Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Достопочтенные Господа монсеньорыСодержание книги
Поиск на нашем сайте
Вильям Штиклер – камердинер Папы Ранери – первый секретарь государственного секретаря
ПРОЧИЕ ЛИЧНОСТИ
Августин Фельдман – глава архива Ватикана Пио Сегони – монах-бенедиктинец из Монтекассино Проф. Антонио Паванетто – генеральный директор строений и музеев Ватикана Проф. Риккардо Паренти – специалист из Флоренции по творчеству Микеланджело Проф. Габриель Маннинг – монастырский служка Д-р Ганс Хаусманн – брат монастыря Джованна – ключница
О жажде повествования
Я пишу эти строки, и меня терзают сомнения – нужно ли вообще рассказывать. Не лучше ли оставить это при себе, как сделали те, кто знал эту историю до меня? Но разве молчание не является само по себе жесточайшим враньем? И разве иногда заблуждение не помогает постичь истину? Несправедливым будет знание, скрытое веками от честных христиан, которое и сегодня является свидетельством веры. Уже давно взвесив все за и против, я ждал, пока жажда повествования не возьмет верх и я не запишу эту историю такой, какой услышал ее в то знаменательное время. Я люблю монастыри, необъяснимая сила влечет меня в эти отрешенные от внешнего мира места, которые, как кто-то сказал, покрыли лучшие участки тверди. Я люблю монастыри потому, что там кажется, будто время остановилось. Я наслаждаюсь гниловатым духом разветвленных строений – смесью прелого запаха фолиантов, сырости вымытых полов и легкого аромата ладана. Но больше всего я люблю монастырские сады, которые зачастую скрыты от посторонних глаз, сам не знаю почему. Они будто преддверие рая. Забегая вперед, хочу объяснить, почему я в тот ясный осенний день, когда чарующее южное небо завораживает, вторгся в райские чертоги бенедиктинского монастыря. Мне удалось отстать от экскурсионной группы и, пройдя через церковь, крипту и библиотеку, отыскать путь через маленький боковой портал, за которым, как я предполагал, был монастырский сад. Садик был необычайно мал, намного меньше, чем можно было ожидать в монастыре таких размеров. Это впечатление усиливалось еще и от того, что солнце, низко висящее над горизонтом, делило этот квадрат по диагонали. Половина сада была залита ярким светом, а другая уже в прохладной тени. После сковывающей прохлады помещений монастыря тепло солнечных лучей наполняло живительной силой. Поздние осенние цветы, флоксы и георгины, устремили тяжелые соцветия вертикально вверх. Ирисы, гладиолусы и люпины слегка наклонялись, а всяческая пряная зелень буйно росла на узких грядках, разделенных воткнутыми в землю палками. Нет, здесь не было ничего общего с ухоженными, похожими на парки, садами других бенедиктинских монастырей, которые со всех сторон обступали крутые стены строений с нависающим крестовым ходом.[1] Они могли посоперничать с Версалем или Шенбрунном. Но этот сад сильно зарос, его разбили на террасе над южным склоном монастыря и обнесли стеной из известкового туфа, который добывали в этой местности. Вид на юг был открыт, и в ясную погоду на горизонте можно было различить горные цепи Альп. С одной стороны сада, где росли пряные травы, из железной трубы лилась вода, стекая в каменное корыто. Рядом стоял ветхий садовый домик, даже скорее не домик, а каморка из досок, на которой пробовали свои силы неумелые строители. От дождя защищал слой толя, в стене сидела косо поставленная, видавшая лучшие времена оконная створка. Но в целом домик излучал непонятную веселость, он был похож на одно из тех самодельных строений, в которых на летних каникулах играют дети. Из тени вдруг раздался голос: – Как ты нашел меня, сын мой? Я приложил ко лбу руку козырьком, защищая глаза от яркого солнца. То, что я увидел, заставило меня на секунду оцепенеть: прямо передо мной в инвалидном кресле сидел пророческого вида монах с седой бородой. На нем было серое одеяние, которое отличалось от черных сутан бенедиктинцев. Пока он, не отрываясь, сверлил меня взглядом, его тело поворачивалось из стороны в сторону, как деревянная марионетка. Хотя я понял его вопрос, но все равно переспросил, чтобы выиграть время: – Что вы имеете в виду? – Как ты меня нашел, сын мой? – повторил монах и странно повел головой, так что я уловил пустоту в его взгляде. Мой ответ ни к чему не обязывал, да и не мог, но я просто не знал, с чего начать и как реагировать на эту необычную встречу. – Я вас не искал, – сказал я, – просто осматривал монастырь и захотел