Современные хананеи (О смешанных с иноверцами браках)

Прочел интересную и умную статью г. W. о евреях, где он говорит, что лишь "гибридизация", т.е. смешение их крови с христианскою, может засыпать пропасть между европейцем и семитом. Прочел - и глубоко вздохнул. Знаете ли, когда начался сионизм и кто был его безмолвным изобретателем? Один горячий русский патриот. Дело было вечером. У окна моей комнаты стоял студент-филолог еврей Г-ий. Бог весть с чего привязался ко мне юноша, очень любивший науку, очень любивший историю. Я же знал и гащивал и до сих пор с благодарностью помню всю большую патриархальную его семью (отец, мать и три сына). Не забуду одного утра первого дня Рождества. Я у них ночевал, остановившись в приезд свой в Москву на зимние вакации (я был провинциальным учителем). Спускаюсь утром вниз к чаю. "С праздником", - приветно улыбнулся и пожал мне руку пожилой отец семьи. "С праздником!" Ведь я знал, что в день Рождества Христова строгие евреи не открывают ставен в окнах и не встают с постели, а так-таки и просыпают этот День мимо, как бы в году было не 365, а 364 дня, т.е. все, кроме вот этого черного и ненавистного им дня.

Шел конец моего студенчества и начало учительства, когда я был знаком и дружен с этой еврейской семьей. Сам я был в то время совершенно погружен в раскольничьи рассказы Андрея Печерского, в Хомякова, в Алексея Михайловича и Московский Кремль. Ничего, кроме России и ее дедины, для меня не существовало. Любил ходить я в церковь, особенно ко всенощной. Церковное пение в полумраке, при ярком сверкании издали, перед алтарем свеч, всегда меня трогало. Раз мне и говорит этот студент Г-ий: "Я несколько раз бывал в вашей церкви. Мне нравится". Я промолчал. Я знал, до чего надо быть деликатным в вопросах веры и не кричать, не навязывать даже того, что очень любишь.

Раз собираюсь ко всенощной, заходит ко мне Г-ий. "Куда вы?" - "Пожалуй, останусь, а хотел идти в церковь". - "Нет, пойдемте, и я с вами". Но на этот раз пение ли было дурно, или церковь не так освещена, но как-то молитва прошла холодно.

В то время на юге шли еврейские беспорядки, первые, какие у нас случились. И в Москве евреи очень опасались возникновения беспорядков и сносили золотые дорогие вещи к знакомым русским. Вообще волнения между ними было много. Этот студент Г-ий чрезвычайно страдал. Но мне он почти не говорил об этом, зная, что не найдет во мне сочувствия. Я же, помня старый Кремль, думал: "Вы (евреи) к нам пришли; и мучите нас; мучили еще казаков и Тараса Бульбу. Теперь вас бьют - и ништо". Но Г-ому, конечно, я этого тоже не говорил. Было это около 82-го года. И вот, как теперь, помню этот вечер.

Он стоял отвернувшись к окну. Я сидел на кушетке. В комнате было полутемно, скоро зажигать свечи.

- Что же нам делать? Я молчал.

- Как можно сгонять с земли народ? Народ сидит на земле. Как же можно его, как саранчу, сгребать в ямы и давить.

И опять я молчал. Я помнил о процентщиках, но не хотел его обижать и ничего не сказал.

- Безвыходное положение.

Все его в дому звали "Стаха" (сокращенное из "Станислав"), и так звал его я. Был он чрезвычайно нежный и деликатный и одухотворенный юноша.

- Знаете что, Стаха? Вам надо выселиться в Сион. Вот что.

- Что-о-о?!!

- Что же делать? Нам тоже трудно. Наш народ ненавидит вас, и кто тут виновен - не буду разбирать, но факт тот, что ни вы, ни я, никто не может погасить вражды, очевидно имеющей для себя причины, и вы помните, как сказал Лоту Авраам: "Если ты пойдешь на восток - я пойду на запад, а если ты на запад - я на восток". Так и надо сделать.

- Что сделать? Выселиться?

- Вы богаты, у вас есть Ротшильды. Да и здесь в Москве есть богачи, Поляков... Турция бедна. Зачем ей Иерусалим? Она продаст, и вы образуете свое королевство.

Не могу здесь не вспомнить слов матери (мачехи) этого еврея, которую я имел все причины уважать особенно глубоко в этой прекрасной вообще во всем ее составе семье. Как сейчас помню - звали ее Анной Осиповной. Белокурая, полная, добрячка без границы, она казалась истинною христианкою, типом христианки, хотя была строгая еврейка. Она немножко картавила и вот раз говорит мне:

- Евгеи никогда не могли и не могут обгазовать цагства. Они слишком гогды для этого. Где цагство - там и князья и царь. Евгеи все равны. Потому, что они не могут допустить возвышения над собою кого-нибудь, они и не могут иметь государства. От этого мы несчастны.

