На следующий день после крещения

 

В молочно-белом тумане кардинал различил какое-то движение. Постепенно пелена ушла, голоса стали различимыми, и Еллинек ответил на настойчивый вопрос:

– Ваше Высокопреосвященство, вы меня слышите? Вы слышите меня, Ваше Высокопреосвященство?

– Да, – ответил кардинал, увидев белый головной убор медсестры – тугое льняное полотно, обрамлявшее красноватое лицо.

– Все в порядке, Ваше Высокопреосвященство! – опередила его вопрос монахиня. – Вы потеряли сознание от приступа слабости.

– От приступа слабости?

– Вас нашли лежащим без чувств перед входом в секретный архив, Ваше Высокопреосвященство. Сейчас вы в «Fondo Assistenza Sanitaria». ^[45] Профессор Монтана наблюдает за вашим состоянием лично. Все в порядке. кардинал проследил взглядом за трубкой, тянувшейся из-под повязки на локте и прикрепленной к стеклянной колбе на хромированном блестящем штативе. Вторая трубка отходила от предплечья и вела к белоснежному прибору со светящимся зеленым экраном с колеблющейся линией, движение которой сопровождалось негромким звуковым сигналом. Она показывала, как бьется его сердце. Взглянув на сестру, которая улыбалась и постоянно кивала, кардинал отвел глаза. Все в комнате сверкало белизной: стены, потолок, немногочисленные предметы интерьера, даже светильники и антикварный телефон, стоявший на белой тумбочке. Еще никогда отсутствие цвета в помещении так не угнетало. Затем он припомнил то, что произошло. Возле телефона лежал скомканный пожелтевший листок бумаги.

Проследив за взглядом кардинала, монахиня осторожно дотронулась до листка, так и не взяв его в руки, и объяснила, что, когда кардинала нашли, у него во рту обнаружили этот листок; положение было опасным, так как Его Высокопреосвященство мог им подавиться. Неужели эта бумага настолько важна?

Кардинал молчал. Видно было, что он напряженно думает. Затем он взял скомканный листок и разгладил его, так что нацарапанные на нем буквы вновь стали различимы.

– Atramento ibi feci argumentum… ^[46] – почти беззвучно произнес кардинал. Монахиня же не поняла его слов и смущенно потупила взгляд. Она с мнимым безучастием расправила складки своего платья.

– Atramento ibi feci argumentum… – Он-то понимал значение этих слов, хотя и не был уверен, к кому конкретно они относились. Еллинек был убежден, что он на верном пути, этот след правильный и ведет к разгадке тайны.

– Вам нельзя волноваться, Ваше Высокопреосвященство! – Монахиня хотела вынуть из рук кардинала листок бумаги, но тот быстро сжал кулак.

За белой дверью больничной палаты послышались голоса. Она открылась, и в комнату вошла странная процессия: профессор Монтана, за ним государственный секретарь Касконе, потом два врача-ассистента, помощник секретаря и последний – Вильям Штиклер, камердинер папы. Монахиня поднялась.

– Ваше Высокопреосвященство! – воскликнул государственный секретарь и протянул к Еллинеку руки. Тот попытался приподняться, но Касконе помог ему снова опуститься на подушки. Затем к больному подошел профессор, взял руку кардинала, проверил пульс и кивнул.

– Как вы себя чувствуете, Ваше Высокопреосвященство?

– Небольшая слабость, профессор, но я совершенно здоров.

– У вас был сердечно-сосудистый коллапс, это не опасно для жизни, но вам следует быть внимательнее к себе, больше отдыхать и гулять, меньше работать.

– Как же это произошло, Ваше Высокопреосвященство? – поинтересовался Касконе. – Вас, с Божьей помощью, нашли перед входом в секретный архив. Не знаю, где еще воздух может быть настолько сперт, как в этом месте. Неудивительно, что вы лишились чувств.

– Ваше Высокопреосвященство, вы разрешите поговорить с вами наедине? – Еллинек решительно посмотрел на государственного секретаря, и посетители друг за другом вышли из палаты. Штиклер передал благословение папы. Еллинек осенил себя крестным знамением.

– Волнение, – начал кардинал Йозеф Еллинек, – это было волнение. В поисках толкования надписей на фресках Микеланджело я сделал открытие…

– Вам не следовало принимать это дело близко к сердцу, – резко прервал больного Касконе. – Микеланджело мертв уже четыреста лет. Он был великим художником, но отнюдь не теологом. Разве мог он хранить какую-то тайну?

