В ночь со Страстной субботы на Пасху

 

Страстная пятница не принесла спокойствия и умиротворенности в душу кардинала. Удастся ли ему отыскать «Книгу молчания»? Над этим вопросом он думал даже во сне. Если бы только Штиклер оказался прав! По крайней мере, это было единственным логичным доводом: ODESSA вернула документы Ватикану в благодарность за организацию «монастырского пути». Там они пребывали в Riserva, вдалеке от всех. Там бы они и остались, непознанные и забытые, потому что секретный архив – это своеобразный склеп для документов, которые должны оставаться тайной. Ведь имя Абулафии не фигурирует в архиве, а значит, тайна навечно осталась бы нераскрытой, если бы брат Бенно не доложил. Джанпаоло о своих исследованиях. Вероятно, Джанпаоло ознакомился с трудами Абулафии из архива и решил созвать собор.

Что же такого, domine nostrum, было в «Книге молчания», что папа решился на такой принципиальный шаг. Ясно было одно: он поплатился за это жизнью. Казалось, таинственная рукопись будто сама просилась в мир. Сначала она хранилась в монастыре на Авентинском холме, затем – в секретном архиве, теперь – в наследии папы. Ведь при обычных обстоятельствах никто никогда не увидел бы ее. Да и кто имел доступ к этой части архива?

Еллинек не мог дождаться, когда во вторник после Пасхи архив откроют. Он обязан получить ответы на свои вопросы сейчас, в Страстную субботу. Вызвав ключника, он сообщил, что проводит важное исследование, поэтому служитель должен отдать ему ключ и оставить одного. Кардинал пошел к двери архива Ватикана, она вела в комнату, где он никогда раньше не был. С каждым шагом его волнение росло. На минуту он замер в нерешительности, прежде чем повернуть ключ в замке. Что его ждет? Какую ужасную истину он узнает? Наконец он уверенно открыл тяжелую дверь.

Комната была ему незнакома. Сначала кардинал подождал, пока глаза не привыкнут к темноте. Все напоминало склеп. Металлические ящики и коробки вдоль стен. Странный затхлый запах. Пахло не бумагой и кожаными переплетами, как в Riserva. Эта комната была усыпальницей документов, самых интимных, принадлежавших некогда понтификам. На каждом из металлических ящиков было написано имя: Лев X, Пий XII, Иоанн XXIII – и так в прямой последовательности. А затем он заметил и имя Иоанна Павла I на простой медной крышке, незамысловатой, как жизнь самого папы.

Еллинек бережно вынул ящик и поставил его на стол. Коричневатый ящик был шириной около полуметра и длиной в метр. Некоторое время кардинал смотрел на него. Он был так близок к истине, но мужество, казалось, покинуло его. Еще мучительнее был страх перед неизвестным. Что его ждет? Какая правда ему станет известна? Имел ли он право трогать документы понтифика?

Если Господь пожелал, чтобы рукопись была утеряна и забыта, смел ли он возвращать ее на свет божий? Нес ли он за это ответственность? Решится ли он, не посвящая никого, в одиночестве вести здесь исследования? Разве не должен он был рассказать все участникам консилиума?

Все эти мысли проносились в голове кардинала. Меж тем он уже сломал печать. Внутри лежали письма, документы и исписанные листы. Здесь действительно находился оригинал письма Микеланджело к Асканио Кондиви. Руки кардинала тряслись: на дне ящика лежал толстый пергаментный свиток. Вынув его, он сразу узнал древнееврейские буквы. Бумага пожелтела от времени, на титульном листе надпись – «Книга молчания».

Рукопись разбирать было сложно. Еллинек внимательно стал вчитываться:

«Я, имярек и незначащий, получил от моего учителя это знание, которое ему дал его учитель, а тому – свой, с заветом передать это знание дальше тому, кто достоин и талантлив, и чтобы эти достославные люди передавали истину далее, чтобы она никогда не утратилась». Кардинал узнал стиль каббалиста Абулафии и продолжил читать текст – строку за строкой. «Я задумал данную книгу, – писал Абулафия, – потому что, преследуемый инквизицией, я сомневался: удастся ли мне передать тайну изустно. Но она не может уйти в небытие. Тогда я решился передать известные мне знания в виде послания. Тому, кто не является каббалистом, запрещено под угрозой проклятия Всевышнего читать "Книгу молчания"».

