Матерьялы для разрешения вопроса

XXI. Письмо в редакцию "Нового Времени"

Милостивый Государь Господин редактор!

В N 8458 "Нового Времени", 14 сентября сего года, в статье г. Розанова "Важная забота церкви", сделано указание на мой доклад пастырскому собранию 1 декабря 1898 г. "Что надобно иметь в виду при изыскании мер к устранению незаконных сожительств?". В означенном указании дважды приписаны мне такие мысли, каких совершенно я не высказывал и не мог * высказать. Что сделанные на меня в указанной статье ссылки неправильны, всякий может убедиться, прочитавши мой доклад, который тотчас же после вышеназванного пастырского собрания издан отдельною брошюрою. Упомянутой в означенной статье вашей газеты "особой комиссии", будто бы назначенной Высокопреосвященным митрополитом С.-Петербургским Антонием для рассмотрения вопроса "о незаконных сожительствах и незаконнорожденных детях", также нет и не было назначаемо. Прошу Вас, многоуважаемый господин редактор, не отказать напечатать настоящее мое письмо в ближайшем N вашей газеты и принять уверение в совершенном моем к Вам почтении и уважении.

______________________

* Курс. А. Чернова. Относится это к словам моим: "На исповеди, как об этом и говорит священник Дернов, ни у одного священника не хватит духу присоветовать кающемуся сожителю, чтобы он оставил детей своих или свою рекомую сожительницу " (см. т. 1, с. 252). Как нам известно стало, после напечатания статьи: "Важная забота церкви" - А. Дернов позван был в некоторую высшую инстанцию, "ведающую дела рождения", "святость брака", - и спрошен об этих словах, и, смущенный, потребовал от редакции "Нов. Вр." напечатания письма с отречением от приписанных ему (действительно неправильно) слов, которых он "не мог" сказать. Этот мелочный повод, таким образом, послужил толчком к формальному и категорическому заявлению священника Дернова, что он желает отторжения отца от детей и мужа от жены - если они живут не венчано. Не знаем, сколько было "испразднено" детей при Ироде: но при исполнении пожелания Дернова, конечно, их больше бы "испразднилось" в Петербурге и России. Но "восстает Звезда от Иакова и вождь от чресл его...". В. Р-в.

______________________

Настоятель Петерб. Петропавловского придворного, что в крепости, собора протоиерей Александр Дернов,

СПб., 18 сентября, 1899 г.

ЕВИНЫ ВНУЧКИ

Не заграждай уста волу молотящему.
Ветхий Завет, "Второзаконие"

"И дурны мы, и дурно нам..." - сколько, вероятно, женщин произносят это внутреннее о себе суждение! Женщины вовсе не страдают избытком самовосхваления, самовосхищения. Попробуйте поговорить с ними посерьезнее, "по душе", и вы услышите горечь о себе и осуждение себе. Журналисту, позволяющему себе касаться вопросов семьи, ребенка, супружества, приходится иногда получать письма читателей, читательниц. Как серьезен их тон, и какая в общем строгость взгляда на себя. Это лишь снаружи кажется, что женщины как будто только скользят по паркету и шуршат платьями. В душе ее на самом деле - смятение, недоумение, иногда гнев; но более всего, мне кажется, недоумения... "Дурны мы, но это оттого, что нам дурно". Вспомнишь старика Шекспира и его вещее слово:

Все благо и прекрасно на земле,
Когда живет в своем определенье;
Добро - везде, добро найдешь и в зле.
Когда ж предмет пойдет по направленью,
Противному его предназначенью,
По сущности добро - он станет злом.
Так человек: что добродетель в нем,
То может быть пороком...("Ромео и Юлия").

Газеты только что принесли два впечатления о женщинах. Одно из них - письмо студента Каменского относительно поведения астраханской публики, при появлении на сцене местного театра баритона г. Боброва, имевшего печальную историю с девушкою, или, вернее, с которым имела печальную историю с печальным концом одна девушка в Воронеже. Второе впечатление - горячий и неопытный рассказ г. Антропова в N 8809 "Нов. Вр.", под заглавием "Обуза". Обуза - это ребенок для женщины. Но не будем забегать вперед и рассмотрим и посудим несколько оба впечатления по порядку.

