в другой круг — приближенные и генералы Валленштейна, его семья, высокий гость из Вены Квестенберг, наконец, отец и сын Пикколомини, играющие особо важную роль в развитии событий. Завязывается узел большой политической интриги. Складываются два заговора. Противоборство двух политических сил достигает кульминации в третьей части трилогии («Смерть Валленштейна», 1799) и разрешается гибелью полководца и его приближенных.

Внутренний конфликт. Но к этому не сводится содержание трагедии. В центре внимания Шиллера другой конфликт — морально-психологический. Ученик Канта, он размышляет над такими понятиями, как долг, призвание человека и возможности человека.

«Стиль зрелого Шиллера — интеллектуальный стиль», — отмечал Н. Я. Берковский. Это относится и к лирике и к драматургии. И трагедию Валленштейна Шиллер оценивает уже не как историк, а как мыслитель, оперируя этическими категориями. С большим драматургическим искусством он ставит рядом с главным героем другие фигуры и тем отчетливее очерчивает его характер.

Валленштейн vs. Терцки. Граф Терцки и Илло, ближайшие соратники и помощники Валленштейна, толкают его на отпадение от императора, на союз со шведами. Терцки предлагает даже уступить шведам часть немецких земель. Валленштейн ведет сложную игру со шведами, он здесь резко противостоит своекорыстным военачальникам типа Терцки.

Валленштейн полон честолюбивых замыслов, но он обдумывает свое решение, соизмеряет его со своими этическими представлениями. Он чувствует себя призванным самой судьбой, он советуется с астрологом Сэни, сверяет свои планы с положением звезд на небе. И гибнет он потому, что медлит, размышляет, колеблется, ждет какого-то своего часа и упускает время, позволяя врагам осуществить свой заговор.

Валленшьейн vs. Макс. Но, кроме антитезы Валленштейн — Терцки, Шиллер создает другую, еще более значимую для концепции трагедии. Эту антитезу Валленштейну вносит образ Макса Пикколомини. Это — программный шиллеровский герой, воплощающий светлую мечту поэта. Он в чем-то близок Фердинанду из «Коварства и любви», в чем-то — маркизу Позе из «Дон Карлоса». Он один сто ит в стороне от всех политических интриг. Перед Валленштейном он преклоняется, служит ему бескорыстно, и ему очень хочется видеть своего кумира вершителем судеб страны во имя грядущего близкого мира.

Так же чиста и бескорыстна его любовь к дочери Валленштейна Тэкле — с нею у него не связаны никакие честолюбивые замыслы. Он не задумывается и над тем, какую роль Тэкле предназначает отец в своих далеко идущих политических расчетах.

В рамки трилогии, насыщенной политическими страстями, Шиллер вписывает полные глубокого лиризма сцены нежной, возвышенной и самоотверженной любви Макса и Тэклы. Это свого рода трагическая идиллия, безжалостно оборванная роковыми обстоятельствами окружающей жизни. Макс не видит для себя выхода — он ищет смерти и погибает, предприняв безнадежную атаку на позиции шведов.

«Прекрасное, вот твой удел суровый!», — завершает Шиллер последний монолог Тэклы, которая и сама принимает решение уйти из жизни.

В развитии драматического действия Макс и Тэкла выступают как герои — рупоры идей самого автора. Макс не имеет исторического прототипа и как бы приподнят над всеми остальными участниками — его устами драматург века разума сурово судит век неразумия, жестокости и коварства.

Исполнено глубокого смысла прощание с Максом самого Валленштейна. Он возмущен его уходом, даже грозит оставить его заложником, но не может отделаться от мысли, что Макс — прекрасный, благородный Макс — все же неотделим от его собственной жизни, он просит его остаться, убеждает принять его, Валленштейново, понимание долга. И это уже не политический расчет, не просто желание удержать при себе полк кирасир, которым командует Макс. С Максом связано все светлое, что жило в нем самом. Валленштейн даже называл его своей звездой. В известной мере вся сложность характера Валленштейна состоит в том, что одними гранями он соприкасается с Терцки, другими — с Максом. И не будь в нем этого максовского начала, он не являлся бы для Шиллера трагическим героем.

