Стены «штукатурят», а картины «ставят»

Внутренние работы в новых домах вели не только летом, но и зимой, для чего помещение отапливали особыми чугунными печами. Такие работы, как всегда, были трудоемки, особенно если речь шла о царских покоях. «Окошечные рамы» делали из дуба, окна с мелкой голландской расстекловкой «столярным добрым мастерством» творил «оконничник Каспар Блек». Их красили также белой краской. Наличники, как в Домике Петра I, могли быть декоративные (цветы и листья). Стекла в окнах чаще были «простые», а иногда и цветные или с оттенком коричневого цвета либо синевы. Такое стекло называлось «лунное», его делали таким образом: выдували шар, а затем он «путем вращения превращался в диск». Из диска с характерной радиально-концентрической волнистостью и вырезали прямоугольники для остекления. Для закрепления стекол в рамах использовали свинцовые переплеты - держатели, а также замазку из белил, скипидара и конопляного масла.

В богатых домах на дверях из дуба ставили «петли дверные галанские выгибные», в прочих же обходились поделками отечественных слесарей и кузнецов. В царских покоях золотили дверные замки, шпалерные гвозди, а также гвозди на переносных нужниках.

Нельзя сказать, что в Петербурге сразу же утвердился паркет. Обычно на полы шли толстые пильные или топорные сосновые доски, иногда те, что использовались на кораблях (они назывались: «тес судовой на полы и потолки»). Паркетные полы не были в традициях Голландии, на которую ориентировался царь. Это можно понять, посетив дворец Хет-Лоо - резиденцию Вильгельма III под Утрехтом, где некогда побывал Петр. Полы Хет-Лоо - как палуба корабля: широкие некрашеные половицы, лишь кое-где ковры, все сурово и аскетично. В домах и во дворцах полы и стены обивали красным, серым и зеленым (обычно мундирным) сукном. Так, в 1721 г. Берхгольц видел спальню князя Д. Кантемира, стены которой были обиты красным сукном, а на полу лежали зеленые половики. Впрочем, известны данные и о паркете. О «Новых палатах» в Летнем саду в 1722 г. сказано, что там «делают полы наборные в пятнадцати палатах... против показанной модели». А из указов Екатерины I за 1725 г. о доделке нового Летнего дворца следует, что в спальне пол был выложен «марморовыми плитками».

Потолки подбивали тесом и обмазывали глиной, известью и затем штукатурили. Потом их украшали лепным декором - алебастровыми и гипсовыми «штуками» в виде лепных «клейм», орнаментов и различных профилей, для которых итальянские мастера штукатурного дела А. Квадри и И. Росси использовали лучший тогда «гибс рижский». Оштукатуривание было одним из непременных условий противопожарной безопасности. Но некоторые владельцы этим пренебрегали, и тогда при описании петербургского дома 1720 г. встречается пометка: «...во всех жильях потолки подбиты тесом». Потолки также обтягивали («подбивали») холстом, который белили мелом или красили в белый цвет. В богатых домах и в царских покоях на холсте делали живописные композиции в виде летящих в густых облаках богов, богинь и розовых купидонов. В богатых домах холстом обивали также мыльни (бани) и нужники, а бедняки имели «удобства» из простого теса или вообще располагались на вольном воздухе.

Поверх штукатурки прибивали мелкими железными гвоздями тканые или кожаные обои (обычно тисненые и иногда - с золочением) или пеструю набойку, сукно, вешали также шпалеры и восточные ковры. Иногда стены расписывали масляными красками под мрамор или орех. Очень редко стены и даже потолок покрывали изразцами (как во дворце Меншикова) или украшали резными дубовыми панелями работы французского кудесника резчика Пино (смотри Кабинет Петра I в Большом дворце Петергофа). Подобную роскошь, правда в ореховом варианте, мог позволить себе только А. Д. Меншиков. То же можно сказать и об украшении палат дорогими занавесями и шпалерами. Особое место в украшении богатого дома составляли живописные панно и картины. Их привозили из-за границы или писали художники, жившие в Петербурге. Они делали плафонные полотна («на потолок картину живописным мастерством»), которые заказывали под определенный размер. Сохранились данные о таких работах в царских дворцах художников Каравака, Тарсиа, Георга Гзеля, написавшего для Летнего дворца Екатерины Алексеевны «в одну полату на потолок картину». Такой плафон прикрепляли к потолку в подрамниках. Живопись для домов богатых петербуржцев везли со всей Европы, особенно из Италии, Франции, Голландии. Зачинателем этой моды стал Петр. Берхгольц описывает дом П. А. Толстого, на стенах комнат которого он увидел картины: одна изображала какого-то русского святого, а другая - «нагую женщину». При этом Толстой заметил, что его гости оказались очень глазасты: «...сотни лиц, бывающие у него, вовсе не видят этой обнаженной фигуры, которая нарочно помещена в темный угол».