Это примечание пробудило еще большее любопытство кардинала. Он жадно читал, так быстро, как мог: о крепости веры и о древних традициях. Кардинал долго не мог понять, что же каббалист намеревается сообщить. Но вот он наконец дошел до самого сердца рукописи: «Я открою эту тайну людям во благо, дабы направить их к вере истинной, чтобы постигли они полноту знания и отреклись от заблуждений. Иисус, которого мы считаем пророком смертным, не восстал из мертвых на третий день, как верят те, кто считает его сыном Господа. Люди, преданные учению каббалы, выкрали тело его и отвезли в Сафед, что в Верхней Галилее, где Шимон бен Ерухим похоронил его в собственном склепе, дабы положить конец культу, зародившемуся со смертью назаретянина. Никто не полагал, что сие возымеет обратное действие. Приверженцам пророка только это и было нужно: провозгласили они, что Иисус воскрес и вознесся на небеса». Затем следовал список из имен тридцати людей, которые в свою очередь передали тайну своим преемникам.

Еллинек положил рукопись. Потом вскочил, глубоко вздохнул и расстегнул верхнюю пуговицу сутаны. Затем вновь опустился на стул, снова взял рукопись и поднес к глазам как можно ближе, снова, на этот раз вслух, прочел этот абзац, словно звук собственного голоса подтверждал правоту слов. Он прочел в третий, в четвертый раз, уже крича, как в трансе. Кардинала обуял парализующий ужас, казалось, он задохнется. Вот какую истину хотел скрыть папа Николай III! Вот что узнал Микеланджело от каббалистов! Этой правды курия так боялась, что поддалась шантажу нацистов. Это была истина, узнав которую папа Джанпаоло решил провести Церковный собор.

Подумав об этом, Еллинек уронил рукопись на стол будто держал головню. Руки его тряслись. Он почувствовал, как глаз задергался от тика. Кардинал с испугом подумал, что задохнется. Забыв о рукописи, он выбежал из комнаты. Подгоняемый ужасом, он бродил по коридорам, залам и галереям. Роскошь, которая окружала его, показалась безвкусной и пустой оболочкой. Бесцельно блуждал он по безлюдному Ватикану. Кардинал не любовался больше твореньями Рафаэля, Тициана и Вазари, потерял ощущение времени. Он шел, сам не зная куда. В его голове проносилась мысль: если Иисус не воскрес, тогда все, что его здесь окружает – мираж. Если Иисус не воскрес, то главный догмат католической веры подорван. Все было напрасно, все было лишь гигантской катастрофой. Еллинек представил мрачный сценарий: миллионы людей, утративших надежду, отметают все нормы морали. Нужна ли им такая правда от Еллинека?

Он поднялся по лестнице в башню Борджиа, оставив за собой зал сивилл и пророков, и оказался в Sala del Credo, ^[144] на люнетах которого попарно изображены пророки и апостолы. В руках у них – свитки с цитатами из Евангелия: Петр и Иеремия, Иоанн и Давид, Андреи и Исайя, Иаков и Захария… Еллинек попытался прочесть «Credo», но это ему не удалось, и он поспешил дальше.

В Зале святых он вдруг замер. Если он положит «Книгу молчания» туда, откуда взял, в ящик с документами Джанпаоло, о ней забудут, возможно, на пару столетий а может, и на целую вечность. Но уже через минуту он отказался от этой мысли. Разве так решается эта проблема? Волнение заставило кардинала пойти дальше. Он думал о пророке Иеремии, которого Микеланджело изобразил с собственным лицом, лицом знающего. Вокруг Иеремии – фигуры не святых, а язычников. Сделал он это намеренно. Уж лучше бы кардинал не открывал ящик с документами Джанпаоло!

Наступила ночь, пасхальная ночь. Из Сикстинской капеллы доносились хоралы во славу Господа. Он слышал звуки и хотел принять участие в церемонии, но не смог. Еллинек бродил по пустым коридорам и вслушивался в песнопения, раздававшиеся из Сикстинской капеллы.