зайти в сад. Простите. Я уже хотел было вежливо откланяться, как вдруг старик положил руки, которые до этого неподвижно лежали на подлокотниках, на обода колес и так толкнул вперед кресло, что оно полетело, как из катапульты. Старик, казалось, обладал богатырской силой. Он остановил кресло возле меня так же быстро и неожиданно, как и подъехал. В солнечном свете под седой вьющейся бородой и прядями волос я увидел бледное лицо не такого уж старого человека, как показалось на первый взгляд. Встреча начинала меня беспокоить все больше. – Ты знаешь пророка Иеремию? – с ходу спросил монах. Я колебался и даже подумывал, не убежать ли мне. Но пронзительный взгляд и достоинство, исходившее от этого человека, заставили меня остаться. – Да, – ответил я, – я знаю пророка Иеремию, а также Исайю, Баруха, Иезекииля, Даниила, Амоса, Захарию и Малахию, – тех, которые остались в памяти за время моего обучения в интернате при монастыре. Мой ответ поразил монаха, даже, казалось, обрадовал. Пропала отрешенность взгляда и марионеточные движения. – В то время, сказано в книге Иеремии, выбросят кости царей Иуды, и кости князей его, и кости священников, и кости пророков, и кости жителей Иерусалима из гробов их, и раскидают их пред солнцем и луною и пред всем воинством небесным, которых они любили и которым служили и в след которых ходили, которых искали и которым поклонялись; не уберут их и не похоронят: они будут навозом на земле. И будут смерть предпочитать жизни все остальные, которые останутся от этого злого племени во всех местах, куда Я изгоню их… Я растерянно смотрел на монаха. Заметив мой беспомощный взгляд, он добавил: – Книга пророка Иеремии, глава 8, строфы 1–3. Я кивнул. Монах поднял голову, так что его борода торчала почти горизонтально, и аккуратно погладил ее снизу тыльной стороной кисти. – Меня зовут Иеремия. – В его голосе слышались нотки гордости и отнюдь не монашеское достоинство. – Но это долгая история. – Вы бенедиктинец? Он возмущенно взмахнул рукой: – Меня засунули в этот монастырь, потому что они думали, что здесь я смогу причинить меньше вреда. Вот теперь живу в urao àancn Benedicti [2] в тиши, вдали от мирских потребностей, униженный как собеседник. Если бы я мог, то непременно сбежал бы. – Вы давно в монастыре? – Недели, месяцы… Может быть, и годы. Это не играет никакой роли! Разговор с братом Иеремией увлекал меня все больше и больше. И я с известной осторожностью поинтересовался его прошлым. Тут странный монах замолчал, опустил голову, уперев подбородок в грудь, и взглянул на парализованные ноги. Я подумал, что зашел слишком далеко, но прежде, чем успел извиниться, Иеремия произнес: – Сын мой, ты слышал о Микеланджело?… Он говорил запинаясь, не глядя в мою сторону. Я чувствовал, что он тщательно подбирает каждое слово, и все же речь его казалась запутанной и бессвязной. Я уже не помню всех подробностей, прежде всего потому, что монах постоянно путался, поправлял себя и начинал предложения сначала. Но я понял с его слов, что за стенами Ватикана происходят такие вещи, о которых верующий христианин и помыслить не может, и что церковь – это casta meretrix, целомудренная блудница. При этом он упоминал термины и употреблял такие слова, как сравнительное богословие, нравственное богословие и догматическое богословие. Так что подозрениям, что брат Иеремия не в своем уме, так и не суждено было зародиться. Он перечислял церковные соборы, называл имена и даты, различал вселенские, поместные и архиерейские соборы, перечислял достоинства и недостатки епископализма, но потом вдруг остановился и спросил: – Ты, наверное, тоже принимаешь меня за сумасшедшего? Да, он сказал «тоже», и меня это поразило. Очевидно, брата Иеремию отправили в этот монастырь как душевнобольного, как назойливого еретика. И теперь я не знал, что ответить монаху. Я помню только, что этот человек становился мне все интереснее. И я вернулся к своему вопросу и попросил Иеремию рассказать, как он попал в этот монастырь. Но монах повернул лицо к солнцу, закрыл глаза и замолчал. Я заметил, как его борода начала подрагивать. Это едва уловимое подрагивание становилось все сильнее, и в один момент его тело начало трястись, губы дрожали, будто его колотил озноб. Какие же ужасные воспоминания проносились перед закрытыми глазами этого человека? На монастырской башне зазвонил колокол, созывая на хоровую молитву. И брат Иеремия будто очнулся ото сна: – Не говори никому о нашей