"Был беден; думал принести со временем огромную пользу обществу, для чего действительно имел некоторый талант; выискал совершенно ненужного человека и убил его, чтобы воспользоваться средствами; но тут запутался, размяк как-то, пришел с повинной в полицию и был сослан": вот краткое resume "Преступления и наказания". Верно оно? Конечно! Но может быть, в этом resume есть и некоторая ложь? Да, есть: ужасная ложь краткости! Можно ведь и всемирную историю так резюмировать: "Был Адам и согрешил; потом все жили и грешили; потом пришел Христос и искупил грех, но люди все-таки и потом грешили; потом пришел антихрист, и началось светопреставление". Тоже истина и тоже ложь, и ложь в том, что очень коротко. Точно так же если сказать: "Влюбилась в баритона; но он ее оставил; потом она отравилась", то ложь тут заключается в какой-то огромной картине, нерассказанной, ненарисованной, но бывшей, но совершившейся. Гений Достоевского сумел краткое resume судебного протокола раздвинуть в истинное и поразительное изображение души человеческой, и общества человеческого, и логики человеческой, и суда Божия: и все ужаснулись, научились, запомнили, не только у нас, но и в Европе: "Так вот что значит убить". До сих пор не нашлось писателя, который с равною истиною и подробностью, тоже приблизительно на два тома разрисовал бы нам одну строчку нередких газетных хроник: "Увлеклась; увлеченье было неудачно; покончила с собой". Пушкин задел эту необозримую тему в известном стихотворении, как-то быстро затаскавшемся: "Под вечер осенью ненастной". Толстой ее же взял в "Воскресении"; в "Фаусте" Гёте, в сущности, взята та же тема. Но все это бедно как изображение: тут или много философии, или много морали; но очень мала, очень кратка внутренняя душевная драма, и все-таки в стихотворении Пушкина она наиболее выразительна:

Склонилась, тихо положила
И скрылась в темноте ночной.

Взята минута; срисован образ; точно изображена психология, и затем - занавес. Толстой с его огромным изобразительным талантом и всемирным нравственным авторитетом мог бы поднять огромное множество заключающихся здесь вопросов, но этого не сделал. И мы остаемся при кратком resume: "Увлеклась; увлечение было неудачно; и - отравилась вовремя или убила ребенка, если вовремя не отравилась". И тоже занавес.

- Нет, знаете, в каждом виновном есть искра истины, и я их прощал бы. Но кого я не простил бы никогда - мать-убийцу. Ее бы я засудил...

Так говорил однажды уже пожилой и, очевидно, очень умный и очень добрый "судебный человек". Он сказал решительно, безапелляционно. Помню, я как-то задрожал в душе своей, моментально слив это слово с одним детским своим впечатлением. Отелилась у нас корова, и вот теленочка присудили заколоть, а чтобы корова не билась, привязали ее в саду, далеко. Но корова ужасно все время билась и стонала, чувствуя ли или услышав что-нибудь из телячьего крика. Не знаю, но факт запомнил. Лучше ли корова человека? Больше ли чувствует? Не знаю. Кто это вешал, определил и решил? А если никто это не решил, то никто и не взвесил огромного ужаса, и огромного мистицизма, и огромной метафизики, в одну секунду, или минуту, или час, протекающий в душе матери, которая наскоро своими руками придушивает своего ребенка.

- Но ведь корова этого не делает, ни одна, никакая - скажут. Очевидно, человек хуже коровы; убить такую.

- Но ведь корове не стыдно своего теленка. Она живет об одном впечатлении: "жалко".

- Да.

- Человек живет о двух впечатлениях: жалко и стыдно; и второе впечатление: "стыдно" - поборает первое.

- Так.

- Если никто не взвесил метафизики ужаса - убить своими руками своего ребенка, то никто, кроме испытавших, и не взвесил особенного мистицизма этого стыда, которого, заметьте, почти никто не выносит, и все таких или подобных детей "от несчастной и роковой любви" или убивают, или скрывают как-нибудь. Целомудренные и циники, молодые и старые, мужчины и женщины - все равно.

- Удивительно.

- С удивления начинается философия, как определили еще Платон и Аристотель. Я знал одного чиновника, до 45 лет ловеласа, об историях или "соблазнениях" которого постоянно говорил весь город. Красавец и умница, он успевал с вдовами, замужними, барышнями; любил и коротко, и длинно. Само собою никто и никогда его не осуждал, а уж он сам себя в душе - всего менее. Он был в меру богат, делал много и без кичливости добра, а главное - был очень образован и неустанно в хорошем расположении духа, так что живой сам - всех оживлял. Печаль его началась с серьезного. Он "попался", т. е. влюбился подлинно, горячо в только что окончившую курс институтку, и она в него влюбилась, сбежала, приехала в наш город, и он ее как-то приютил не у себя, а возле себя. Как было между ними, что было -гробовая тайна. Через немного лет она умерла, оставив ему сына, и вот об этом-то мальчике мне и пришлось услышать от старого-старого, семидесятилетнего протоиерея.

