Альберто и София сели в кресла перед окном, обращенным к озеру.

– Георг Вильгельм Фридрих Гегель был законнорожденным детищем романтизма, – приступил к новому рассказу Альберто. – Можно сказать, что он развивался вместе с национальным духом Германии. Родился Гегель в Штутгарте в 1770 году и в восемнадцать лет начал изучать богословие в городе Тюбингене. С 1799 года он сотрудничает с Шеллингом в Йене, а это был период наиболее бурного расцвета романтического движения. После йенской доцентуры он получает место профессора в Хайдельберге, который к тому времени становится центром немецкого национального романтизма. В 1818 году он переезжает в Берлин и до конца жизни остается профессором тамошнего университета – как раз когда роль духовного центра Германии перешла к Берлину. В ноябре 1831 года Гегель умирает от холеры, однако «гегельянство» уже пустило корни почти во всех германских университетах.

– Иными словами, он получил от жизни все, что только мог.

– Да, причем то же можно сказать и о его философии: Гегель объединил в своем учении и развил далее самые разнообразные идеи, имевшие хождение среди романтиков. Но он был весьма критично настроен, например, к философии Шеллинга.

– Что же он критиковал?

– И Шеллинг, и другие романтики считали основой бытия то, что они называли «мировым духом». Гегель также пользуется выражением «мировой дух», однако придает ему новое значение. Говоря о «мировом духе», или «мировом разуме», Гегель имеет в виду совокупность всех человеческих высказываний. Ведь «духом» обладает только человек. Гегель прослеживает развитие «мирового духа» (в этом смысле слова) на протяжении истории. Самое главное – помнить, что он рассуждает о жизни, мыслях и культуре не кого-нибудь, а человека.

– В таком случае понятие «дух» утрачивает мистический оттенок. Оно более не прячется в виде «дремлющего интеллекта» в камнях и деревьях.

– Ты, конечно, помнишь Канта и его «вещь в себе». Отрицая возможность точного познания человеком сокровенной тайны природы, он тем не менее признавал существование некоей недосягаемой «истины». Гегель же утверждал, что «истина субъективна», то есть отвергал существование какой-либо «истины» за пределами человеческого разума. По его мысли, всякое познание представляет собой познание чего-либо человеком.

– Он хотел вернуть философов обратно на землю, да?

– Можно сказать и так. Философия Гегеля настолько сложна и многогранна, что нам придется ограничиться упоминанием лишь отдельных, наиболее важных ее положений. Я вообще не уверен, что мы вправе говорить о собственной философии Гегеля. То, что обычно называют его философским учением, – это прежде всего метод, с помощью которого рассматривается ход истории. Вот почему практически невозможно рассуждать о Гегеле в отрыве от истории человечества. Философия Гегеля не учит нас ничему конкретному о «сокровенной природе бытия», зато она учит нас плодотворному способу мышления.

– А это, наверное, не менее важно.

– Предшествовавшие философские системы представляли собой попытку выработать постоянные критерии того, насколько человек способен познать мир. Этим занимались Декарт и Спиноза, Юм и Кант. Все они стремились выяснить основу человеческого познания, но все, как один, говорили об извечных предпосылках познания человеком мира.

– Разве выяснение этого не входит в обязанности любого философа?

– Гегель утверждал, что основа человеческого познания меняется из поколения в поколение, а потому выяснить ее раз и навсегда невозможно. Следовательно, не существует ни «вечных истин», ни независимого от времени рассудка. Единственное, за что может ухватиться философ, это история.

– Нет, это тебе придется объяснить. История не стоит на месте, она изменчива, как же за нее можно «ухватиться»?

– Река тоже постоянно течет и меняется. Это не значит, что мы не можем говорить о ней. Нельзя рассуждать о другом: в каком месте долины эта река более «истинна».

– Конечно. Река везде остается самой собой.

– Для Гегеля история представляла собой такую «реку». Самое незначительное колыхание воды в конкретном месте определяется, с одной стороны, уклоном реки и водопадами вверху, ближе к истокам, а с другой – извивами реки и порогами там, где ты за ней наблюдаешь.