встрече, – быстро сказал он, – будет лучше, если ты спрячешься в садовом домике. Во время вечерни ты сможешь уйти из монастыря незаметно. Приходи завтра в это же время! Я буду здесь! Я последовал указаниям монаха, спрятавшись в маленьком деревянном домике, и тут же услышал приближающиеся шаги. Я наблюдал через наполовину забитое досками окно, как бенедиктинец повез Иеремию на кресле-каталке внутрь монастыря. Они не сказали ни слова, будто бы не замечали друг друга. Казалось, один выполнял неизменный ритуал, а другой безропотно в нем участвовал. Немногим позже из церкви донеслось григорианское пение, и я вышел из домика, стараясь держаться в его тени, чтобы меня не заметили из окон монастыря. Я непременно хотел снова увидеть брата Иеремию. К высокой подпорной стене вела крутая лестница. Стальные ворота на входе не составило труда преодолеть. Так я покинул монастырь и этот райский сад, но на следующий день вернулся. Мне не пришлось долго ждать, когда монахи вывезут Иеремию в сад. – С тех пор как я оказался здесь, никто не спрашивал меня о прошлой жизни, – начал монах без лишних слов, – напротив, они старались забыть, оградить меня от внешнего мира. Они хотели убедить меня, будто я потерял рассудок, будто я опустившийся духовник или какой-то исламский ассасин. Может, всю правду обо мне в этом монастыре и не знают. И даже если бы я поклялся тысячу раз, никто бы не поверил моим словам. Галилей, наверное, чувствовал нечто подобное. Я сказал, что верю ему. Я чувствовал, что этому человеку нужно было кому-нибудь довериться. – Но эта история не сделает тебя счастливей, – заявил Иеремия, и я подтвердил, что выдержу. Так этот одинокий монах начал свой рассказ. Он говорил спокойно, иногда даже отстраненно. Я удивлялся в первый день, почему же он ничего не говорит о себе в своей истории. Но на второй день я понял: Иеремия говорил о себе в третьем лице, как нейтральный наблюдатель. Одним из людей, о которых монах особенно подробно рассказывал, был он сам, брат Иеремия. Мы встречались пять дней кряду в саду монастыря, скрывались за разросшейся изгородью из роз или в ветхой садовой хижине. Иеремия вел рассказ, называл имена и факты, и хотя его история иногда казалась фантастической, я ни секунды не сомневался, что это правда. Когда он говорил, то почти не смотрел на меня, его взгляд был устремлен на некую точку на горизонте. Иеремия будто читал все с доски. Я не решился перебить его ни разу, не задал ему ни одного вопроса – боялся, что Иеремия потеряет нить. Я не решился делать заметки и записи, потому что это могло помешать повествованию монаха. Так что эту историю я записал потом по памяти, но, думаю, она соответствует рассказу Иеремии.
Книга Иеремии
На Крещение
Будь проклят тот день, когда курия решилась на реставрацию Сикстинской капеллы с помощью новейших научных технологий. Будь проклят тот флорентиец и все искусство, проклята самонадеянность и отступнические мысли, не высказанные с мужеством еретика. Они были запечатлены в самом привередливом материале, который только может быть – во фреске, написанной в теплых тонах. Кардинал Йозеф Еллинек взглянул на высокий свод, где висели леса, накрытые брезентом. Оставался просвет, в котором можно еще было увидеть Адама, касающегося перста Создателя. Будто от страха перед десницей Божьей, по лицу кардинала несколько раз пробежала дрожь. А наверху, в красном одеянии, творил не всемогущий Бог, там, на лесах, на ноги поднялся художник. Он излучал жизнь – красивый и мускулистый, как борец. В этот раз все начиналось не со Слова, а с плоти. После злосчастных времен, когда первосвященник Юлий был влюблен в искусство, ни один папа не проявил интереса к великолепным творениям Буонарроти. А он – и это было известно еще при его жизни – сомневался в догматах веры и использовал в своих произведениях ветхозаветные мотивы и античные образы, что тогда считалось греховным. Папа Юлий, возможно, даже упал на колени и стал молиться, когда художник наконец показал готовую фреску, изображавшую неумолимого Судью от слова которого содрогается равно добро и зло. Фреска эта сразу же вызвала бурю споров по поводу того, что фигуры на картинах обнажены, исполнены тайны и нетрадиционны. Курия была ошеломлена количеством символов намеков и неоплатонических образов, не знала, как реагировать на это, и осудила художника за изображение обнаженных людей; более того, требовала полного уничтожения фрески. Активнее других за это ратовал