- Ну, как живет NN?

- Так же всеми уважаем и любим, как всегда.

- У него был роман? Какая-то девушка? Настоящая любовь?

- Умерла, сына оставила.

- Учится?

Отец протоиерей был наш общий знакомый и потому мог знать все. Он замялся и зашевелил губами. Потом, как бы отдавая честь такту умницы-чиновника, объяснил как-то протяжно и вникновенно:

- Нет. Он его... скромно держит, во внутренних комнатах. Так что, если кто приходит, - мальчик уходит. Нет, не отдал в гимназию; может быть, дома как-нибудь.

Я говорю - с удивления начинается философия: пусть кто-нибудь объяснит, почему этот человек, никогда себя не осуждавший и никем не осужденный никогда за связи в чужих семьях, за связи без глубокой любви и детей, - почувствовал стыд, да какой стыд, за любовь серьезную, с ребенком, и даже, по всему вероятию, с настоящим отцовским чувством к ребенку? Вот вам и метафизика. Прокрасться ночью в окно к девице - ничего; и даже если завтра будет весь город рассказывать о приключении - все-таки ничего. Улыбнется и проговорит: "Пустое". Да и не скроет, что "не пустое"; так улыбнется, что очевидно будет собеседнику, что "не пустое". Но открыть дверь детской и сказать: "Коля, прокатимся!" - и посадить его в коляску с собой, и провезти по городу, заехать в лавку и купить игрушку - и назавтра выслушать: "Это вы с кем катались?" - "С сыном от девушки одной, умерла, а мальчик остался - преспособный" - этого он никогда не скажет, и никто не скажет. А никто не скажет из мужчин, образованных, самостоятельных, не можем мы и ожидать, чтобы сказала о себе и вообще открылась "с детищем" хотя бы одна девица. Отсюда - веревка и камень ему на шею или спички, кислота, отрава - себе. Половина на половину бывает. Слова отца протоиерея, так глубоко поразившие меня миною рассказа: "Он держит его скромно, никому не показывает", - эти слова так же мне не давали покоя, как в детстве странный рев коровы о теленке. Долго я не спал потом и все вдумывался в психологию мальчика, что он думает, о чем догадывается, о чем и как - тоже в длинные ночи - недоумевает. Звонок, кто-то идет.

- Коля, иди в свою комнату.

Коля ушел; Коля по тону чувствует, что нужно идти поспешно. Гости ушли.

- Коля, ты там? Поди сюда теперь. Коля вышел.

- Папа, ты едешь? Возьми меня с собой. Папа замялся, смущен:

- Мне, Коля, по делу, когда-нибудь потом...

Все это есть только распространение осторожного протоиерейского:

- Он его скромно держит.

Но какая связь и что общего между протоиереем, семидесятилетним, исполненным действительного такта и благоразумия (он таков был), и между этим чиновником, любителем естествознания, выписывавшим четыре газеты и много журналов, много путешествовавшим, добрым, ласковым? Ничего общего! Но в данном пункте точка зрения одна. Что в этой точке зрения поразительно, так это то, что осуждение внешнее и внутренний стыд относится к серьезному. Шалим, шалим - нет стыда; вдруг серьезное - ужасный стыд! позор! невыносимое! Полюбил настоящим образом - невыносимо стыдно! Родился ребенок - ну, это ни в книгу вписать, ни пером не описать. Да почему? - Никто не понимает.

Отец протоиерей сказал бы:

- Пусть бы повенчался, тогда бы и не стыдно. Тогда и в гимназию мог бы отдать.

- Но ведь, не венчавшись же, он влезал в окно к девице N и жил семь лет, душа в душу, с замужнею М?

- Этого никто не видел.

- Но ведь знали и никто не осуждал. Напротив, все сочувствовали. Все явно знали и явно сочувствовали, как теперь явно все засмеялись бы... Да ведь он и читает Спенсера, любит естествознание, и уж простите, батюшка, но шила в мешке не утаишь: вся церковь и тем паче венчание для него не составляют чего-то особенного. Почему же он сам в душе стыдится - и необоримо? А при венчании действительно не стыдился бы сам и в душе своей? Тут скорей отсутствие какого-то всемирного согласия...

- Какого же?