– Кажется, я понимаю.

– Подобную реку представляет собой и история мысли, или история разума. Твой образ мышления определяется как всеми идеями, которые «накатываются» на тебя в виде традиции от предшествовавших поколений, так и материальными условиями современной тебе эпохи, поэтому ни в коем случае нельзя говорить, что какая-то конкретная мысль будет действительна всегда, на вечные времена. Тем не менее она может быть верна на данный момент.

– Это не значит, что всё одинаково верно – или одинаково неверно?

– Нет, но кое-какие мысли могут быть верными или неверными в историческом контексте. Если ты выступишь с доводами в пользу рабовладения в 1990 году, тебя в лучшем случае примут за шута. Но две с половиной тысячи лет тому назад эта идея отнюдь не казалась столь абсурдной, хотя уже тогда раздавались голоса, требовавшие отмены рабства. Впрочем, давай возьмем более современный пример. Каких-нибудь сто лет назад было вполне «разумно» сжигать большие массивы леса, чтобы освободить место для пахотных земель. Теперь же такой подход кажется крайне «неразумным», поскольку у нас иные – более правильные – основы для решения подобных проблем.

– Я уже догадалась.

– В области философских размышлений Гегель также считал разум (или здравый смысл) явлением динамичным, он рассматривал его как процесс. Таким же процессом является истина. Иначе говоря, за пределами исторического процесса нет критериев, по которым можно судить о большей или меньшей «истинности» («разумности») чего-либо.

– Пожалуйста, примеры!

– Ты не можешь взять идеи, скажем, античности или средневековья, эпохи Возрождения или Просвещения… и назвать одни из них верными, а другие – неверными. Точно так же ты не можешь утверждать, что Аристотель был прав, а Платон ошибался, что Кант или Шеллинг были правы, а Юм – не прав. Это не исторический способ мышления.

– Похоже, так рассуждать нельзя.

– Вообще нельзя вырвать какого-либо философа – или какую-либо идею – из исторического контекста. Но (и тут я подхожу к еще одному тезису Гегеля), коль скоро все время появляется что-то новое, разум «прогрессивен», то есть человеческое знание постоянно развивается, идет «вперед».

– Тогда, может быть, философия Канта все же вернее философии Платона?

– Конечно, от Платона до Канта «мировой дух» постоянно развивался и ширился. Еще бы это было не так. Снова обратившись к сравнению с рекой, мы можем сказать, что в ней прибавилось воды. Прошло более двухтысячелетий. Кант не вправе считать, что его «истины» останутся лежать на берегу реки незыблемыми монолитами. Идеи Канта тоже подлежат дальнейшей обработке, а его «здравый смысл» должен стать предметом критики для последующих поколений, что, собственно, и произошло.

– Но эта река, о которой ты ведешь речь…

– Да?

– Где она течет?

– Гегель подчеркивал, что «мировой дух» развивается в сторону все большего осознания себя. По мере приближения к морю реки разливаются все шире и шире. Согласно Гегелю, в процессе истории «мировой дух» постепенно пробуждается к большему самопознанию. Мир, конечно, существовал всегда, но благодаря культуре и раскрытию человеком своих способностей «мировой дух» все глубже осознает свою самобытность.

– Почему Гегель был уверен в этом?

– Для него это была историческая реальность, которая не вызывала и тени сомнения. Любому обратившемуся к истории очевидно, что на протяжении ее человечество шло ко все большему «самопознанию» и «самораскрытию». По Гегелю, изучение истории свидетельствует, что человечество неизменно движется к большей рациональности и свободе. Пусть зигзагами, но историческое развитие идет «вперед», поэтому мы говорим о «целеустремленности» истории, о том, что она стремится превзойти самое себя.

– В общем, идет развитие. Ну и отлично.