Бьяджо да Чесена, папский церемониймейстер, который якобы узнал себя в образе судьи Миноса; и только неистовый протест крупнейших деятелей искусства Рима смог воспрепятствовать уничтожению «Страшного суда». Вода, сочившаяся сквозь трещины в стенах капеллы, слои краски, наносимые впоследствии поверх изображения, и свечная копоть угрожали истребить плоды фантазии Микеланджело. Лучше бы плесень уничтожила образы пророков и сивиллы покрылись копотью! Лишь только главный реставратор Бруно Федрицци взобрался на леса, лишь только он успел очистить изначальные образы пророков от темного слоя нагара, клея и растворенных в масле красителей, как наследие великого художника ожило и механизм был запущен. Сам Микеланджело словно воскрес как ангел возмездия. Ранее на фреске пророк Иоиль держал в руках свиток пергамента, на котором не было ни единой буквы. Теперь же, после реставрации, на нем отчетливо было видно букву «А». Альфа и омега, первая и последняя буквы греческого алфавита с давних времен считались христианскими символами. Но труд реставраторов был напрасен: они отчищали пергамент, выполненный в технике «а фреско», до тех пор, пока тот не стал ярко-белым, но буквы «О» так и не нашли. Зато в книге, которую эритрейская сивилла, изображенная возле пророка Иоиля, ставила на подставку для чтения, проступили буквы I – F – А. Это необычайное открытие, не известное широкой общественности, вызвало горячие споры. Архивариусы и знатоки истории искусств и музеев Ватикана под руководством Антонио Паванетто с головой ушли в разгадывание загадки; из Флоренции прибыл Риккардо Паренти, специалист по творчеству Микеланджело. Кардинал-государственный секретарь Касконе после обсуждения этой темы сообщил, что открытие нужно держать в тайне. Паренти первым высказал предположение, что в ходе последующих работ могут обнаружиться и другие символы, расшифровка которых крайне нежелательна для Церкви. Да и Микеланджело не был любимцем заказчиков, понтификов, и не раз намекал на то, что еще отомстит им за свои страдания. Кардинал-государственный секретарь осведомился, можно ли ожидать от флорентийского художника инакомыслия. Профессор истории искусств, хотя и с некоторыми оговорками, подтвердил это. Тогда кардинал-государственный секретарь Джулиано Касконе предложил рассказать об этом кардиналу Йозефу Еллинеку, префекту Конгрегации доктрины веры, однако тот не заинтересовался этим делом и порекомендовал обратиться к генеральному директору музеев Ватикана профессору Антонио Паванетто – если уместно вообще говорить о каком-то «деле». После еще одного года реставрационных работ было очищено изображение пророка Иезекииля. Внимание Церкви в первую очередь привлек свиток, который предсказатель разрушения Иерусалима держал в левой руке. По словам Федрицци, в этом месте фреска была покрыта особенно толстым слоем сажи, будто кто-то намеренно закоптил ее свечой. Наконец под инструментами реставраторов проявились две следующие буквы: «L» и «U», и профессор Паванетто предположил, что и фигурка персидской сивиллы, расположенная за пророком Иезекиилем, имеет отношение к буквенному шифру. Ведь горбатая старушка прямо перед собой держала книгу в красном переплете, на которой еще до начала реставрации под слоем сажи можно было разглядеть букву. Кардинала-государственного секретаря Касконе все это взволновало, и он распорядился немедленно восстановить книгу сивиллы. Его опасения подтвердились: к уже известным буквам прибавилась «В». Можно было легко предположить, что и свиток возле пророка Иеремии, который располагался в ряду последним, скрывает продолжение кода. Действительно, при реставрации изображения была обнаружена буква «А». Пророк Иеремия, который более других терзался сомнениями и любил говорить, что народ обратить в веру невозможно, на фреске был изображен с лицом самого Микеланджело. Он выглядел разочарованным, растерянным и покорным, будто бы ему было известно значение последовательности букв «А – I – F – А – L – U – В – А». Государственный секретарь Джулиано Касконе заявил, что, прежде чем публично разглашать нахождение шифра, необходимо растолковать значение букв. Также он предложил (если шифр невозможно будет разгадать сразу) стереть буквы с фрески, что, по словам Бруно Федрицци, было неосуществимо, так как Микеланджело нанес буквы a secco, [3] как и некоторые другие пометки. Однако это предложение встретило протест со стороны профессора Риккардо Паренти, который пригрозил