- Очевидно, он взял бы своего ребенка на руки и не спустил бы его с колен, если бы всемирно услышал: "Радуемся тебе и ему и вашей связи". Но как предчувствует всемирное: "Осуждаем тебя, и его, и вашу связь родительства", - то хоть он и любит Спенсера - а перед этим пасует. Тут - гипноз, а не логика. И давление этого-то гипноза, которого нет для коровы, а есть для женщины, - и объясняет огромную разницу в поступках одной и другой. Женщина не ниже коровы, и г. судья ошибся; но она гораздо несчастнее коровы, неизмеримо. Корову отводят в сторону, когда колют теленка, но женщине дают его в руки и говорят:

- Поди, убей сама.

Через тысячелетие она притупилась, и, может быть (хоть я и не верю), иногда некоторые уже хладнокровно смотрят на смерть детей. Читали вы, года три назад было сделано любопытное наблюдение, что телеграфная проволока по пятницам и субботам менее проводит телеграмм, чем во вторник и особенно в понедельник. Она устает. Проволока устает, утомляется, - так объясняли физики, этими словами. Устала и женщина. Проволока через семь дней действия размагничивается; через тысячу лет все стыда и все детоубийства женщина... разматерела, что ли. Струны материнства ослабли и частью порвались. Это есть.

Когда ж предмет пойдет по направленью,
Противному его предназначенью,
По существу добро - он станет злом...

* * *

Мне кажется, мы живем накануне глубочайшего преобразования воззрений на семью, детей, супружество - потому что в том круге понятий, в котором мы выросли насчет всего этого, нельзя и предвидеть конца детоубийства. Студенты, ошикавшие в Астрахани г. Боброва, стоят на новой точке зрения; сам г. Бобров, заявивший, что роман с девушкою "его домашнее дело", и астраханская публика, желавшая, чтобы он "пел", - стоят на старой точке зрения. Какова она? В чем она состоит?

"Девушка отдалась; но не обязан же я ее любить; она покончила с собой, но это ее дело, а не мое дело". - Таково resume над усопшей г. Боброва.

"Девушка сбежала от родителей и бросилась на шею мужчине. Таковская была и таковскую получила себе смерть. Пойте, г. Бобров". - Это resume слушателей в театре.

"Вовсе нет. Девушка как девушка - Евина внучка. И мы такие, и матери наши были такие, и весь род человеческий, и все существо рода человеческого такое же, и из этого существа льется бытие мира. Различны степени и различно состояние горячности или холодности, наивности или опыта, доверчивости или подозрительности. Но вот где начинается дурное - в вероломстве, злодействе, жестокосердии. Эта сторона лежит в вас, г. Бобров, и мы вас судим". - Таков, я думаю, взгляд шикавших в театре.

- Но кто дал вам право, когда это совершенно частно?..

- Право совести человеческой у нас, право солидарности и слитности всего человечества, по которому погибшую мы признаем сестрою нашею, а вас считаем как бы вроде Каина... Ибо все подобные истории кончаются кровью, чьею-нибудь - но кровью; и вы в ваши зрелые годы и с вашим опытом шли на кровь...

- Но что вы за судьи?..

- Как греческие судьи, которые в некоторые минуты обращали театр в суд, где произносились даже речи, обвинительные и защитительные, и где эллинское общество так же иногда, как и астраханское, кричало: "Вон". У греков, говорят, мертвая была совесть, еще не пробужденная законом христианским, а у нас, христиан, уже совесть проснувшаяся, живая; но у нас, христиан, вот таким артистам, как вы, кричат: "Пойте, г. тенор, а что там за вами кровь - нам это не интересно", а у эллинов таким, как вы, "не давали огня и воды". Так и постановляли в случаях нравственного негодования: "Лишить такого-то огня и воды", т. е. разобщиться с ним глубочайшим образом, как бы изгнать его в пустыню. "Ты Каин - иди в пустыню; нет тебе с нами места, нет тебе воды из нашего колодца и огня - от нашего очага. Мы не родня тебе более, ибо ты сам порвал с нами общечеловеческое родство".

- Но ведь домашнее дело, главное - домашнее...

- Где уже два человека, вы и пришедший со стороны - дело не домашнее, а именно общественное. Мы вас и не судим законом, а судим совестью; и по совести это - общее дело, глубоко общечеловеческое.

* * *

Рассказ "Обуза" горяч и неопытен. Взят факт - чрезвычайной холодности матери к ребенку и чрезвычайной горячности отца к ребенку. Ребенок гибнет, отданный на сторону.

"Мне неловко было держать его у себя", - говорит в оправдание себе мать.