– Да, история напоминает собой единую цепочку рассуждений. Гегель также выявил определенные правила для таких рассуждений. Человек, изучающий историю, не может не обратить внимание на то, что любая идея обычно опирается на идеи, выдвинутые ранее. Но стоит высказать одну мысль, как ей в противовес высказывается другая. Создается некая напряженность между противоположными мнениями, которая снимается при выдвижении третьей идеи, основанной на лучшем, что содержалось в двух первых утверждениях. Это Гегель и называет диалектическим развитием.

– Например?

– Может быть, ты помнишь, как досократики обсуждали проблему первоначала и изменений…

– Смутно.

– Элеаты утверждали, что какие-либо изменения вообще невозможны, поэтому они вынуждены были отрицать даже те изменения, которые улавливали их органы чувств. Итак, элеаты выдвинули некое положение, которое Гегель называл утверждением.

– И дальше?

– При выдвижении всякого четкого утверждения тут же появляется иное мнение, которое Гегель называл отрицанием. Отрицание к учению элеатов предложил Гераклит, заявивший, что «все течет». Возникает напряжение между двумя диаметрально противоположными точками зрения. Но это напряжение снимается Эмпедоклом, указавшим, что оба утверждения отчасти верны, а отчасти неверны.

– Ага, теперь кое-что проясняется…

– Элеаты были правы, говоря, что на самом деле ничто не меняется, и не правы в том, что нам нельзя опираться на ощущения. Гераклит был прав в том, что опираться на ощущения можно, и не прав, утверждая, что течет всё.

– Изменяются составные вещества, а не основные элементы, которых тоже больше одного.

– Вот именно. Точку зрения Эмпедокла (служившую как бы посредником между двумя противоположными мнениями) Гегель называл отрицанием отрицания.

– Ну и терминология!

– Эти три стадии познания он также называл «тезисом», «антитезисом» и «синтезом». Можно, например, сказать, что Декартов рационализм был тезисом, которому Юм противопоставил свой эмпирический антитезис. Но их противопоставление, это напряжение между противостоящими мировоззрениями, было снято синтезом Канта. Кант признал рационалистов правыми в одном, а эмпириков – в другом. Он также доказал, что обе точки зрения были ошибочны по ряду важных пунктов. Однако история не кончилась Кантом, поэтому его «синтез» послужил отправным пунктом для новой тройной цепочки рассуждений, или «триады»: «синтезу» был противопоставлен новый «антитезис».

– Все это выглядит очень теоретично.

– Да, теоретичности тут хватает. Но Гегель вовсе не собирается навязывать истории какую-либо «схему». Он утверждает, что сумел «вычитать» такую диалектичную модель в самой истории, вскрыв в ее ходе определенные законы развития разума, или «мирового духа».

– Понятно.

– Гегелевская диалектика применима не только к истории. Мы пользуемся диалектическим мышлением и при рассмотрении или обсуждении каких-либо проблем. Мы пытаемся выявить недостатки в ходе нашей мысли, то есть, по Гегелю, стараемся мыслить «через отрицание отрицания». Но, выявив недостатки, мы сохраняем рациональное зерно рассуждения.

– Пример!

– Когда социалист и консерватор берутся за решение какой-то общественной проблемы, между их мировоззрениями быстро возникает напряжение. Это не значит, что один из них абсолютно прав, а второй – абсолютно не прав. Скорее всего, оба отчасти правы и отчасти ошибаются. В ходе дискуссии может произойти критическое переосмысление позиций с сохранением наиболее сильных аргументов обеих сторон.

– Хотелось бы надеяться.

– Но в процессе подобного обсуждения далеко не всегда легко решить, что более разумно. В том, что верно, а что неверно, разберется в конечном счете история. «Разумное» обычно претворяется в жизнь.

– Значит, верно то, чему суждена долгая жизнь.

– Или наоборот: то, что живет дольше, оказывается верным.

– У тебя не найдется примерчика, чтобы мне было за что уцепиться?

– Полтора века назад многие боролись за равноправие женщин. Впрочем, у этой идеи было не меньше и ярых противников. Если мы попробуем разыскать и прочитаем тогдашние аргументы обеих сторон, нам будет несложно указать, чьи доводы были более «разумны». Но не следует забывать, что мы «крепки задним умом». Тут рассудило само время: правы оказались сторонники равноправия. Кстати, многие устыдились бы своих дедов, увидев в печати их высказывания по этому поводу.