оставить профессиональную деятельность и обратиться к широкой общественности с заявлением о том, что в Сикстинской капелле фальсифицируют и тем самым уничтожают произведение всемирного значения. Касконе взял свои слова обратно и поручил ex officio [4] кардиналу Йозефу Еллинеку, как префекту Конгрегации доктрины веры, создать комиссию по изучению сикстинских надписей и доложить о результатах на общем собрании. Дело из категории speciali modo [5] перешло в категорию specialissimo modo, [6] следовательно, разглашение сведений о нем грозило судом. Дата проведения консилиума была определена: спустя два воскресенья от Крещения, в понедельник. Еллинек оставил капеллу и поднялся вверх по каменной лестнице, подхватывая привычным жестом подол сутаны, сшитой у Аннибале Гамарелли, – все члены курии и папы заказывали церковные облачения на Санта-Кьяра, № 34. На лестничной площадке он повернул налево и продолжил путь. Его поспешные шаги отдавались эхом в пустом коридоре длиной в двести шагов. Он прошел мимо фресок космографа Данти. На них было изображено восемьдесят сюжетов из истории Церкви, которые папа Григорий XIII повелел поместить на необозримых сводах. Еллинек наконец приблизился к той двери без замка и ручки, что перекрывала дорогу на Башню Ветров. Кардинал постучал и стал ждать: он знал, что служке предстоит преодолеть долгий путь. Почему так называют эту башню, известно: начало Григорианскому календарю было положено здесь, в мансарде, когда понтифик приказал построить обсерваторию для наблюдения за Солнцем, Луной и звездами. Даже переменчивые ветры теперь не смогли бы укрыться от его внимания, ведь стрелка флюгера на башне всегда показывала направление потока воздуха. Уже давно не пользовались теми инструментами, из-за которых в далеком 1582 году, десятом году папства Григория XIII, Европа недосчиталась десяти дней, и после 4 октября сразу наступило 15. Тогда же было введено странное правило считать високосными годами только те, последняя цифра которых делится на четыре: Fiat Gregoriuspapa tridecimus. [7] Но мозаики на полах по-прежнему хранили знаки зодиака и на настенных фресках божественные фигуры в развевающихся одеяниях озарялись солнцем, проникавшим через отверстие в стене. Башня, где было утрачено время, с самого начала воплощала в себе запрет и тайну; причина тому не языческие боги, не Дева, не Телец и не Водолей, и даже не плохое освещение этого помещения. Отнюдь: загадочность и таинственность придавали горы папок, полки, заваленные документами, которые хранились здесь, поделенные на Fondi [8] в соответствии с темой и датой создания. Сколько Fondi погребено под сугробами пыли, точно никто не знал. Это был L'Archivio Segreto Vaticano – секретный архив Ватикана. Бумаги и пергаменты, годами складируемые в бесконечных коридорах секретного архива папы, расползались по башне, как вулканическая лава. Столетиями современные документы оттесняли бумаги минувших лет, затем и сами они устаревали, а их в свою очередь заваливали все новые и новые папки. В башне же по распоряжению папы архивариусы заперли те документы, к которым не имел доступа никто, кроме их преемников. Это была Riserva [9] – помещение, куда не было доступа. Услышав шаги, кардинал постучал снова. Вскоре проскрипел ключ и тяжелая дверь бесшумно отворилась. Видимо, кардинала узнали по манере стучать или было известно о времени его прихода, так как префект не удивился позднему визиту и даже не взглянул на посетителя. Дверь открыл Августин, он был самым старым, важным и опытным архивариусом Ватикана, ему подчинялись вице-префект, три архивариуса и четыре Scrittori [10] – писаря, которые, выполняя одну и ту же работу, имели разные полномочия. А Августин просто не смог бы жить без пергаментов и Buste [11] – так называют папки с делами. Он спал среди документов и, возможно, укрывался ими же. Как водится, посетители входили в архив со стороны, где за широким черным столом, на котором был разложен пухлый журнал для записей, сунув руки в широкие рукава черного одеяния, сидел один из Scrittori или префект. В журнал вносили каждого посетителя на основании официальной бумаги, которая давала доступ к списку разрешенных документов. Большая же часть архива оставалась недоступной, а хранители святыни никогда не забывали отметить точное количество часов и минут, проведенных читателями в окружении темных полок. Башню посещало едва ли более трех человек в неделю. Проходя мимо префекта, кардинал