"Ему неловко показывать его другим", - глубокомысленно и дальновидно объяснял мне о чиновнике-отце отец протоиерей. - Оба прячутся; но в результате - только спрятаны косточки ребенка. Это никогда не прекратится. Не забуду рассказа одной ветхой-ветхой бабушки. Приходит из церкви и говорит: "Так я полюбовалась. Оба бедные-пребедные, студент и жена его - с ребенком. Пришли молитву брать. И все-то он нет-нет и осмотрит одеяльце у ребенка или у ней кофту: не дует ли, не холодно ли. Уж такой заботливый.

Кто наблюдателен, не может не заметить кое-каких перемен в юнейшем нашем поколении. Напр., не знаю, обращал ли кто внимание, как теперь много молодых людей некурящих; слишком много, до половины, - когда прежде все и сплошь курили. Не думаю, чтобы это можно было приписать сколько-нибудь проповеди Толстого: "не одурманиваться", потому что между некурящими множество не только не следуют в чем-нибудь Толстому, но прямо не любят и подсмеиваются над его идеями. Тут движение какое-то органическое, и оно принадлежит не Ивану или Петру, а полосе людей. Вообще в истории есть органические перемены. Как много стало умирать от рака, а прежде это была болезнь редкая, исключительная; прежде холера шла как смерч, теперь она входит в город и никто ее не пугается. Следовательно, есть, идет полоса предрасположенности к известной болезни или, напротив, как бы застрахованное™ от другой болезни. Причина здесь и там, очевидно, не в самой болезни, в ее объективных данных, а в субъективном преобразовании организма, тонком, неисследимом. В области курения, очевидно, была прежде липкость к никотину, но она прошла, и мы вошли в полосу нерасположения, отталкивания от никотина. Возможно, что произойдут со временем такие же перемены или колебания в отношении к чаю, кофе, алкоголю. Но рассказ ветхой старушки обратил мое внимание вообще на большее внимание, нежность и деликатность юного поколения в отношении к женщине. Какое множество старых холостяков было в прежнее время. Целое сословие, со своим бытом, характером, привычками, забавами. Теперь такое же огромное обилие молодых семей, самых юных, порой, быть может, необдуманных, но семей. Я знал одну мать семьи, чрезвычайно крепкого характера и большого ума, которая в отчаяние пришла от сыновей:

- Едва стукнет 23 года - он женится.

У ней было трое сыновей, и все поступили так, вопреки просьбе матери - подождать, кончить курс, определиться в социальном положении. Советы, угрозы, приказания - все было напрасно. Все трое женились и тотчас встали в тягло упорной, трудной работы, но весело. Я наблюдаю инстинкт и говорю только об инстинкте, и указываю, что как теперь обще и безотчетно отталкивание от никотина, так сделалось обще и неудержимо влечение стать к женщине в близкие и одновременно уважительные отношения. Это носится в воздухе, это есть. И как горячая выходка студентов в Астрахани, так и рассказ г. Антропова - автора-мужчины, может быть, не старого и даже, может быть, юного, - суть показатели одного исторического веяния.

Вот почему, я думаю, Евины внучки, которым действительно долго было "дурно и они сами дурны" были, находятся все-таки накануне несколько лучшей судьбы. Есть много симптомов, что уважение к женщине поднимается; и оно поднимается не в отношении к женщине-даме, даже не к женщине-труженице; но к ней в извечных ее путях, к которым могут быть отнесены слова Шекспира:

Все благо и прекрасно на земле,
Когда живет в своем определенье.

Мне пришлось истекшую зиму выслушать рассказ - очень трогательный и который очень мог кончиться, как у г. Боброва. Девушка, приезжая в Петербург, с целями ученья, очутилась в том же положении, как и жертва г. Боброва, но с другим героем. Мне передавала сестра милосердия, прислуживавшая в родовспомогательном заведении:

- Если бы вы знали, до чего на них смешно было смотреть. Он не отходил от нее, приходил каждый день. Оба были веселы, никакого уныния. Обсуждали время свадьбы и как известят родных.

И сестра милосердия радовалась, передавая о них. Свойство радости - родить радость же, как свойство уныния - родить уныние. Что может быть более унылого, чем повесть г. Боброва? Непонятно, как он мог раскрыть рот и запеть потом. Какие тут песни... Случаи, подобные его, разве что прекратятся перед светопреставлением, но как мир стоит - так с начала мира и эти случаи есть. Смерть победила бы, если бы не побеждалась рождением. Благословенна всякая победа над смертью, т. е. благословенна всякая родившая и все рожденное. Нельзя задавить рожденную мышь, не то что человека. Об этом опять хорошо послушать старых людей. Я вошел раз в комнату, обмахиваясь веточкой яблони.

- Что вы это сделали?

- Что?

- Сорвали?

- Что сорвал?

- Зачем вы сорвали ветку? Она вся обсыпана молодыми яблочками.