– Могу себе представить. А что считал Гегель?

– По поводу равноправия?

– А мы разве обсуждаем другую тему?

– Хочешь послушать цитату?

– С удовольствием!

– «Различие между мужчиной и женщиной, – пишет он, – такое же, как между животным и растением: животное больше соответствует характеру мужчины, растение – больше характеру женщины, ибо она в большей степени являет собой спокойное раскрытие, которому в качестве принципа дано более неопределенное единство чувства. Если женщины находятся во главе правительства, государство в опасности, так как они действуют не согласно требованиям всеобщего, а из случайной склонности или мнения. К женщинам образование приходит неведомыми путями, как бы в атмосфере представления, больше из жизни, чем посредством приобретения знаний, тогда как мужчина достигает своего положения только посредством завоеваний мысли и многих технических усилий».

– Спасибо, достаточно! Предпочитаю больше не слышать подобных цитат.

– Но эта цитата великолепно иллюстрирует мысль о том, что представление о «разумном» постоянно меняется. Она показывает, что Гегель был дитя своего времени. Как, впрочем, и мы: представления, которые кажутся нам совершенно бесспорными, тоже не прошли бы испытания историей.

– У тебя есть примеры?

– Нет, на этот раз примеров у меня нет.

– Почему?

– Потому что, на что бы я ни указал, всё находилось бы в процессе изменения. Я, скажем, не мог бы привести такой пример: нехорошо ездить на машине, поскольку автомобили загрязняют окружающую среду. Такая точка зрения уже имеет много сторонников и служила бы плохим примером. Но история то и дело доказывает, что истины, которые мы считаем бесспорными, не выдерживают проверки временем.

– Понимаю.

– Интересно отметить другое: именно жесткие высказывания многих современников Гегеля о неполноценности женщины по сравнению с мужчиной ускорили женскую эмансипацию.

– Как это возможно?

– Мужчины выдвигали «тезис». И выдвигали его прежде всего потому, что женщины начали выступать за свои права. Ведь утверждать что-либо, о чем существует полное согласие, нет никакой необходимости. И чем жестче они высказывались о неполноценности женщины, тем сильнее было «отрицание», то есть «антитезис».

– Кажется, до меня дошло.

– Так что самое лучшее – иметь сильных противников. Чем более крайнюю позицию занимают противники, тем с большим отпором они сталкиваются. Это называется «лить воду на чужую мельницу».

– Во всяком случае, моя мельница явно завертелась быстрее от того, что я услышала.

– Даже чисто логически (или философски) нередко возникает диалектическое напряжение между двумя понятиями.

– Пожалуйста, примеры!

– Размышляя над понятием «бытие», я неизбежно должен ввести и противоположное понятие, то есть «небытие». Невозможно рассуждать о том, что ты есть, не вспомнив заодно, что твое существование не вечно. Напряжение между «бытием» и «небытием» разрешается в понятии «возникновение» («зарождение»). Зарождение чего-либо подразумевает одновременно как его наличие, так и его отсутствие.

– Ясно.

– Таким образом, разум Гегеля – это динамичный разум. Поскольку действительность проникнута противоречиями, ее описание также должно быть противоречивым. Вот тебе еще один пример: говорят, у датского исследователя атома, физика Нильса Бора, висела над дверью подкова.

– Считается, что она приносит удачу.

– Но это суеверие, а Нильс Бор отнюдь не был суеверным человеком. Однажды к нему зашел в гости друг, который не удержался и сказал: «Ты же не веришь во всякое такое». «Не верю, – отозвался Нильс Бор. – Но говорят, удачу она принесет независимо от моей веры».

– Ну, знаешь…

– Тем не менее его ответ диалектичен, если не сказать – внутренне противоречив. Нильс Бор, который, как и наш поэт Винье, славился своими парадоксами, однажды сказал, что существует два вида истин. Есть поверхностные истины, для которых противоположное суждение будет неверно. Однако бывают истины и более глубокие, антитезисы которых также верны.