промычал себе под нос что-то наподобие «laudetur Jesus Christus» [12] и не стал записывать свое имя в регистрационную книгу. Справа была комната с интригующим названием Sala degli Indici, [13] в ней скрывались картотеки, предметные указатели, списки, классификации и цифры всех документов, имеющихся в наличии. Без этих картотек содержимое архива оказалось бы совершенно недоступно, все бы перемешалось и потеряло смысл. Архивариусы и Scrittori могли бы спокойно оставить полки и комнаты, полные тайн, и никто, даже самый старательный ученый, не узнал бы ни одного секрета, скрывающегося в многокилометровых коридорах. Ведь все Fondi были зашифрованы с помощью букв и цифр, и не было ни одного указания на то, какой теме посвящены документы, находящиеся в каждой комнате. Было написано множество научных работ о том, как использовать некоторые регистры и картотеки. Имелись и такие отделы, до которых можно было добраться только с верхнего этажа Башни Ветров. В них хранились девять тысяч еще не разобранных Buste, так как двум Scrittori, как было подсчитано, для классификации всех документов понадобится сто восемьдесят лет. Тот, кто думает, что, узнав шифр одного документа, сумеет ознакомиться и с другими документами той же тематики, глубоко заблуждается. Потому что на протяжении нескольких столетий существования архива, особенно со времен раскола, предпринимались многократные попытки перекодировать документы. В результате у несметного количества Buste теперь было по нескольку шифров. Простой вербальный «de curia, depraebendis vacaturis, de diversis formis, de exhibitis, de plenaria remissione» [14] был виден только в том случае, если папки, как это делалось во времена средневековых пап, хранились горизонтально. Шифр мог быть и цифровым, и комбинированным из букв и цифр, например: «Bonif. IX 1392 Anno 3 Lib.28». В последней системе кодировки, относящейся к середине XVIII века, заметно влияние custos registri bullarum apostolicarum [15] Джузеппе Гарампи. Он создал свой Schedario Garampi, [16] схематически разделив архив на тематические разделы, что в итоге принесло больше путаницы, чем пользы. Время папствования понтификов всегда различно. Поэтому разделы «dejubileo» [17] или «de benefiäis vacantibus» [18] были неодинаковы по объему, меж тем на хранение документации каждый раз отводились равные площади. Каждая новая кодировка еще больше увеличивала сходство Башни Ветров с Вавилонской. Как библейская башня не достигла неба, потому что Создатель смешал языки ее строителей, так и каждая новая попытка навести порядок в архиве имела те же последствия. Возможно, это была попытка отобразить идеальное мироздание, изначально обреченная на неудачу; или была надежда на то, что хаос, как считали греческие философы, является первичным состоянием, из которого Бог создал упорядоченную вселенную, а не наоборот. Второе сравнение более удачное, потому что хаос есть не только нечто неупорядоченное. Это еще и бездна, открывающаяся навстречу входящему. Так и здесь: перед вами – таинственный мир, который охраняет Августин, как трехглавый Цербер у ворот Царства мертвых. Префект протянул кардиналу лампу, работавшую от батареек, законно думая, что путь того лежит в комнаты Riserva, где нет света. Кардинал кивнул, не проронив ни слова. Молчал и Августин, он последовал за кардиналом на верхние этажи башни по винтовой лестнице. В конце нее была лестничная площадка с телефоном на стене. Здесь, на пути к самым старым и секретным отделам Archivio Segreto, воздух был затхлым, несло гнилью. Зловоние усиливали химикаты для уничтожения грибка который, веками размножаясь в непроветриваемых помещениях» теперь красноватым налетом покрывал папки и пергаменты и выживал даже после применения веществ с новейшими формулами. Только с позволения папы можно было заглянуть в эти комнаты и изучить документы, находящиеся в них. Однако понтифик редко подписывал такие разрешения, разве что самые важные. Поэтому данную обязанность взял на себя кардинал Йозеф Еллинек. Подписывал разрешения он, правда, нечасто, но обычному человеку не полагалось знать о причине отказа. Документы, составленные менее чем сто лет назад, отправлялись прямо в секретные помещения. Документы, в которых упоминалось о папах, оставались засекреченными в течение трехсот лет. В стопках и свитках, в переплетах и под печатями здесь лежала история Церкви за последние два тысячелетия. За тремя сотнями печатей тут хранился