– Этот человек был рожден в эпоху Ренессанса. В те времена искусство служило Церкви. Что из этого следует, не мне вам объяснять. Более того, Микеланджело родился во Флоренции, которая во все времена порождала грехи.

– Федрицци следовало сразу стереть эти символы, как только он обнаружил первые из них. Теперь слишком многие посвящены в тайну. Но мы придумаем им толкование, и дела Ватикана будут у всех на устах.

– Брат во Христе, вам так же, как и мне, известно, что Церковь наша покоится не только на гранитном фундаменте. В некоторых местах проступает и песок…

– То есть вы всерьез верите, – возмущенно перебил его государственный секретарь, – что художник, умерший четыреста лет назад, с которым, что общеизвестно, обошлись не слишком церемонно, может мстить Святой Церкви при помощи букв, обнаруженных на каких-то фресках?

Еллинек сел.

– Во-первых, речь идет не о каких-то фресках, брат во Христе, а о фресках Сикстинской капеллы. Во-вторых, Микеланджело Буонарроти, хотя и умер, вовсе не мертв. Этот художник живет – в памяти людей он живее, чем во времена его физического существования. И в-третьих, я считаю, что, ненавидя папу и Святую Церковь, он готов был использовать любую возможность, какая только могла представиться такому человеку, как он. И я говорю это со знанием дела.

– Ваше Высокопреосвященство, мне кажется, что пребывание в секретном архиве ночи напролет пагубно отражается на вашем здоровье.

– Брат во Христе, но ведь это же вы поручили мне разобраться в деле. А оно так увлекло меня, что я с удовольствием пожертвую ему пару часов сна. Над чем вы смеетесь, государственный секретарь?

Касконе покачал головой:

– Я просто не могу поверить в то, что восемь простых букв, которые ввиду досадной случайности были обнаружены при восстановлении фресок, могут потрясти римскую курию.

– Так случалось, брат мой, что, казалось бы, и более незначительные мелочи имели самый неприятный резонанс за стенами Ватикана.

– Попробуем вообразить еще раз: что может произойти, если завтра Федрицци станет обрабатывать буквы средством, которое их просто уничтожит?

– А вот я расскажу вам. Во всех газетах появятся сообщения о том, что Ватикан уничтожает произведение искусства. Более того, будут выдвигаться предположения о том, что скрывалось за буквами, и о том, что же заставило курию уничтожить надпись. Затем появятся ложные пророки, которые будут извращать толкование надписи, и вред от ее уничтожения, следовательно, будет гораздо больше, чем если она останется нетронутой.

Во время разговора Еллинек разжал кулак и показал скомканный листок:

– Я уже занялся расшифровкой надписи.

Касконе подошел ближе и взглянул на листок:

– Ну?…

– А – I – F – А – Atramento ibifeci argumentum.

– Начало звучит не слишком оптимистично. – Касконе был, видимо, задет. До сих пор он не придавал этому делу большого значения. Сейчас государственному секретарю приходилось всерьез спросить себя, не изобразил ли и вправду Микеланджело на своде Сикстинской капеллы страшное послание, угрожающее Церкви. Касконе задумался и затем сказал:

– И чем вы докажете верность своего толкования?

– В данное время я ничего не могу доказать хотя бы потому, что мне понятно толкование только части надписи. Но уже первая моя догадка доказывает, насколько опасной для Церкви может стать эта надпись.

– Что же вы предлагаете делать, Ваше Высокопреосвященство?

– Что делать? Скажу вам как брат брату: мы обречены на то, чтобы использовать именно те средства, которыми пользовался флорентиец. И если он был связан с дьяволом, нам тоже придется воспользоваться подобными услугами.

Касконе перекрестился.