Словом, время шло, глаза боялись, а руки делали. Петербург строился. Буквально за два десятилетия на пустом месте вырос город необычный для России, не похожий ни на русские, ни на западные города.

Петербург с птичьего полета

Если бы мы увидели город в 1720-х гг. с высоты, например, колокольни Петропавловского собора, то перед нами открылась бы живописная картина. Несмотря на разбросанность города, его современные очертания сверху угадывались - их уже наметила жизнь. Там, за широкой, напоминавшей англичанам Темзу, Невой парадной «фасадой» стояли красивые дома знати вдоль нынешней Дворцовой набережной. Слева мы увидели бы обширный Царицын луг с выдвинутым к берегу двухэтажным Почтовым двором - местом публичных приемов, а также каналы, некоторые из которых теперь исчезли, как исчез Красный канал, который шел вдоль Царицына луга. Наши глаза не нашли бы Екатерининского канала - он был проложен лишь при Екатерине II. Левее Почтового двора качались на ветру деревья любимого «огорода» Петра Великого - его Летнего сада. Дальше дымил печами Литейный двор, спускали в Фонтанку буера с Партикулярного двора - верфи малотоннажных судов. На правом берегу построек было больше всего - виднелись крыши солдатских слобод, оживление царило на Троицкой площади: у Гостиного двора, у Троицкой церкви, в порту у причалов. Здесь разгружались корабли, пришедшие со всей Европы.

Направо перед глазами разворачивался Васильевский остров. Самой оживленной частью острова были Стрелка и несколько первых линий. Вся же остальная громада острова сверху выглядела сплошным массивом леса, с несколькими пробитыми сквозь его толщу просеками. А дальше на западе - зеленоватая вода залива, постройки Кронштадта, Петергофа, паруса идущих к Петербургу кораблей...

Увидев длинную прямую просеку, уходящую от Адмиралтейства к Фонтанке, мы, конечно, догадались бы, что это и есть «Першпектива», будущий Невский проспект. Просека была прорублена в 1713 г. и служила главным въездом в город. Голштинский придворный Ф. В. Берхгольц, прибывший в Петербург в июне 1721 г., писал: «Мы въехали в длинную и широкую аллею, вымощенную камнем и по справедливости названную проспектом потому, что конца ее почти не видно. Она проложена только за несколько лет и исключительно руками пленных шведов». Он же писал, что по обеим сторонам ее растут деревья. Березы, уточняли другие путешественники. Потом появилось известное название «Большая прешпективная», с 1738 г. она стала называться «Невской прешпективой», а потом уже и Невским проспектом. За Мойкой город уже кончался, дальше шли леса и болота. По Фонтанке в 1718-1724 гг. раздавали участки под дачи и в зарослях по ее берегам охотились на уток...

«Одеть больварки камнем»

У первых иностранных путешественников, приехавших в город, Петропавловская крепость (так для простоты буду называть крепость, которую люди петровского времени называли иначе: «Город»«, «Гварнизон»«, «Санкт-Петербург») оставляла впечатление мощного оборонительного сооружения, способного выдержать длительную осаду.

Начатое в 1706 г. «одевание» крепости камнем оказалось делом долгим и трудоемким. Вначале рабочие полностью сносили (срывали) земляные валы крепости. Затем на их месте вбивали сотни свай описанным выше «маниром», сверху свай «бутили» плитным камнем с известью фундаменты для казематов и других крепостных помещений. Их кирпичные стены выкладывали подрядные бригады каменщиков. Как уже сказано выше, первым в камне в 1706 г. начали перестраивать Меншиков бастион, а в 1707 г. - Головкин бастион. При этом в первую очередь стремились усилить камнем те бастионы, которые были более уязвимы при возможном наступлении противника со стороны Городового острова - направления, наиболее опасного для обороняющегося гарнизона. В 1709 г. взялись за переделку Трубецкого, в 1711-м - Государева, а в 1725 г. - Нарышкина бастиона. Петр спешил с каменным одеванием крепости. Весной 1723 г. Сенявин писал Трезини, что царь осматривал крепость и приказал ускорить каменные работы на бастионах, «которые от снегу, дождев и морозов в зимнее время повредились». Но дело это было непростое, и при Петре крепость не стала каменной. Окончательно бастионы были перестроены в камне только к 1740 г.