документ, в котором говорилось о том, как шведская королева-протестантка Кристина поверила в святое причастие, чистилище, отпущение грехов, подчинилась непогрешимому авторитету папы, решениям Собора в Триенте и, таким образом, стала католичкой. Замечания папы Александра VII, книги со счетами, письма и подробные отчеты обо всем: от одежды для обращенной в новую веру (черный шелк, глубокое декольте) до сладостей – поданных к столу статуэток и цветов из марципана, желе и сахара, а также упоминание о ее бисексуальности – все это подтверждало мнение о Ватиканском архиве как об одном из лучших в мире. Последнее письмо к папе страстной католички Марии Стюарт, внучки Генриха VII, также хранилось здесь; как и постановление Священной конгрегации о запрещении «Шести книг об обращении небесных сфер» Николая Коперника. Под шифром EN XDC, в отдельном архиве, были собраны документы, связанные с процессом над Галилео Галилеем, включая и злополучный вердикт кардиналов на странице 402: «Мы заявляем и подтверждаем, что ты, Галилей, обвиняешься в этом святом суде в том, что полагаешь истиной и сеешь в народе лжеучение, говоришь, что Солнце находится в центре мироздания, не движется с востока на запад, а Земля вращается вокруг него и не является центром мира… Поэтому ты должен подвергнуться исправлению и наказанию, налагаемым за преступления такого рода согласно святым канонам и другим общим и частным предписаниям». Verba volant, scripta marient. [19] Здесь сохранялись предсказания, касающиеся пап; пророчества, которые официально признавались, вероятно, лживыми, но их все же не оставляли без внимания. Здесь же находилось и пророчество Малахии о папах, которое – и это повергало курию в растерянность – никак не могло принадлежать этому пророку, потому что было записано только через четыреста сорок лет после его смерти. Однако именно в нем с поразительной точностью назывались имена, происхождение и определенные факты из жизни первосвященников. И даже больше: оно предрекало скоротечность папства. Малахия называл лишь двух последующих понтификов, а последним папой должен был стать римлянин по имени Петрус. В пророчестве говорится о разрушении города на семи холмах и Страшном суде над народом. Ничто на этой земле не является более непреложным, чем решение римской курии, и если единожды она вынесла отрицательный вердикт пророчеству Малахии о папах, то документ навсегда останется запретным – для мирян уж точно. Несмотря на то, что credo quia absurdum [20] прозвучало из уст не еретика, а богослова Ансельма Кентерберийского, чья лояльность по отношению к папе Григорию VII и Святой Церкви известна всем и не подлежит сомнению. Папа Пий X, которому Малахия пророчил Ignis ardens, [21] был избран 4 августа, в день св. Доминика – его атрибутом является собака с пылающим факелом. Умер же он через несколько недель после начала Первой мировой войны. Папа жалел своего неизвестного еще преемника, потому что уже знал, что тому грозило religio depopulate, [22] или «уничтожение религии» – падение интереса к религии. Позже исследования показали, что автором пророчеств о папах был Филиппо Нери. Он жил во времена Микеланджело; иногда становился словно одержимый, чрезвычайно возбуждался, и тело его содрогалось. А во время причастия мог запросто воспарить над алтарем. Сердце его билось так сильно, как литавры во время Страшного суда. Позднее Филиппо Нери был канонизирован, так как исцелил легион больных и несть числа дарований ему было ниспослано. Где же сохранялись дневники Нери, патриарха конгрегации ораторианцев? С уверенностью можно предположить, что находились они здесь, в секретном архиве Ватикана; хотя по официальной версии святой перед смертью якобы сжег все свои документы. По воле случая? В год смерти Нери (1595) был опубликован труд в пяти томах бенедиктинского монаха Арнольда Вийона о заслугах его ордена в области литературы. Он назывался «Lignum vitae – ornamentûm et decus Ecclesiae», [23] во втором томе этого издания, в главе Prophetia S. Malachiae Archiepiscopi, de Summis Pontificibus, [24] на страницах 307–311, упоминается о пророчествах основателя конгрегации ораторианцев. Pontificibus. Чудо – желанное дитя веры. Связи между ораторианцем Филиппо и бенедиктинцем, упокой Господь его душу, отрицать невозможно, сколь бы чистые побуждения ими ни двигали. В Sidus olorum, [25] в пророчестве, говорилось, что «лебединая краса взойдет на престол». Эти слова казались таинственными