– Что же это за истины?

– Если я, например, скажу, что жизнь коротка…

– Я согласна.

– Но при других обстоятельствах я могу всплеснуть руками и вскричать, что жизнь очень длинная.

– Ты и тут будешь прав. В некотором смысле такое утверждение тоже верно.

– В заключение приведу пример того, как диалектическое напряжение может спровоцировать импульсивный поступок, резко меняющий положение.

– Давай!

– Представь себе девочку, которая то и дело говорит: «Да, мама», «Хорошо, мама», «Как хочешь, мама», «Я сию минуту все сделаю, мама».

– Прямо оторопь берет.

– Со временем это послушание дочери начинает раздражать мать, и та в конце концов взрывается: «Да перестань же быть такой покладистой!» На что девочка отвечает: «Хорошо, мама, перестану!»

– Я бы ей просто дала по уху.

– Ах, вот как? А что бы ты сделала, если бы дочка сказала: «Но я хочу быть покладистой!»

– Это был бы странный ответ. Может, я и тогда дала бы ей по уху.

– Иначе говоря, стороны зашли в тупик. Диалектическое напряжение усилилось настолько, что просто назрела какая-то перемена.

– Например, в виде оплеухи?

– Нам нужно остановиться еще на одной – последней – особенности гегелевской философии.

– Я пока не ухожу.

– Ты, надо думать, помнишь упоминание об индивидуализме романтиков?

– «Самая сокровенная тайна скрывается внутри».

– Их индивидуализм столкнулся с антитезисом, или отрицанием, в философии Гегеля. Гегель делал упор на так называемых «объективных» силах, под которыми он разумел семью и государство. Вероятно, можно сказать что Гегель закрывал глаза на отдельную личность. Он считал индивидуума органической частью некоей общности. Разум, или «мировой дух», проявляется прежде всего во взаимодействии между людьми.

– Поясни!

– Разум выступает на первый план прежде всего в языке. А язык мы получаем от рождения. Норвежский язык прекрасно обойдется и без господина Хансена, однако господин Хансен не может обойтись без норвежского языка. Значит, не язык создается индивидуумом, а индивидуум создается языком.

– Пожалуй.

– Так же как индивидуум от рождения попадает в определенный язык, он попадает и в определенные исторические условия. И никто не вправе «выбирать» их. Если человек не находит своего места в государстве, значит, он внеисторичен. Эта мысль – как ты, вероятно, помнила – подчеркивалась и великими афинскими философами. Невозможно представить себе государство без граждан, но столь же невозможно представить себе и граждан без государства.

– Ясно.

– Согласно Гегелю, государство – это нечто «большее», чем отдельный гражданин. Оно даже больше суммы всех граждан. По мысли Гегеля, никто не может «по своему произволу отделиться от государства», поэтому человек, игнорирующий общество, в котором живет, и стремящийся лишь «к поискам себя», становится в положение глупца.

– Не уверена, что я с этим согласна, но пусть будет так.

– Гегель утверждал, что «находит себя» не личность, а«мировой дух».

– Мировой дух находит себя?

– Согласно Гегелю, «мировой дух» приходит к себе, то есть осознает себя, в три этапа… или пройдя через три ступени.

– Выкладывай всю лестницу, только поскорее.

– Сначала «мировой дух» осознает себя в личности – этап, который Гегель называет субъективным разумом. Более высокой ступени осознания «мировой дух» достигает в семье, обществе и государстве. Эту ступень Гегель называет объективным разумом, поскольку такой вид разума проявляется во взаимодействии между людьми. Но остается последняя ступень…

– Интересно, что он еще придумал…

– Высшей формы самопознания «мировой дух» достигает в абсолютном разуме. А абсолютный разум – это искусство, религия и философия, причем философию Гегель считает наивысшей формой разума, поскольку в рамках философии «мировой дух» размышляет о собственном функционировании в истории. Иными словами, именно в философии «мировой дух» встречается с самим собой. Вероятно, можно сказать, что философия – зеркало «мирового духа».