Я и недосмотрел. Маленькие были; шел июнь или май. Но с тех пор я запомнил это семь лет назад услышанное восклицание очень почтенной шестидесятилетней старушки. Ей не яблоков было жалко - от кислой, нехорошей яблони, в запущенном саду, куда никто и не ходил. Но как я перервал жизнь - вот это ей не понравилось, и это она осудила. И таким тоном, судящим и строгим, что мне стало стыдно.

Так то яблоня, а это человек.

СПОР ОБ УБИТОМ РЕБЕНКЕ

Не вари козленка в молоке его матери.
"Ветхий Завет. "Второзаконие"

О, друг! ты жизнь влачишь, без пользы увядая,
Пригнутая к земле как тополь молодая;
Поблекла свежая ветвей твоих краса,
И листья кроет пыль и дольняя роса.
О долго ль быть тебе печальной и согнутой!
Смотри, пришла весна, твои не крепки путы -
Воспрянь и подымись трепещущим столбом,
Вершиною шумя в эфире голубом.

Гр. А. Толстой

Публицист не может не отметить с некоторым удовольствием, что число нравственных тем, занимающих общество, расширяется и самый этот интерес к ним жив, длителен, кажется - глубок. Приятно также, что отдельные казусы общественной жизни мысль общества и печати стремится возвести к высшему синтезу, пытается найти ответ на них и успокоение своей совести не в ходячей морали и временных правилах, а в некоторой философской концепции.

Автор, скрывающийся под псевдонимом "Серый", обсуждает в "Гражданине", по поводу моих "Евиных внучек", очень интересный вопрос о так называемых незаконнорожденных детях. Между прочим, он думает, что сама французская революция не совершилась бы, не будь этого понятия и разделения детей на "законных" и, так сказать, "беззаконных". Мысль совершенно новая, но почти верная. Он говорит: "Если бы в аристократические семьи вливалось все то, что являлось плодом их шалости и увлечения (автор забывает, сколько тут было настоящей романтической любви!), то очень скоро эти семьи расплывались бы в народной массе, обеднели бы (т.е. в пользу детей народа). Если бы все дети, рождавшиеся от гордых маркизов и князей вне брака, считались законными, я думаю, не было бы французской революции, а у нас крепостное право обрушилось бы лет за 50 до 61-го года. Все неровности в человечестве, созданные рождением и состоянием, без всяких насилий и революций могли бы сгладиться только поднятием этого накрепко спущенного шлюза, отделяющего детей законных от незаконных. Дайте имя и права всякому (его курс.) рожденному ребенку, и через столетие не будет богачей, а титулы сделаются так же распространены, как болезни. Более того: мне кажется, тогда бы не было и такого количества, как теперь, адюльтера: его бы сковывал страх крови, страх за свое имущество и наследство".

Последняя мысль очень ценна, но остановимся на первой. Действительно, у древнееврейского народа и в современной нам Турции, двух племенах и религиях, столь противоположных во всем, не образовывалось никогда родовой аристократии и имущественного капитализма в силу выпадения понятия: "незаконное рождение", "незаконные, бесправные и ненаследующие дети". Кровь каждого расплывалась в народной массе и расплывалось в бедноте имущество. Вспомним богача Вооза и нищенку Руфь в Библии. И, действительно, тут невозможна революция и классовый антагонизм, потому что тут они означали бы восстание на себя, антагонизм детей против родителей. Удивительно, как эта простая мысль никогда не пришла на ум как историкам, так и социальным реформаторам. Признай закон права решительно каждого ребенка на имя отца и на равную со всеми другими рожденными от него детьми часть имущества, наследства, и, во-первых, каждый отец остерегся бы переходить от романа к роману, от девушки к девушке; но затем, так как все-таки некоторая доля теперешнего кажущегося адюльтера сохранилась бы, - все стали бы немножечко "князьями", как казанские татары, и едва ли бы сохранились оптиматы, как Ротшильды, Струсберг, Корзинкины, Мамонтовы. Все немножко растворилось бы, уравнялось. И, вместе, заметим: чувство породы человеческой, чувство славы рода человеческого - не понизилось бы. "Ни один царь не имел иного начала для рождения: один для всех вход в жизнь и одинаковый исход", - говорит Книга Премудрости Соломоновой (гл. 7, ст. 5-6). Да, могила и материнское чрево - два равные абсолюта. Разве аристократия унижается от того, что она входит в могилу "в ногу" с демократией?!