и туманными. Но когда в 1667 году Клемент IX стал папой, никто уже не сомневался в точности этого предсказания. Ведь Клемент (Джулио Роспильози) прославился как поэт (по сей день он единственный папа-поэт), а лебедь, как известно, один из символов поэзии. На протяжении веков папа по избрании конклавом не имел права покидать Ватикан. Та же судьба ожидала и Пия VI, когда вслед за Клементом XIV он был избран после пятимесячного заседания конклава в Квиринальском дворце. Святой в свое время назвал данного папу еще и Peregrinus apostolicus, [26] о чем не вспоминали всю эпоху Возрождения, пока в 1798 году войска, принимавшие участие в революции, не экспатриировали несчастного во Францию, где он и нашел смерть. Когда Лев XIII предпочел герб с изображением кометы (все папы после решения конклава обязаны получить герб), то сразу стало понятно еще одно пророчество – lumen in coelo. [27] Пророчество о том, что преемник Пия XII будет pastor et nauta, [28] перед избранием Иоанна XXIII обсуждалось; но ни с одним из претендентов на престол оно не связывалось: никто не воспринимал патриарха Венеции, города христианского судоходства, всерьез. Но, несмотря на это, Ронкалли был избран – и период его правления стал пасторалью в лучшем смысле этого слова. Чуть дальше находилось признание монаха Джироламо Савонаролы, вырванное папским комиссаром Ромолино. Он сознался в ереси, проповедовании ложных учений и неуважении к Церкви. Тут же – подробные записи о последних часах пламенного проповедника, о постыдном обследовании его в камере (инквизиция потребовала проверить, не превратил ли демон монаха в гермафродита), свидетельские показания о том, как он глубоко спал перед казнью, взрываясь изредка громким смехом, а также о его смерти на виселице и последующем сожжении тела с развеиванием пепла над рекой Арно. В засекреченных досье также говорится и о знатных дамах, которые, переодевшись в одежду простых флорентийских девушек, собирали пепел сожженного брата. Упоминается но найденных и сберегаемых в качестве реликвий обломках черепа и руке проповедника. Здесь же можно был найти и папские догматы. Последний, в голубом бархатном переплете, – о непорочном зачатии Девы Марии. Смотритель знал, что кардинала не заинтересуют эти стопки бумаг. Он шел к верхней черной дубовой двери, которую нельзя было открыть без ведома Августина, потому что тяжелый ключ от этой двери тот всегда носил на своем поясе. Другого ключа от самой загадочной комнаты секретного архива ни у кого не было. Это вовсе не значило, что сам смотритель имел представление о тайнах этого хранилища, его содержимом и лишь должен молчать о запретном. Ему, впрочем, было известно, что за тяжелой черной дверью хранились самые сокровенные тайны Церкви, доступ к которым имел только понтифик. Так, по крайней мере, обстояли дела во времена всех предшественников Иоанна Павла II. Но папа-поляк отказался от этой привилегии в пользу кардинала. Смотритель отпер замок при свете лампы и отошел в сторону. По мелкой дрожи пальцев было заметно, как он волнуется. Кардинал исчез за дверью – Августин остался в коридоре. Он поторопился вновь запереть замок, таковы были предписания. Каждый раз, отпирая замок, смотритель окидывал взглядом комнату. Мыслимый ли грех? Так что обстановка была ему знакома: в один ряд тяжелые двери шкафов, как в подвале банка, ключи от которых, однако, хранились не у него, а у кардинала. Отпирать эту дверь Августину приходилось редко, несмотря на то, что в последнее время кардинал все чаще пользовался своим правом. Лишь однажды ему довелось слышать о том, какого рода тайны здесь сокрыты. Тогда он впустил в комнату Иоанна ХХIII и запер за ним дверь. Так же» как теперь, он надеялся различить сигнал кардинала, он ждал, когда папа постучит. Но очень долго, более часа, в коридоре царила тишина. И вдруг смотритель услышал глухие удары кулаком в дверь. Отперев замок, он увидел понтифика, дрожащего, словно в лихорадке, как показалось Августину в тот момент. И в конце концов крупица правды увидела свет. Святая Дева, которая в 1917 году явилась трем португальским пастухам и предсказала исход Первой мировой войны, эта «Святая Дева из Фатимы», предрекла еще одно событие, запись о котором нужно было прочесть папе в 1960 году. Истинный смысл пророчес
|
||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-06-29; просмотров: 152; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.138.137.199 (0.016 с.) |