 

В праздник папы Mарцелла

 

Вечером темно-синий «фиат» кардинала Еллинека остановился перед палаццо Киджи. Древнее здание имело давнюю историю, но так как имя его создателя, как и очень многое в городе, ушло в небытие, оно было названо в честь банкира Агостини Киджи. На сегодняшний день в историю здания вписывалась страница о спорном наследстве, в результате чего оно было поделено на несколько частей, сдававшихся по высоким арендным ставкам. Шофер, одетый как священник, открыл дверцу машины, и кардинал, выйдя, направился к незаметному боковому входу, у которого была установлена видеокамера. Домоправитель Аннибале улыбкой приветствовал кардинала в полумраке темного вестибюля. Он был неверующим, но два года назад, когда кардинал поселился во дворце, не моргнув глазом произнес: «Слава Богу!» Кардинал знал, что помимо того, что Аннибале был домоправителем, он еще подрабатывал менялой. К тому же он участвовал в мотокроссах и был членом КПИ.^[47]

Но еще примечательнее была его супруга Джованна – женщина средних лет, которой очень шло ее имя.^[48] Казалось, большую часть времени она проводила на лестничной клетке; по крайней мере, кардинал был удивлен, не увидев Джованны. Как правило, он пользовался старым лифтом, вокруг которого, как змий из рая, обвивалась широкая лестница, обрамленная коваными перилами. Однажды ему посчастливилось подсмотреть за Джованной, которая мыла лестницу, а убирала она ее, казалось, несколько раз в день. Сквозь стекла отделанного красным деревом лифта виднелись ее мясистые бедра и – miserere domine ^[49] – к тому же в чрезвычайно коротких чулках, крепившихся на нескромных ленточках. Кардинал, возбужденный увиденным, на следующий же день возле Пантеона исповедался у камиллинцев. Он покаялся монаху в своем грехе и попросил назначить ему соответствующее наказание. Но добродушный камиллинец из монастыря Святой Магдалены назначил кардиналу дважды прочитать молитвы «Отче наш», «Радуйся, Дева Мария» и «Славься». Отпустив грехи, дал добрый совет повязаться поясом святой Терезы и таким способом отогнать от себя распутные мысли. Монах полагал, что не взгляд грешен, а неблагочестивые мысли; и если кардинал испытал в момент созерцания удовольствие, пусть откроется ему сердце святого Камилло де Леллиса, покровителя всех больных.

Через день после этого, в очередной раз прочитав, к чему в статье «Целомудрие» призывает Encyclopaedia Catholica, обрадованный таким советом кардинал вошел в лифт, нажал на кнопку четвертого этажа и, призывая святую Агнессу, закрыл глаза, чтобы избежать любого искушения. Но поездка оказалась недолгой, намного короче, чем поездка до четвертого этажа. Когда кардинал вынужден был из-за неожиданной остановки лифта открыть глаза, он увидел входившую туда Джованну. Конечно, вид ее совсем не был соблазнительным: в одной руке было серое оцинкованное ведро с грязной водой, в другой – старая тряпка. Не ответив на приветствие ключницы, он, взволнованный, бросился вон из лифта, перед глазами мучительной картиной стоял образ, увиденный им вчера. Будто сам дьявол решил поиграть с ним: выход преградила высокая грудь Джованны, и кардинал отпрянул, будто черт от ладана.

– Второй этаж, Ваше Высокопреосвященство!

– Второй этаж? – Кардинал смутился, как Исайя пред очами Господа, и так же, как он, отвернулся. Близость Джованны, греховное тепло, исходившее от ее спины, вскружили ему голову. Время между закрытием двери и толчком, от которого лифт двинулся дальше, показалось ему вечностью. Кардинал проклял тот момент, когда решился войти в лифт. Он считал себя жертвой искушения, как Адам в раю, которому сатана явился в образе змея-искусителя. Кардинал стоял, вцепившись в холодные латунные перила, опоясавшие лифт внутри. С наигранным равнодушием он разглядывал лестничную клетку сквозь матовые стекла лифта и вдруг увидел отражение Джованны: темные глаза, высокие скулы, пухлые губы. Заметив его взгляд, Джованна резким движением отбросила волосы и уставилась на молочно-белые лампы в центре потолка. Чтобы как-то сгладить неловкое молчание, не меняя позы, девушка стала напевать: «Funiculi, funicola, funicoli, funicolaaa!» ^[50] – припев невинной неаполитанской песенки. Но в исполнении Джованны мотив звучал иначе: бесстыдно и греховно. Голос ее был тихим и слегка охрипшим. По крайней мере, так казалось кардиналу Бог знает почему, Еллинек не мог оторваться от отражения губ Джованны. Он припомнил слова камиллинца, что грешен не взгляд, а низменное разжигание нечестивых желаний. Кардинал был уверен в том, что получает удовольствие от созерцания Джованны. Было ли оно низменным или возвышенным?

– Четвертый этаж, Ваше Высокопреосвященство!