Статья автора вызвана инцидентом г. Боброва с несчастной воронежской девушкой и уделяет долю внимания моим мыслям об этом же случае в "Евиных внучках". Я указал там, что причина самоубийства девушек "от несчастной любви", как и убийства ими детей своих, кроется в гипнозе стыда, идущем от разделения любви на "законную" и "беззаконную" и самого рождения на "законное" и "беззаконное". Не будь этого деления, убийства не было бы. Нет и, вероятно, от начала мира не было случая, чтобы, родив законного ребенка, женщина задушила его или, законно зачав, - удавилась бы, утопилась, приняла кислоту или спички. Таким образом, эти убийства суть остаток вычитания из любви и рождения вообще - любви и рождения, законом не допущенных. "Довольно, не надо более!" И остаток - убивается. Матери играют здесь совершенно пассивную и едва ли ими отчетливо понимаемую роль. Чтобы несколько поддержать в "падающем духе" матерей, я предложу следующий диалог между ними и законом, в сущности не только возможный, но и действительно происходящий, только безмолвно:

З а к о н. Если бы вы родили в браке - и не вынуждены были бы убивать. Сами виноваты.

М а т е р и. Мы бы и родили в браке, очень бы рады были. Но брака нам не дали, в него не позвали, и вообще этого для нас не сделали. Виноват закон.

Диалог этот очень трудно рассудить, т. е. действительно трудно определить, кто тут виновный: девушки ли порознь и лично каждая, или несколько виновен самый закон. Но никак нельзя отрицать, что от сложения мира и до сих пор едва ли была девушка, которая бы предпочла родить "так" и отказалась бы своею и доброю охотою от супружества. Все легенды и мифы о них ведь, в сущности, укладываются в формулу:

- Развратница. Установлен брак, а она не захотела. Не пошла лошадь в хомут, а предпочла чистое поле. Ну, и родила. А родивши, - испугалась, и сперва сама пыталась отравиться, а когда не удалось - убила ребенка.

Конечно, этого никогда не бывает. Конечно, девушка раньше рождения была глубоко несчастна, что полюбила человека, с которым или невозможен брак, законодательно не установлен, или который ее не захотел взять в полное законное супружество по недостатку в ней суммы им требуемых качеств:

- Я некрасива.

- Я бедна.

- Я уже немолода.

- У меня нет приветливого и милого характера.

В общем:

- Мы не настолько нравились, чтобы нас взять замуж.

Увы! Это вечная история еще с сложения мира. Всегда были девушки некрасивые, бедные, злые, старые: но и одним, и другим, и третьим в их позднем и старом, а может быть юном и неудачном, девичестве мерещилась эта мысль:

- Я горю, как одна свеча, и догораю, как одна свеча. И погасну. И нет у меня племени, и некому будет прийти на могилу мою.

По моему мнению, чувство бесконечной, мировой сиротливости присуще таким девушкам "за флагом". - "Мы - одни в мире, у нас нет родства". Я думаю, это бесконечно глубокое чувство, в психологию которого мы, мужчины, не заглядывали. И вот, в оправдание девушек, я не могу не припомнить строк из вечно святой Библии. Оговорюсь для избежания соблазна. Можем ли мы думать, чтобы написатель Библии что-нибудь включил в нее без смысла и намерения; и если сюжет явно соблазнительный, не очевидно ли, что он включен в Священную Летопись первых людей вовсе не для соблазна, но для какого-нибудь размышления, поучения, которое мы в нем должны уметь прочесть: "И вышел Лот из Сигора, и стал жить в горе, и с ним две дочери его: ибо он боялся жить в Сигоре. И жил в пещере, и с ним две дочери его. И сказала старшая младшей: отец наш - стар; и нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли; итак, напоим отца вином, и переспим с ним, и восставим от отца нашего племя*... И сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего. И родила старшая сына, и нарекла ему имя: Моав, говоря: это от отца моего. Он отец моавитян доныне. И младшая также родила сына, и нарекла ему имя: Бен-Амми, говоря: вот сын рода моего. Он отец аммонитян доныне" (Бытия, гл. 19, ст. 30-38). Что же здесь могло быть такого, что побудило бытописателя включить этот, вовсе ненужный для понимания судеб народа Божия, рассказ в скрижали священной истории? Только одна строка: "Нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли". Вот ради этих слов включено все событие в нить устроения народа Божия на земле, и даже в нить устроения человечества на земле. Речь - грустна, тосклива; сестры советуются; должно рождение победить смерть: ведь у них ключи жизни и бытия, за которые они ответственны. И обе как бы в сомнамбулическом сне, во время которого человек проходит над пропастью по тонкой и хрупкой дощечке, прошли и взяли что нужно, что указано вечною природою, с трепещущим сердцем, по всему вероятию, с крайним страхом и... не загасли, как свечка, но имели вечную молитву после себя и о себе в своем потомстве. Вот что хотел сказать бытописатель; и хотел как бы предостеречь родителей, и племена, и закон: что, если они станут на дороге рождения - женщина все-таки станет рождать; рухнет под ней дощечка - и все-таки она будет рождать, даже не останавливаясь перед поступком, описанным в Бытии, или... перед грехом детоубийства, как в наши дни. Словом, - тут абсолют. Но и кроме того: если бы сила рождения в своей непобедимости не доходила до этих вершин, описанных здесь Моисеем, и в случае крайности даже через них не переступала, - конечно, смерть, не знающая для себя законов, одолевающая препоны воли нашей, давно бы одолела рождение и одна царила на земле. Так называемое "беззаконное рождение", - а описанное ли Моисеем не входит в эту рубрику! - и стоит одно несокрушимым и несокрушаемым залогом, что мы мистически и религиозно обеспечены в победе над смертью: это - как радуга, данная Ною, что "потопа больше не будет"! Без него каких законов, необдуманных и неосторожных, мог бы натворить, - да и натворил ведь, - человек о роднике своего бытия. Теперь же, когда поток жизни хлещет через всякий неосторожный забор и девушки, даже вынужденные убивать рожденное, все же опять и снова рождают, убиваются сами - и рождают, квиетизм человечества обеспечен. "Ключи жизни" вверены герою и ангелу.