Поздние драмы.

Три новые драмы, которые он создает одна за другой: «Мария Стюарт» (1800), «Орлеанская дева» (1801) и «Мессинская невеста» (1803) — поражают своей несхожестью, они различны по структуре, по тональности, они отличаются по стилю, по характеру мотивировки действия.

Шиллер был убежден, как он об этом писал Г. Кернеру (28.VII 1800 г.), что «каждый сюжет требует своей собственной формы, искусство в том и состоит, чтобы найти подходящую. Трагедия как жанр должна быть в вечном движении и становлении, и потенциально она должна осуществляться в сотнях и тысячах различных форм».

• «Мария Стюарт». Мысль, высказанная Шиллером после окончания «Валленштейна», о том, что вымышленное, но чисто человеческое влечет его больше, чем историческое, многое объясняет в замысле его «Марии Стюарт», которая лишь отдельными гранями соотносится с действительной историей шотландской королевы. Действие начинается с момента, когда Марии уже вынесен смертный приговор. Шиллер предупреждал режиссера Дальберга, что по пьесе его героине лет 25 (историческая Мария была казнена в возрасте 44 лет). Таким образом, драматург не только отказывается распутывать сложный клубок ее былых преступлений, но, сделав героиню молодой, почти не оставляет места для ее прошлого, связанного с силами католической реакции.

Поэтому иначе, чем в исторических сочинениях, воспринимается самый конфликт между двумя королевами. С первой сцены они поставлены в неравные условия: Елизавета на вершине власти, Мария — в тюрьме. Всем содержанием трагедии драматург привлекает симпатии зрителя к Марии, но не к ее политическим позициям, а к ее положению. Она во власти лицемерной Елизаветы, и потому оправданы ее последние отчаянные попытки вырваться на свободу. В этой борьбе она исполнена достоинства, сознания своей правоты.

Шиллер исследует социальную психологию эпохи, набрасывает выразительные характеристики придворных Елизаветы. Драматург, героям которого чаще всего была присуща просветительская прямолинейность, именно в «Марии Стюарт» обнаруживает мастерство в разработке сложных человеческих характеров.

• «Орлеанская дева». И совсем в ином ключе создается следующая драма Шиллера — «Орлеанская дева». Здесь прежде всего поражает своей исключительностью образ главной героини. Простая пастушка, она действует не именем народа, из среды которого вышла, — Иоанна фанатически убеждена в своей особой миссии как посланницы бога. Все основные события развертываются как цепь чудес. Подчеркнутая театральность действия даже давала повод для сравнения пьесы с пышной оперой. По-шиллеровски патетичен финал. Драматург отбрасывает историческое свидетельство о гибели Иоанны на костре и заставляет ее порвать железные цепи, бежать из английского плена, чтобы погибнуть на поле боя.

«Орлеанскую деву» Шиллер назвал романтической трагедией. Понятие «романтический» в эти годы приобрело в Германии популярность — первые романтики выступили во второй половине 90-х годов. К новому направлению Шиллер относился настороженно, недоверчиво. Произведения ранних романтиков представлялись ему сумбурными, лишенными той ясности и строгости, которую сам он так высоко ценил, опираясь на авторитет античности. Вместе с тем мысль Шиллера, развиваясь и обогащаясь, какими-то гранями соприкасалась с романтической идеологией.

• «Вильгелм Телль». Последней завершенной драмой Шиллера является «Вильгельм Телль» (1804). Основой для сюжета послужила полулегендарная история восстания швейцарских пастухов против австрийского владычества в начале XIV века. В письме к Г. Кернеру Шиллер говорит о «высоком поэтическом требовании», которое он предъявлял себе: «наглядно и убедительно показать на сцене целый народ».

Это была поистине новаторская задача — сделать народ основным действующим лицом. Заглавный герой — Вильгельм Телль — предстает только как один из участников изображаемых событий. Бо