«Голландское детство» Петербурга

Если взглянуть на молодой город «в профиль», рассмотреть городской абрис, то его можно смело назвать «голландским». Это мы можем заметить, если вглядимся в задние планы гравюр А. Ф. Зубова с видами Петербурга 1717 г. Там, вдали, за стоящими на переднем плане красивыми зданиями, повсюду виднеются типично голландские шпили - шпицы, на которых развеваются гюйсы и флаги, как это и сейчас можно видеть в Голландии. А. И. Богданов насчитал в Петербурге середины XVIII в. не менее 50 шпилей! На гравюрах можно также увидеть, что большинство разводных мостов сделаны с голландскими, напоминающими склонившихся аистов, противовесами, которые выкрашены белилами (как это делают в Голландии до сих пор), что и неудивительно - почти все их построил голландский мастер Герман ван Болес. Они довольно долго сохранялись в Петербурге, но в начале XIX в. казались уже старомодными. Эту «голландскую картину» дополнял звон голландских курантов на церквах, на Адмиралтействе, на колокольне Петропавловского собора.

Припомним также и множество типично голландских мельниц, вращавших свои крылья не только на Стрелке Васильевского острова или на Охте, где было их целое скопление, но и в самых разных местах столицы, в том числе на бастионах Петропавловской крепости. Этим крепость походила на Амстердам, на бастионах которого в то время стояли мельницы. Ветряные мельницы, которые строили голландцы, мололи муку, «терли» доски, «семент», порох, качали воду («водоливные мельницы»). В Екатерингофе и других местах голландцы строили водоподъемные мельницы для осушения почвы. На пороховых мельницах на Городовом острове голландские мастера на выписанных «голландских пороховых камнях» крутили (как говорили тогда) русский порох.

Свинцовые фонтанные трубы и статуи для Летнего сада и Петергофа по моделям Растрелли-отца отливал «мастер свинечного литья и паяния» Корнелий Гарлинг. Современники постоянно отмечали, что многие дома города сделаны «в голландском вкусе». Это не случайно, так как заметные в городе здания строили по проектам архитектора Стефана ван Звитена. Упомянутый выше творец петербургских мостов «шпичный и кровельных дел мастер и столяр» Г. ван Болес возводил также башни и колокольни. Часы на колокольне Петропавловского собора, а потом Адмиралтейства устраивал и чинил «часовой мастер Андрис Форсен», а музыкальный механизм часов лежал на совести «колокольного игрального музыканта» Я. X. Форстера. Позже их сменил мастер Оортон. Вершины шпилей украшали, как и до сих пор это видно в Голландии, флюгеры: ангел на Петропавловском соборе, кораблик на Адмиралтействе и Партикулярной верфи, Георгий Победоносец на Летнем дворце Петра, вздыбленная лошадь на Главном корпусе Конюшенного ведомства, глобус на Кунсткамере и, наверное, мортирка на шпице Литейного двора.

Конечно, зная о том, как много иностранных мастеров самых разных специальностей работало в Петербурге, можно сказать, что не только голландцы создавали наш город, но и французы, итальянцы, немцы. Здесь трудились шведские военнопленные и, конечно, во множестве - русские архитекторы, мастера, рабочие. Но при этом не будем забывать, что все эти мастера, от великого Леблона до последнего каменщика, работая под постоянным, придирчивым надзором Петра I, подстраивались под его вкусы. На облике раннего Петербурга эти вкусы отразились очень ярко. В основе же их лежала безмерная любовь Петра к Голландии. И то, что позже было названо «петровским барокко», на самом деле было вариантом голландского барокко, приспособленным к условиям России. Самым выразительным примером этой страсти может служить знаменитый деревянный Домик Петра I, раскрашенный под красный голландский кирпич, промышленное производство которого позже также было налажено с помощью голландских мастеров. Глядя на необычные для России и невозможные для климата Петербурга огромные, широкие голландские окна Домика с мелкой расстекловкой, понимаешь, сколь преувеличенным, эмоциональным было восхищение Петра Голландией, ее культурой, образом жизни ее народа. Это пристрастие видно и во многом другом, идет ли речь о любимом Петром голландском сыре, без которого он, казалось, не мог прожить и дня и ревниво замерял каждый кусок перед тем, как вернуть в кладовую, или о лестнице в Летнем дворце, которую надлежало «сделать голландским маниром», или о голландских газетах, которые государь «читывал после обеда», или о флоте, который плавал по голландским артикулам, или о золоченой яхте, спущенной на воду в 1723 г., в которой Петр предписал иметь постели, сервиз, скатерти и салфетки, «как водится в Голландии на случай посылки и для путешествия знатных особ». Он писал это так, как будто нигде, кроме Голландии, не строили судов, в кают-компаниях которых держали бы сервиз или салфетки.