______________________

* Буквальный перевод г. Мандельштама выразительнее (именно - физиологичнее, как и отвечает духу рассказа): "И поселился Лот в горах, и обе дочери его с ним... И старшая сказала младшей: отец наш стар, а мушины нет на земле, чтобы сойтись с нами по обыкновению всей земли. Пойдем, напоим отца нашего вином, и ляжем с ним, и оставим от отца нашего живое потомство... Поутру сказала она младшей: ведь вчера я лежала с отцом нашим; напоим его вином и в эту ночь: поди, полежи с ним, и оставим от отца нашего живое племя... И забеременели обе от отца своего". Именно, нужда крови была здесь - и бытописатель оттенил ее; в не буквальном русском переводе, напр., через незаметную перемену: "стали беременны" (безлично, страдательный залог, как бы "поневоле"), вместо личного и энергичного и правдивого "забеременела" вводится некоторое скопчество; рассказ превращается просто в легенду, fabul'y - и смысл его неясен для читателя, как не был никогда комментирован и богословскою наукою. В. Р-в.

______________________

- Но ведь без закона? - закричат мне.

- Но почему же вы думаете, что в иерархии законов, мистических и мировых, тот, которому они повинуются, не есть высший и в силу-то этого более неодолимый, чем другой, и более новый и менее основной, из повиновения которому поэтому единственно они и вышли. Тут два закона. И более первоначальный и иерархически высший - берет перевес. Даже брезжится, что об этом опять есть что-то в вечной Библии: "И Господь сказал Змию: так как ты сказал это, то проклят ты более всякого скота и животного полевого... И положу Я вражду между тобою и женщиною, между детенышем твоим и между дитятею ея: оно уязвит тебе голову, а ты уязвишь ему пяту" (Бытие, гл. 3; буквальный перевод с еврейского Мандельштама. Берлин). Нисколько это не мессианское пророчество, как объясняли в средние века, что очевидно из слова "женщина", а не "дева", от коей имел родиться Спаситель мира. Говорится тут о "женщине", т. е. не о Марии-Деве, и, следовательно, - не о Спасителе; а излагается, показывается, что отныне борьба с злым началом будет происходить у павшего человека на поприще рождения и только рождением одним будет побеждаться имеющий у себя "ключи бездны", "врата ада" начальник Смерти. Древний Змий - вождь смерти! Вот вечный могильщик! Он и принес смерть первому человеку, бессмертно созданному. На другом полюсе - вечная Ева, отпрыски которой - наши бабушки, матери, сестры, дочери, внучки. И они вечно поражают "в главу" врага рода человеческого тем самым, чему мы так напрасно и грешно и бессильно противимся через останавливающее учение о каких-то "незаконных рождениях".

Поразительно, однако, что демоническая "вражда к семени жены" и выражается таким темно-светным фактом, как умерщвление младенцев. Книга Бытия сейчас оправдывается самой психологией явно сатанического здесь ужаса. И все-таки "детеныш женщины" побеждает этого "детеныша ехидны". "Убью, уступая; и все-таки, - уступив, опять вдвойне рожу".