Кардинал, которому теперь поездка казалась слишком короткой, вышел из лифта, едва автоматическая дверь открылась, и, стараясь не коснуться женщины, обошел ее и произнес:

– Благодарю вас, синьора Джованна, благодарю вас!

Этому воспоминанию было уже два года. С тех пор кардинал соблюдал ежедневный ритуал – поднимался по лестнице. Теперь Еллинек предпочитал широкие ступени лифту. Таким образом обязательно встретишь ключницу по пути на четвертый этаж. Однако судьбе было угодно, чтобы и тогда, когда кардинал пользовался лифтом, и тогда, когда по лестнице возвращался домой в необычное время, Джованна тоже встречалась Еллинеку на пути.

В тот вечер кардинал спускался по лестнице. Понукаемый плотью, как святой Петр, Еллинек бросал вверх алчущие взгляды, ловил себя на том, что громко топа и замедлял шаги, чтобы дать ключнице время, но, дойдя до первого этажа, так никого и не встретил. Кардинала охватило то ощущение утраты чего-то желанного, которое говорит о приобретенной зависимости. Согласно совету своего исповедника он дал свободу мучительному желанию, решив не избегать встреч с излучающей усладу женщиной, а не обращать на нее внимание. Таким образом, если верить совету камиллинца, однажды он приобретет силу противостоять искусителю.

Но история Церкви учит: фантазии аскетов бывают ужаснее видений грешников. Их не избежали ни святой отец Церкви Иероним, ни святой иезуит Родригес. И этот иезуит, автор книги «Практика христианского самосовершенствования», в течение всей своей жизни страдал от видений нагих женщин, которые являлись ему по ночам и закрывали его глаза грудью. А кающийся бородач святой Иероним даже в пустыне видел танцующих римских дев, и ни ужасные циновки из кукурузных листьев, на которых он спал, ни благопристойное возлежание на боку не смогли прекратить греховные видения. Если даже аскетично жившие святые не смогли усмирить свою плоть, то как же мог бороться с этим кардинал? В полном разочаровании он спустился на второй, затем на третий этаж. И вот чулки и бедра Джованны, еще более соблазнительные и еще более реальные в мыслях Еллинека, чем наяву в тот раз, когда он впервые увидел их, двигались перед его глазами. Он достал из-под черной рясы ключи от квартиры. Кардинал жил один, хозяйство вела монахиня-францисканка; а по вечерам она уходила в свой монастырь на Авентинском холме. Кардинал привык возвращаться в пустую квартиру. Высокая мрачная передняя, обтянутая красными шелковыми обоями, разделяла квартиру на две части. Двустворчатая дверь слева вела в холл, обставленный отличной черной мебелью в стиле Novecento Italiano, ^[51] за ним, отделенная раздвижной стеклянной дверью, скрывалась библиотека. Спальня, ванная комната и кухня находились напротив, по другую сторону передней.

Смущенный, кардинал вошел в библиотеку. Две противоположные стены от пола до потолка были заставлены книжными полками; на третьей, обшитой деревом, висел крест, перед которым стояла обтянутая пурпурной тканью скамеечка для молитвы. Кардинал опустился на скамеечку, закрыл лицо ладонями, однако начатую молитву так и не смог договорить, ибо даже в самую страстную «Радуйся, Дева Мария» врывался соблазнительный образ Джованны. В бешенстве кардинал вскочил, сделал несколько решительных шагов по комнате и направился в неосвещенную спальню, где, перерыв весь комод, с трудом выудил кожаный ремень. Расстегнув рясу, разделся до пояса и стал хлестать себя по спине ремнем, как святой Доминик. Он начал самобичевание неуверенно, но постепенно, будто получая удовольствие от наказания, наносил удары все сильнее и сильнее. Ремень громко стегал по спине, и Бог знает, быть может, кардинал мучил бы себя в этот вечер до потери сознания, если бы звонок в дверь не вывел его из состояния транса. Он поспешно оделся, затем подошел к двери:

– Кто здесь?

Из-за двери послышался голос Джованны. «Domine nostrum!» ^[52] – раздалось в голове кардинала. Он быстро перекрестился и отворил дверь.

– Это передал священник! – Джованна протянула ему грязный, обернутый в бурую бумагу и перевязанный шнуром пакет.

Кардинал взглянул на Джованну и смущенно переспросил:

– Священник?

– Да, священник, доминиканец, или паллотинец, или как они там зовутся. Одет был во все черное. Сказал, что это для вас, Ваше Высокопреосвященство. Вот и все.