Как всегда, эпигоны доводят пристрастия гения до абсурда. Для этого достаточно посмотреть на спальню во дворце Меншикова - все стены и даже потолок ее покрыты дорогой дельфтской плиткой (сохранилось 27 тыс. плиток), хотя ничего подобного и в таком количестве для украшения одного дома в самой Голландии не делалось. Посылая учиться за границу архитектора Ивана Коробова в 1724 г., царь предписывал ему ехать в Голландию, поскольку был убежден, что «строение здешнее сходнее с голландским. Надобно тебе жить в Голландии, - писал ему царь, - и выучить манир голландской архитектуры, а особливо фундаменты, которые мне здесь нужны: также низко, также много воды, такие нужны тонкие стены.... Сады, как их размерять, украсить леском, всякими фигурами, чего нигде на свете так хорошо не делают, как в Голландии». Он же говорил: «Дай Бог мне здоровья, и Петербург будет другой Амстердам!» И, надо сказать, царь многое для этого сделал.

Впоследствии, когда столица выросла и значительно перестроилась под влиянием других архитектурных стилей, «голландский Петербург» как бы утонул, растворился, ушел в фундаменты, скрылся за фасадами нового растреллиевского, а потом - классического Петербурга. Но памятью о «голландском детстве» нашего города могут служить золотые шпили Петропавловского собора и Адмиралтейства, форма которых сохранилась со времен Петра Великого, когда их возводил и украсил Ангелом и корабликом Г. ван Болес, а также куранты Петропавловского собора, которым дал голос голландский курантный мастер Оортон.

В чем-то Петербург был действительно похож на Амстердам. Расположенный на низине, так же заливаемой водой, Петербург, как и его петровский «побратим», не был тем не менее легко доступен для мореплавателя. Нева, как и река Ай, глубокая и широкая в своем течении через город, впадая в залив, намыла мели, которые низкосидящие корабли пройти не могли. В Голландии эти мели называют Пейпус, чтобы преодолеть их, нужно приложить немало усилий - до сих пор пьянчужку, с трудом перебравшегося через порог собственного дома, поздравляют с «преодолением Пейпуса». Голландские корабли бросали якоря у острова Тессиль, т. е. у самого входа в залив. Там было два рейда, один из которых назывался «Московитский». Товары перегружали на плоскодонные суда и везли в Амстердам. Точно так же это делалось в Кронштадте. Иначе пройти в город было трудно. Впрочем, в отличие от Пейпуса под Амстердамом, у самого входа в Неву возле Васильевского острова моряков ждали особые трудности. На некоторых первых планах отмечалось, что вход в реку судоходен, глубок, но «из-за поворотов реки, к тому же имеющих быстрое течение, путь весьма сложен, особенно при входе». Вот почему, знакомясь с описаниями иностранцев 1730-х гг., мы узнаем, что они попадали в Петербург через более спокойную Малую Неву. У голландцев был и другой способ преодоления своего Пейпуса - суда перетаскивались через мели с помощью понтонов-камелов. Так же делали и в Петербурге - спущенные с адмиралтейских стапелей корабли приходилось с помощью камелов и галер тащить через мели к Кронштадту и там уже довооружать. Поэтому не случайно, что у Котлина, по мере роста тоннажности линейного флота, возникла военно-морская база, а в новом городе, получившем сначала в обиходе, а с 1723 г. - официально название Кронштадт, селились моряки. Начиная с 1712 г. здесь, рядом с военной гаванью, создавалась купеческая, предназначенная для крупных торговых судов.