– Все это так загадочно, что мне, наверное, понадобится некоторое время на «переваривание». Во всяком случае, мне очень понравилось твое последнее высказывание.

– О том, что философия – зеркало «мирового духа»?

– Да, звучит красиво. Ты не думаешь, что тут может быть замешано зеркало в бронзовой раме?

– Коли спрашиваешь, то – думаю.

– Почему ты так считаешь?

– Раз это зеркало снова и снова всплывает в нашей истории, оно должно иметь особое значение.

– Ты наверняка догадываешься какое.

– Нет-нет. Я только сказал, что, по-моему, оно не возникало бы столь часто, если бы не имело особого значения для Хильды и ее отца. А какое значение, об этом знает только Хильда.

– Это была романтическая ирония?

– Бессмысленный вопрос, София.

– Почему?

– Потому что ирония тут не про нашу честь. Мы лишь беспомощные жертвы иронии. Если недоразвитый ребенок нарисует что-то на листе бумаги, нет смысла спрашивать бумагу, что он хотел изобразить.

– У меня даже мурашки по спине от такого.

 

КИРКЕГОР

 

…Европа находится на пути к банкротству…

 

Хильда посмотрела на часы. Уже начало пятого. Положив папку с рукописью на стол, она помчалась вниз, в кухню.

Нужно было успеть отнести в сарай еду, прежде чем маме надоест ждать. Пробегая мимо зеркала в бронзовой раме, Хильда не удержалась и заглянула в него.

Потом она быстренько поставила чайник и стала торопливо намазывать бутерброды.

Да, она непременно сыграет с отцом одну шутку. Хильда все больше чувствовала себя союзницей Софии и Альберто. Розыгрыш начнется еще в Копенгагене…

Вскоре Хильда уже входила в лодочный сарай с большим подносом в руках.

– А вот и второй завтрак, – сказала она.

Мама драила что-то наждаком. Когда она откинула со лба волосы, в них тоже проглядывал наждак.

– Ну что ж, обед мы сегодня пропустим.

Чуть погодя они уже сидели на мостках и закусывали.

– Когда приезжает папа? – спросила Хильда.

– Ты сама знаешь. В субботу.

– Но во сколько? Ты, кажется, говорила, что он едет через Копенгаген.

– Да…

Мама сделала паузу, чтобы дожевать бутерброд с огурцом и паштетом.

–…он будет в Копенгагене около пяти. Самолет на Кристиансанн вылетает в восемь пятнадцать. По-моему, посадка в Хьевике ожидается в половине десятого.

– Значит, три с лишним часа на копенгагенском аэродроме, в Каструпе…

– А в чем дело?

– Ни в чем… мне просто любопытно, как он будет добираться.

Они продолжали есть. Выждав подольше, Хильда снова приступила к расспросам.

– Ты что-нибудь слышала в последнее время про Анну и Уле?

– Да, они иногда позванивают. Хотят в июле приехать домой на каникулы.

– Не раньше?

– Нет, думаю, не раньше.

– Значит, на той неделе они будут в Копенгагене…

– Да в чем дело, Хильда?

– Ни в чем. Мы же должны о чем-то говорить.

– Но ты уже третий раз упоминаешь Копенгаген.

– Неужели третий?

– Сначала мы с тобой говорили о том, где папа делает пересадку…

– Да-да, поэтому я и вспомнила про Анну и Уле.

Как только они поели, Хильда составила тарелки и чашки обратно на поднос.

– Мне надо читать дальше, мама.

– Ну конечно…

Не послышался ли в мамином ответе легкий упрек? Они ведь собирались вдвоем приводить яхту в порядок к папиному приезду.

– Папа намекнул, что мне хорошо бы до его возвращения закончить книгу.

– Мало того, что его нет дома, он и в свое отсутствие пытается заправлять всем, что здесь происходит.

– Если б ты только знала, скольким еще он пытается заправлять, – загадочно произнесла Хильда. – И какое получает от этого удовольствие…

Она поднялась к себе и продолжила чтение.