Кардинал взял пакет, кивнул в знак благодарности, затем поспешно притворил дверь. Еще не стихли шаги Джованны по лестнице, а кардинал уже направлялся в гостиную и опускался в одно из цветастых кресел. Эта женщина олицетворяла грех, это был змий из рая, искушение в пустыне. Domine nostrum. Что же ему делать? Он взял требник. Учение – это лекарство от плотского желания. Еллинек начал торопливо листать книгу. Остановился на Евангелии от Луки. Третье воскресенье после Троицы: «Приближались к Нему все мытари и грешники слушать Его. Фарисеи же и книжники роптали, говоря: Он принимает грешников и ест с ними. Но Он сказал им следующую притчу: кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною» я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».^[53]

Слова евангелиста помогли ему, как лекарство, сбивающее жар, и в страхе, что греховная лихорадка может вернуться, кардинал встал и направился в библиотеку, к скамейке для молитвы. Он искал помощи в псалмах, из которых особенно по душе ему пришелся псалом Давидов: «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне». Кардинал читал вполголоса, почти умоляя: «Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей! Да будут обращены назад и преданы посмеянию желающие мне зла! Да будут обращены назад за поношение меня говорящие мне: «хорошо! хорошо!» Да возрадуются и возвеселятся о Тебе все, ищущие Тебя, и любящие спасение Твое да говорят непрестанно: «велик Бог!» Я же беден и нищ; Боже, поспеши ко мне! Ты помощь моя и Избавитель мой; Господи! не замедли».^[54] Пока Еллинек так медитировал, он вспомнил о пакете, который в смятении отложил в сторону. Теперь кардинал взглянул на него. Взвесив пакет в руках, будто страшась таинственного содержимого, неспешно вскрыл его. Во имя Девы Марии и всех святых! Любопытство далеко не относилось к добродетелям благочестивого христианина, но порок взял верх над истовыми молитвами кардинала: образ Джованны склонял его к греховным мыслям. Джованна снова предстала пред кардиналом, а в голове звучала Песнь песней. Никогда ничего более чувственного он не читал: «Волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… как лента алая губы твои… шея твоя – как столп Давидов… два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»^[55]

Кардинал застыл: да, содержимое пакета заставило его опешить, так ослепил Савла у ворот Дамаска божественный свет. Внутри лежали очки в золотой оправе и красные домашние туфли с вышитыми крестами.

 

Двумя днями позже

 

Призвав Святой Дух в помощь, кардинал Йозеф Еллинек на внеочередном консилиуме назвал имена присутствующих на священном собрании, проходившем на Пьяцца дель Сант-Уффици в доме 11 на втором этаже. Присутствовали: Его Высокопреосвященство государственный секретарь Джулиано Касконе, он же префект Совета по общественным делам Церкви; кардинал Марио Лопес, просекретарь Конгрегации доктрины веры и епископ Кесарийский; кардинал Джузеппе Беллини, префект Конгрегации богослужения и дисциплины таинств, ответственный за ритуальные и пасторальные литургии и епископ Эльский, Франтишек Коллецки, секретарь Конгрегации католического образования, ответственный за высшие школы и университеты, а также ректор Тевтонской коллегии Санта-Мария дель Анима. Еллинек перечислил виднейших господ монсеньоров и отцов: Августина Фельдмана, управляющего Ватиканским архивом и первого архивариуса Его Святейшества, регента из монастыря на Авентинском холме; Пио Гролевски, куратора ватиканских музеев и отца монахов-проповедников; консультантов Бруно Федрицци, главного реставратора Сикстинской капеллы, профессора Антонио Паванетто, генерального директора музеев Ватикана, Риккардо Паренти, профессора истории искусств в университете Флоренции и специалиста по фрескам позднего Ренессанса и барокко, знатока творчества Микеланджело, Адама Мельцера из Общества Иисуса,^[56] Уго Пироньо от еремитов Святого Августина,^[57] Пьера Луиджи Зальбу от сервитов Пресвятой Девы Марии,^[58] брата Феличе Чентино, епископа монастыря Святой Анастасии, брата Дезидерио Скалья, титулярного епископа монастыря Сан-Карло, и Лаудивио Закья, епископа монастыря Сан-Пьетро в Винколи. В качестве должностных лиц присутствовали монсеньоры Антонио Барберино, нотариус, Эудженио Берлинджеро, протоколист, и Франческо Салеса, писарь.