И я видел, что она гордится своим несчастием, имеющим такое происхождение.

Возвращаюсь к разговору о сионизме.

Я заметил, что своим указанием на Палестину как бы стеснил дух Г-ого. Он ничего не говорил, но ему, видимо, было трудно. Я стал его утешать.

- Разделиться, когда нельзя жить вместе, есть единственная почва примирения. По-че-му вам не жить полною и цельною национальною жизнью? Не понимаю. Вы какой-то обрывок среди европейцев. Ни начала ни конца. Какие-то промежуточные у вас занятия.

- Это трудно, это ужасно трудно.

Не помню, чем кончился этот разговор. Но раз у нас был разговор и о христианстве.

- Стаха, вы так любите нашу церковь; говорите, что вас что-то влечет к ней. И ваш брат Джон - чистый русак по грубости, прямоте и великодушию. Почему вы не перейдете в христианство?

- Мы говорили об этом с отцом. "Невозможно, - сказал он, - нам обещаны за это привилегии, права службы, повсеместного передвижения. Это подло - перейти в веру, за переход в которую что-то обещано. Если бы не это препятствие, я вас, дети, не удерживал бы".

Молодой этот еврей гостил одно лето у меня в Б., и у него произошел чудный двухмесячный роман с прекраснейшею русскою девушкою, хорошею музыкантшею, дочерью священника. И в семье этого священника он был прекрасно принят. Роман по разности вер ничем не кончился. Но как они оба плакали! Прошло с тех пор двадцать лет, но таких Ромео и Юлии, истинных, без прикрасы, без преувеличения, я еще не встречал. Главное, оба они были очень чисты и очень бескорыстны. Я же для обоих их был другом, и тоже почти плакал, и тоже сожалею, что люди и неправильный закон помешал соединиться их судьбе. Трудно даже сказать, кто из них кого больше любил. Я видел, что она вся таяла и сияла, а он с самого возникновения рассказывал мне все чувства. Бедная провинциальная девушка грацией души своей закрыла, затмила, бросила, можно сказать, под ноги всех московских умниц и щеголих, каких он знал. Его любовь именно началась с удивления, с восхищения (он мне говорил) и достигла высшей степени экстаза. Такой еще богомольной преданности друг другу я не помню.

И расстались. И разорвались.

Возвращаюсь к умной заметке г. W. Да, "гибридизация" нужна, но нужна для нее обоюдная скромность. "О верующей жене спасается неверующий муж, и о верующем муже спасается неверующая жена", - сказал апостол (Поел, к Коринф., гл. 7) для всех возможных случаев гибридизации. Мы должны щадить чужую гордость. Начнем сперва сближаться, а потом и ожидать достойных плодов веры, ожидать деликатно, ожидать молчаливо. Ведь еврей, о котором я рассказал, да и даже вся его семья, были почти христианские. Ну, снизойди закон к завязавшемуся роману, не нудя никого сейчас же к перемене веры, и его дети стали бы потом чистейшими и ревностными христианами. Для чего нам подражать ревности и щепетильности самих евреев, которые, придя в Ханаан, не допускали брачных союзов себя с соседями? В чем же высота и универсальность христианства и его долготерпение сравнительно с Ветхим Заветом? даже с его частностями, с его признанно жесткою односторонностью и исключительностью?

Вот на этой почве, я думаю, кое-что можно придумать, кое к чему можно придвинуться. Право, как мы отделяем Синайское законодательство от Талмуда, своевременно и нам подумать об отделении безукорного Евангелия от его средневековой талмудизации, которая ввела столько нетерпимости и разделений между верами, столько перегородок на почве брака.

Между тем какое было бы красивое зрелище, если бы при допущении смешанных браков воскресенье евреи праздновали бы с женою, с невесткою, с матерью-христианкою по-христиански, а в субботу со свекром, с мужем, с деверьями, и эта христианка зажигала бы четыре шабашевые свечки в память праматерей еврейского народа: Сарры, Ревекки, Рахили, Лии. Кстати, отчего эти четыре праведницы Св. Писания не имеют у нас иконообразных изображений? Разве эпизоды Библии менее для нас священны, чем эпизоды из Четьи-Минеи, иконописью запечатленные?

Много вопросов. Тягостные вопросы. Но и на краю их я вижу зарю.

ЖЕНСКИЙ ТРУД И ОБРАЗОВАНИЕ