Mi-se-re-re ^[145] – отдавалось эхом в голове кардинала, voci forzate ^[146] небесной чистоты, голоса кастрированных певцов, заглушаемые металлическими тенорами, вступающие печальные басы, каждый полон любви и боли. Кто бы ни слушал во время Triduum sacrum ^[147] исполняемые псалмы, когда свечи на мгновение гаснут, символизируя то, что все покинули Христа, когда понтифик преклоняет колени у алтаря в полнейшей тишине, пока не прозвучат первые слова. И потом все громче и громче зазвучит многоголосое «Christus/actus est». ^[148] Кому довелось пережить однажды эту musica sacra, тот до конца жизни ее не забудет: без сопровождения органа, а капелла, только чистые голоса, нагие, как фигуры Микеланджело, они трогают до слез, волнуют, как ливень, вызывают жажду и пробуждают желание, как Ева на фреске флорентийца – miserere.

Сам не зная как, Еллинек вернулся в библиотеку Ватикана, туда, где все началось. Он открыл окно и глотнул свежего воздуха. Слишком поздно он понял, что это и есть то самое окно, на котором повесился отец Пио. И, вдыхая ночной воздух под звуки церковной музыки, похожие на заупокойный плач, кардинал ощутил головокружение. Звуки хорала крепли, восхваляя Господа Иисуса, который вознесся на небо, близилась кульминация. Еллинек слегка наклонился. Совсем немного, но достаточно для того, чтобы потерять равновесие. Во время падения его заполнило счастье. Потом он больше ничего не чувствовал.

Сторож, который наблюдал эту сцену, позже сообщил, что кардинал во время падения вскрикнул. Он был не вполне уверен, но, кажется, кардинал воскликнул: «Иеремия!»

 

 

О грехе молчания

 

Так окончилась история, которую мне рассказал брат Иеремия. Пять дней кряду мы встречались в райском саду монастыря. Пять дней я слушал его в садовом домике и не решался задать ни единого вопроса. Монастырский сад, садовый домик и монах с окладистой бородой стали близки мне. Брат Иеремия с каждым днем все больше доверял мне. Если в первый день нашего знакомства он говорил сдержанно, останавливаясь, то день ото дня речь его лилась все свободнее. Иногда мне казалось, что он торопится прервать повествование, опасаясь, что нас могут разоблачить.

На шестой день я снова поднялся в сад по каменной лестнице. Шел дождь, но сад был еще прекраснее. Цветы, полные капель воды, наклонились к самой земле. Я с радостью спрятался в тени домика. В тот день мне хотелось задать брату Иеремии много вопросов, но он не явился. Я не знал, что же случилось, что могло помешать брату Иеремии прийти. Весь день я просидел в беседке один на один со своими мыслями. Дождь барабанил по крыше. Что мне делать? Может, спросить о брате Иеремии в монастыре? Но это вызовет подозрения и навредит брату Иеремии.

Поэтому я дождался наступления седьмого дня. Солнце засияло снова. Я очень надеялся, что вчера нашей встрече помешал дождь. Но Иеремия не появился и на седьмой день. Я вспомнил, как он говорил, что если бы мог, то сбежал бы. Но как парализованный мог сбежать?

Из монастырской церкви доносились вечерние песнопения. Был ли там брат Иеремия? Я ждал окончания службы, затем направился прямо в монастырь. Один из монахов, которого я встретил в коридоре, показал мне путь к келье аббата. Тот сидел в просторной холодной комнате с деревянным полом, окруженный древними фолиантами, под растением, достигавшим потолка. Пожилой лысый человек в очках без оправы.

Я как можно более обстоятельно описывал аббату встречу с Иеремией, но он меня прервал, спросив, зачем я это ему рассказываю. Я не понял его вопроса.

Я ответил, что все это услышал в течение пяти дней в этом монастыре от брата Иеремии, который находится здесь не по своей воле.

Брат Иеремия? В этом монастыре нет никакого брата Иеремии, как не существует и парализованного в инвалидном кресле.

Меня будто громом поразило, и я поклялся аббату, что говорю правду, что Иеремии не дают общаться с людьми, что с ним обращаются как с сумасшедшим. Но ведь Иеремия не сошел с ума, я был в этом уверен.

Аббат смотрел на меня маленькими глазками, качал головой и молчал. Но я не унимался. Все это вполне могло быть связано с рассказанной мне таинственным монахом историей. Мне кажется, имя брата Иеремии является лишь прикрытием, я подозревал, что под личиной брата Иеремии скрывается кардинал Еллинек, префект Конгрегации доктрины веры, который, доведенный членами курии до самоубийства, все же выжил.

Аббат остался глух к моим словам, встал, направился к полке с книгами и достал газету. Он развернул ее передо мной на столе и молча указал на заметку на первой странице. Номер вышел вчера. Заголовок гласил: