В которой Пьетро отправляется в Рим с очень важной миссией

Fumum et opes strepitumque Romae!

Дым, и блеск, и гам Рима!

Гораций, xxxix, 12

Рим, 1240, 22 августа

Последние два дня Пьетро Ангелериус шагал вдоль высокого и бесконечно длинного каменного моста – акведукта – и не мог нарадоваться журчанию воды где‑то у себя высоко над головою. Лето стояло жаркое и сухое, и Пьетро приятно было шагать в широкой тени, которую акведукта жедро бросал иссохшей земле. Потоки вод, собранные с тающих горных снегов, как и Пьетро спешили в Вечный город. Странствующие монахи, встретившиеся Пьетро близ???, сказали, что раньше, давно–давно, акведуков было одиннадцать, и все они несли потоки вод к Риму. Но когда Рим захватили варвары и не стало власти крестьяне разобрали их на камни, и уцелел только один.

«Только потому, что этот акведукт ведет в Латеранский дворец, к Папе, а потому – он священный, и кто его тронет – тот будет наказан и Богом, и людьми», объяснили монахи.

Пьетро возблагодарил Господа за такое чудесное водительство – ведь именно к Папе он и направлялся. Ему было отрадно идти и думать, что высоко над его головою проносятся потоки святой воды – той самой, которую будут пить Папа, и кардиналы, и епископы, и прочие святые мужи. Не видя их, Пьетро уже любил их. Особенно он любил Папу, которого положил почитать как отца. И хотя ходили разные разговоры про жизнь Папы Григория, Пьетро их не желал слушать.

Пьетро был теперь примерно в том возрасте, в котором Иисус Христос вышел на Свое служение. И в Рим Пьетро отправлялся по очень важному делу – чтобы защитить своих учеников, своих последователей. Отец Настоятель оказался прав – чем дальше Пьетро бежал от мира, чем строже становился к самому себе, тем более тянулись к нему люди, желающие учиться у него, находиться рядом с ним. Несколько раз уже менял он места обитания, переходил в новые пустынные места, но по прошествии нескольких месяцев вокруг него снова поселялись люди, нуждающиеся в нем. Закончилось тем, что он перестал бегать от них и вынужден был заняться их обустройством – и не только духовным.

Хотя Пьетро мало заботился о том, что сам он будет есть и пить, он принял на себя заботы о жизни и здоровье тех людей, которые теперь ежедневно, ежечасно окружали его. Надо было строить приюты для приходящих, находить для всех пищу, наставлять в слове. Но все это было бы еще ничего, если бы не страшные новости, которые доходили до него теперь ото всюду. Злые языки говорили, что сам Папа Григорий дал указ арестовывать, мучить и даже предавать смерти тех, на кого укажут его тайные агенты, фамилиары. А указывали они все чаще на группы таких вот, как Пьетро и его единомышленники людей, ищущих Бога и чтущих Его слово. Как ни страшно было Пьетро в это верить, все же отворачиваться от ужасной действительности было более невозможно – многие религиозные группы и ордена уже были объявлены незаконными, и приходящие из городов говорили в один голос, что повсеместно на городских площадях происходит нечто доселе невиданное – тех людей, которых вчера еще ставили в пример благочестия, заживо сжигают на кострах, приковывая к столбу, или целыми группами – в железных клетках. Ходили слухи про какую‑то Инквизиция – недавно учрежденный в Церкви отдел, который скоро выйдет из городов и зажгет костры и по горам.

Пьетро, однако, был уверен, что все это происходит без ведома Святого Папы, который никогда не допустил бы такого святотатства, такого издевательства над подобием Божием – человеком. Кто‑то должен сказать Святому Отцу о том, что происходит вдали от Рима – что местные заправилы делают, манипулируя его именем! Кто‑то должен защитить людей, особенно тех Божиих людей, которые ушли в горы, чтобы вести жизнь праведную и искать присутствия Божия. Пьетро, чувствуя себя ответственным за тех людей, которые последовали его примеру, решил сам пойти к Святому Отцу и объяснить ему, что происходит. Ведь Пьетро знал, что люди эти – не еретики и не злодеи, но Божии люди.

У Пьетро было с чем предстать перед Папой – пару лет назад он удостоился визита самого Императора Священной Римской Империи Фридриха, который тогда же написал ходатайственное письмо, в котором выражал свое восхищение служением Пьетро и его учеников, их жизнью и учением. В этом же письме он заявлял о своем высочайшем покровительстве к новому монашескому ордену, у которого еще и имени не было – Пьетро был против всяких формальностей. С этим письмом, зашитым в полу его старой серой рясы, и направлялся Пьетро к Папе.

Местами акведукт протекал – то ли в силу своей древности, то ли крестьяне все‑таки проделали дырки – и тогда издали уже можно было видеть ярко–зеленые оазисы жизни. Падающая прямо с небес вода устремлялась на землю животворным потоком, питая землю, скот, и людей. В ранний утренний час, когда солнце только поднималось из‑за горизонта и вокруг не было ни души, Пьетро скинул с себя пыльную рясу, чтобы не намочить бесценный документ, и встал под потоки прохладной воды. В эти минуты ему казалось, что это изливается на него благодать Божия. И только он об этом подумал, как увидел вокруг себя радугу. Водная пыль, отталкиваясь от его тела, преломлялась в лучах яркого утреннего солнца и Пьетро был как бы облачен в одежду из света – яркого, как лучи солнца! Пьетро упал на колени и закрыл глаза. Его благодарные слезы смешались с падающей на него водою. Он как бы почувствовал, каким будет его новое тело!

Недалеко от того чудного места, показавшегося Пьетро воротами в небо, тем же утром он встретил странную процессию. Навстречу ему шла толпа оборванцев, и уже издали можно было слышать их крики, песни и причитания. Впереди процессии шли нагие или полунагие люди – мужчины, женщины и дети – а идущие вслед за ними стегали их длинными прутьями по обнаженным спинам, ягодицам, рукам и ногам. Через некоторое время они менялись местами, и наказующие превращались в наказуемых. Снова раздавались свист прутьев и звуки песен, перемешанные с криками боли. Пьетро слышал об этих людях, но никогда дотоле не встречал их. Это были флагелланты. Они провозглашали весть покаяния. «Покайтесь!» кричали они, проходя городами и весями. «Покайтесь! Антихрист грядет!»

Пьетро слышал, что во многих городах местные власти жестоко преследовали флагеллантов, и что в Милане уже построили шестьсот виселиц, ожидая их прибытия.

«Покайтесь! Покайтесь!» кричали они, проходя мимо Пьетро. «Церковь стала Вавилоном! Покайтесь! Выйди из нее, народ мой!»

Тела некоторых особенно посвященных были покрыты незаживающими рубцами. Большинство, однако, выглядили вполне здорово и мало походили на мучеников. Пьетро пытался заговорить с ними, но из‑за него одного громадная процессия – а было их, как Пьетро мог угадать, человек пятьсот – не остановилась, но продолжила свой путь на юг, в спасительные горы, которые всегда служили укрытием для всякого рода необычных людей. Пьетро только смог понять, что идут они из Рима, потому, дескать, что Антихрист, или человек греха, сел уже в храме Божием. И что Папа и есть этот человек греха!

«Пал, пал Вавилон!» слышно было уже после того, как толпа миновала его.

Это расстроило и огорчило Пьетро. Ему горько было думать о том, как сильно заблуждаются эти люди. Да и ему стали закрадываться в душу сомнения. Вдруг Папа Григорий откажется го принять? Вдруг его примут за еретика? Что тогда станется с братией?

Пьетро узнал, однако, что Рим уже где‑то рядом – один из флагеллантов, еще совсем молодой человек, с которым Пьетро удалось перекинуться несколькими словами, сказал ему, что прошлым днем они обошли вокруг городской стены Рима, призывая народ к покаянию, и на ночь оставались за городской стеною, не входя в «Вавилон». За ночь их отряд вырос еще на человек семьдесят – некоторые римские крестьяне присоединились к ним прямо всеми семьями. И еще до рассвета они ушли, чтобы не ждать гнева властей.

«Не ходи туда», бросил он Пьетро на прощание. «Это – город великой Блудницы».

Встреча эта, безусловно, несколько омрачила то счастливое, безмятежное состояние, в котором Пьетро прибывал. Но и ободрила – идти оставалось совсем недалеко. Пьетро встал на колени и поблагодарил Бога за то, что Тот позволил ему встретить этих странных людей.

«Благослови их, Господи, куда б они ни пошли», сказал он в заключение.

Когда же он поднимался с колен, Пьетро вдруг понял, почувствовал, что эта встреча действительно была не случайной.

«И тебе надлежит быть битому за Меня!» казалось, услышал он голос. «И тебе надлежит пострадать за имя Мое». С этими мыслями Пьетро продолжил свой путь к Вечному городу.

Стояло еще раннее утро, когда Пьетро смог различить вдалеке очертания большого города – когда‑то центра язычества, а ныне – нового Иерусалима, города святых. Пьетро запел псалом, ускорил шаг, и не прошло и часа как он уже подходил к одним из ворот Вечного города – Порта Маггиоре. Но, конечно, Пьетро никогда этого названия не слышал.

К своему удивлению Пьетро обнаружил, что ворота являются по сути продолжением акведукта, одна из арок которого была частью городской стены, в пролете которой находились тяжелые ворота, теперь закрытые. Небольшая железная калитка в воротах, однако, была приотворена. Вдоль стены и вдоль дороги уже начинали усаживаться профессиональные нищие и богомольцы. Пьетро удивился их количеству. Некоторые, по всей видимости, прямо тут и спали, и ели, и проводили большую часть жизни.

Увидев Пьетро они закивали головами, бурча что‑то невнятное и протягивая к нему грязные руки с длинными ногтями. Пьетро благословил их и направился к стоящей прямо у ворот небольшой, кубической формы часовне с многочисленными колоннами и круглыми окошками. Он решил зайти в нее и помолиться, прежде чем зайти в Святой город.

Протягивая одному из нищих кусок хлеба из своей катомки, Пьетро спросил его:

«Скажи мне, брат мой, какому святому апостолу была посвящена эта часовня?»

Нищий взял хлеб, кинул его небрежно в свою грязную сумку и спросил:

«А есть ли у тебя, добрый человек, деньги?»

Пьетро немного растерялся, потом вытянул из глубокого кармана монетку, которой снарядила его братия. Он не хотел ее брать, но они уговорили его, чтобы он смог купить себе в Риме немного хлеба. Пьетро протянул ее нищему. Но прежде, чем монетка попала к тому в руки, кто‑то выбил ее из рук Пьетро, и десятки разных рук потянулись к ней. Нищие заспорили о чем‑то, на языке, которого Пьетро почти не понимал.

На шум из калитки вышел высокий широкоплечий монах с большим животом.

«Что тут такое происходит?» крикнул он, останавливая свой взгляд на Пьетро.

«Я спросил, какому святому посвящена эта часовня», повторил Пьетро свой вопрос.

Огромный монах посмотрел на него мутноватыми глазами.

«Деньги у тебя есть?» неожиданно спросил он.

«У меня была монета», ответил Пьетро, «но я отдал ее вот этим добрым людям». Он посмотрел на тяжело дышавших нищих.

«Теперь понятно, из‑за чего весь этот вой», кивнул великан, поворачиваясь к нищим. «Ну, живо сюда монету», прикрикнул он.

Один из нищих неохотно протянул ему монету.

«Твоя?» спросил его монах.

«Их», ответил Пьетро, кивая на нищих.

«Значит, моя», заключил монах засовывая монету куда‑то за пояс. «Первый раз в Риме?»

«Да», кивнул Пьетро.

«И зачем ты пожаловал в Рим? На нищего ты не похож. Но и за богатого тоже не проходишь», засмеялся он, и нищие тоже засмеялись фальшивыми голосами.

«Я Пьетро из Моронны», представился он. «Человек Божий, странник и отшельник, а иду я увидеть святого Папу Римского и благословиться от него».

«Благословиться от Папы?» снова рассмеялся верзила. «Для этого тебе понадобится много денег, приятель». Затем он посерьезнел и посмотрел на Пьетро внимательнее, пытаясь сфокусировать свои мутные глаза. Даже через дымку похмелья ему было видно в Пьетро что‑то необычное – непривычное его наметанному взгляду. Он снова полез за пояс, достал монетку и протянул ее Пьетро.

«Держи свою монету», сказал он. «И впредь будь осторожен – в Риме все будут пытаться тебя ограбить».

«Тогда мне не нужна эта монета», возразил Пьетро. «Купите на нее хлеба нищим. А теперь могу я зайти и помолиться в часовню?» У Пьетро на душе было тяжело. Не таким виделся ему приход в Рим.

Верзила–монах покачал головой.

«Ты что же, и правда пытаешься быть человеком Божьим, братец Пьетро из Моронне? Это ты у себя в пещере человек Божий – а здесь, в Риме, ты без лукавого не обойдешься – пропадешь».

«Что ты такое говоришь, монах?» отпрянул от него Пьетро.

«Ладно, ступай себе, Пьетро, человек Божий», примирительно сказал верзила. «Ты скоро сам все поймешь. А в часовне этой, как ты ее называешь, ты не помолишься – это дом местного булочника». Нищие опять взорвались хохотом.

Пьетро бросил на них быстрый взгляд и зашагал к калитке. Прежде чем пройти в нее он помолился, обернулся назад и сказал большому монаху:

«Господь да вознаградит тебя за твою доброту».

С этим он повернулся и ступил на землю Вечного города.

К его разочарованию Рим слишком сильно походил на Исернию, где жили его братья и сестры. Такие же узенькие улочки, только еще более грязные и вонючие, такие же однообразные унылые дома кубической формы. Пьетро уже не мог напрямую следовать акведукту, потому что тот проходил над домами и над улицами. Пьетро же пробирался через настоящий лабиринт темных улочек, проходов между двух- и трехэтажными зданиями. Несколько раз он с трудом избежал участи быть облитым вылитыми с верхних этажей помоями – в этот час женщины начинали свои домашние дела.

Пьетро с трудом мог дышать зловонным запахом, запахом разложения животной плоти и запахом человеческих фекалий, которым тут, казалось, все было пропитано. Один раз в темноте Пьетро наступил на спящую на земле свинью, и та с визгом вскочила и убежала, а откуда‑то из окон на него закричали, что если он не оставит свинью в покое, то его самого убьют как свинью. Внутри у Пьетро все похолодело, и он поспешил прочь от этого места. В другом месте он споткнулся о спящего прямо на улице пьяницу, который тоже стал что‑то кричать, угрожая Пьетро.

По счастью, в скором времени он выбрался из трущоб, и снова смог нормально дышать. Пьетро прошел квартал красивых богатых домов, каких раньше никогда не видел. Но здесь, среди этих богатых домов, Пьетро к своему удивлению увидел такие, на фронтонах которых были вывешены большие рисунки, безошибочно указывающие на назначение зданий. На картинках были мужчины и женщины, а также мужчины с мужчинами занимающиеся срамом. Рисунки были призваны завлечь в знаменитые римские бордели, о которых Пьетро слышал, но в существование которых не верил.

Но вскоре постройки закончились и начались обработанные поля, напомнившие ему те, что были в его первом и последнем монастыре. Такое же богатое разнообразие культур, такие же ухаженные и хорошо орошаемые водою из акведукта грядки. Поклонившись одному из крестьян, работавших на поле, Пьетро спросил:

«Чьи эти замечательные поля?»

«А разве не видно?» удивленно ответил крестьянин. «Того, кто живет вон в том дворце».

Крестьянин показал в сторону огромного здания, стоявшего на вершине холма вдалеке – Пьетро его до сих пор не замечал. Но тут он догадался – здание таких размеров могло быть только Латеранским Собором – домом Папы!

Пьетро поблагодарил доброго человека и зашагал дальше. Крестьянин еще долго смотрел ему вслед – до вечера ему некуда было спешить.

Теперь Пьетро мог воочию видеть те дома и постройки, о которых он так много слышал от проходящих паломников. Лучи раннего утреннего солнца ярко отразались в золотых, бронзовых и медных крышах величественных зданий на холме. Величественный Латеранский собор заполнял собою большую часть панорамы холма. Пьетро заспешил навстречу своей судьбе.

Это были те самые здания, которые Император Константин передал в наследие Папе Сильвестру вместе с документом, по которому Император назначал Папу царем всех земных царей, именуя его Викарием Сына Божий – Vicarius Filii Dei. Как ни велика была честь императоров и королей, честь Папы была несравненно выше.

Прежде чем Пьетро успел приблизиться к Собору, его внимание привлек высокий обелиск, стоящий посреди площади. Пьетро никогда не видел таких необычных вещей, о назначении которых он не мог и догадываться. Подойдя ближе он увидел, что грани обелиска покрыты таинственными надписями.

«Должно быть», подумал Пьетро, «это отрывки из Священных книг на том языке, на котором их произнес Бог!»

Оглянувшись вокруг, Пьетро заметил небольшую восьмиугольную часовню. Его сердце забилось чаще – он слышал об этой часовне – это была крещальная часовня, которую Константил построил для римских христиан, и в которой сам крещен был за неделю до своей смерти.

«Какое святое место!» с содраганием думал Пьетро, приближаясь к величественному входу в здание, украшенного множеством мраморных колонн. Он вспомнил, что в этом самом здании Папе Григорию Великому открылись хоралы того чанта, который впоследствии назовут его именем.

Пьетро потянул на себя тяжелую металлическую дверь и ступил на порог величественного здания. Никогда еще он не видал такой красоты. Стены часовни были украшены узорами, выложенными из разноцветного мрамора, по углам плелись ярко–синие мозаичные лозы винограда, отовсюду блестело золото и серебро. Пьетро поднял голову и посмотрел в высокий купол. Латинскими буквами там были выведены слова, смысл которых умилил Пьетро. «Это фонтан жизни, служащий для очищения грехов мира, и берущий начало у ран Христа».

«И ранами Его мы исцелились», вспомнились Пьетро слова из Писания.

В центре часовне располагался огромный баптистерий, бассейн для крещения, обнесенный невысокой мраморной загородкой, соединяющей восемь мраморных колонн. Пьетро двинулся к нему, чтобы напиться из него воды – той самой воды, которую приносил сюда акведукт. Ступив босыми ногами на узорчатый мраморный пол Пьетро вместо привычного холода почувствовал тепло. Он не поверил и пощупал мрамор руками – пол действительно был теплым. Подивившись этому чуду Пьетро хотел уже двинуться дальше, но в этот момент его внимание привлек звук, доносящийся, как ему казалось, из самого баптистерия. Пьетро прислушался. Из баптистерия доносился женский смех, хихиканье, всплески. Пьетро охнул от удивления.

В тот же момент над невысокой мраморной загородкой показалась женская головка. Вслед за ней показалась еще одна – с мокрыми и растрепанными голосами. Обе посмотрели удивленно на Пьетро и вновь исчезли за загородкой. Однако уже в следующую секунду оттуда показались уже не две, а три головы – посередине уже знакомых Пьетро женских голов на этот раз поднялась седая голова пожилого мужчины. Его темные глаза пронзили Пьетро насквозь. Все вместе эти три головы напоминали легендарных драконов, о которых Пьетро с детства слышал. Каким‑то образом, понял Пьетро, нечистая сила проникла в святое место. Он уже собирался произнести молитву, чтобы изгнать поскорее этих демонов, как вдруг помещение огласилось громким криком, исходящим от седовласой головы.

«Стража! Стража! Куда смотрите? Выбейти‑ка душу из этого вора – что б другим не повадно было соваться!»

Эхо разносило слова по комнате, и Пьетро уже несколько раз слышал такие слова как «стража», «выбить» и «вора» — но все никак не мог понять, поверить, что речь идет о нем. Он слышал также топот ног где‑то позади себя, но повернуться не мог, глядя как зачарованный на трехглавое чудовище. В этот момент что‑то тяжелое опустилось с размаху на его голову, и закружились, заплясали вокруг Пьетро и колоннады, и баптистерий, а у чудовища теперь было уже не три, а несметное количество голов. После этого глаза Пьетро застила темнота, и он уже ничего не видел и не знал.

Глава 7

Минотавр

Souffrons, mais souffrons sur les cimes.

Если уж страдать, то на высоких местах.

Виктор Гюго, Отверженные

2007, 28–29 сентября, Римские катакомбы

Холод и темнота подземелья, вместе с голодом, жаждой и усталостью готовы были поглотить Анну, и являлось только вопросом времени – и вероятно очень недолгого – когда это произойдет. Пока же этого не произошло, устраиваясь на отдых, они прижимались друг ко другу, чтобы сохранить тепло, чтобы чувствовать присутствие жизни в этом царстве смерти. Полная невидимость их тел также сближала их, требуя физического контакта, прикосновения – хотя бы чтобы убедиться, что они еще живы, существуют. Иногда им удавалось на какое‑то время забыться кратким, поверхностным сном. Они уже не могли сказать, как долго они находились под землей. Время, такое заметное, осязаемое там наверху, здесь, в темноте лабиринта, играло в головоломные прятки.

«Что случается с теми, кто теряются во времени?» прошептала Анна на ухо Адриану. Они давно уже говорили шопотом – будто боясь разбудить прячащегося где‑то в потемках Минотавра.

«Потерявшись во времени сходят с ума», вяло отозвался Адриан. «Наша близкая участь».

«Как ты дымаешь, Адриан, какие у нас шансы выжить?» осторожно спросила Анна.

Адриан ничего не ответил. Он слишком хорошо, как и Анна, знал, что шансов у них никаких не было.

«А помнишь», сказала Анна, «что жрица говорила о Минотавре?»

«Она говорила что‑то о том, что он ужасен, и что он поглотит всех нас», отозвался Адриан. «Так, кажется. Она была безумна».

«Минотавр – это мы сами, это – наше безумие», прошептала Анна.

«Quem Jupiter vult perdere, dementat prius – Кого Юпитер желает наказать, он лишает рассудка», отозвался Адриан.

«Можно я задам тебе один вопрос?»

Адриан только вздохнул.

«Нет, правда, для меня это очень важно знать», заверить его Анна. «Почему ты не захотел… участвовать в том ритуале? Ведь ты и вправду ничего не мог изменить».

«Я уже сказал – сказал… тому человеку – я хочу умереть в мире».

«Значит», кивнула головой Анна, «это действительно важно – как, какими мы умираем. Я как‑то раньше об этом никогда не задумывалась».

«Это потому что раньше ты никогда не умирала», объяснил Адриан.

«Адриан… Допустим, мы скоро умрем… Что дальше? Ты же все знаешь. Ты же знаток всяких там религий… Что будет дальше? Что – там? Я знаю, что ты не знаешь… Но скажи что‑нибудь, прошу тебя, уверь, удостоверь меня в чем‑то…»

«Тебе хочется веры?»

«Да, хочется», Анна выдохнула, припадая гловой к его груди. «А тебе разве не хочется?»

Адриан ответил не сразу.

«Я всегда хотел веры», начал он. «Но я никак не хотел верить в такого Бога, в которого все вокруг меня верили – мой отец, при всех его несовершенствах, любил и заботился обо мне больше, чем их Бог». Его голос дрогнул, и Анна прижалась ближе к нему.

«Рассказывай», попросила она тихо.

«Я любил, любил своего отца», бесслезно плакал теперь Адриан. «Он был единственный, кто верил, что я не убивал. Даже я не верил. Вот, если бы был Бог, который также верил в меня, который также любил бы меня, то такому Богу я отдал бы все – в том числе и свою веру».

Она осторожно, чтобы не напугать его, прикоснулась ладонью к его колючей щеке. В этой кромешной тьме ее руки развили способность видеть вещи. Погладив его небритую щеку, проведя ладонью по его высокому лбу, по прикрытым глазам, прикоснувшись пальцами к его тонкому носу, почувствовав каждую морщину, она вдруг отчетливо увидела его – таким и не таким, как она видела его раньше. Она только теперь по–настоящему разглядела, как он был красив! В нем не было той кричащей, почти болезненной красоты, которая отличала Винченцо. Ей казалось, что трогая его лицо она прикасалась к его измученной, но прекрасной душе. Она приподнялась, встала на колени, и расцеловала это лицо – и увидела его еще раз по–новому – губами, ставшими ее третьим глазом, глазом любви. В то время как ее два глаза были бессильны, она все равно видела его – человека, с которым она хотела бы прожить всю жизнь. И она проживет ее с ним, пусть даже такую короткую. Он был ее возлюбленным – возлюдленным до смерти, до очень скорой смерти!

Прежде, чем Адриан это понял, его губы откликнулись на приглашение. Ему показалось, что его усталое тело отстранилось от него, ушло, как тень, куда‑то в темноту подземелья, и из него восстало к жизни новое, невероятно легкое тело, которое могло летать и не утомляться, тело, пребывание в котором является уже достаточной наградой, утешением за все перенесенные страдания. Но поверх этого нежданного счастья, умножая его многократно, было пришедшее понимание того, что он любит и любим. Он сильнее прижал ее к себе. Неужели это было возможно? И за что только выпало ему такое счастье? Она задрожала, и дрожь немедленно передалась его телу. С усилием он оторвал от нее одну руку и нащупал в темноте рукоятку короткого меча – чтобы, когда тот понадобится, быстро достать и пустить оружие в дело. И тогда они умрут счастливыми.

Анна почувствовала его движение, поняла его, но ничего не сказала. Она встретилась с его губами, и они долго говорили друг ко другу на неслышном, непереводимом на язык слов языке любви. «Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна», говорили губы Адриана, повторяя вслед уст премудрого Соломона когда они уплывали в далекую страну счастья, в которой забываются все несчастия и обиды, все горечи и беды. Обо всем этом надо было навсегда забыть – не тащить же весь этот безобразный груз в последнее плавание? Они искали выход из лабиринта, и нашли любовь. Но это было совсем не мало!

Время, являющееся категорией относительной там, где его есть с чем соотносить. Здесь же, в тысячелетнем царстве темнота и тишина, они производили отчет времени от самих себя, от своего дыхания, и от дыхания другого. Им казалось, что они были вместе уже целую вечность. И все, что было за пределами этой вечности, казалось незначительным, расплывчатым. Два маленькие «я» сливались в огромное «мы», выходили из себя, из своих узких рамок, прикасались к чему‑то невидимому и вечному, закону любви, являющемуся, вопреки всему, главным законом жизни.

Анна внезапно как бы очнулась, проснулась ото сна. Она лежала, не шевелясь, чтобы не спугнуть сладкий сон – сон, утешение от которого еще не скоро пройдет. «Даже в подземелье», подумала Анна, с неохотою признавая свое истинное месторасположение. Она услышала, что Адриан уже не спал. Анне показалось, что он ищет что‑то. Внезапно она поняла, что он ищет и ее сердце заколотилось так громко, что она испугалась, что он услышит его. В кромешной темноте и тишина подземелья тело уже не казалось буззвучной машиной – оно было полно звуков.

Адриан действительно замер, будто прислушиваясь к чему‑то. Анна хотела пошевелиться, но не смогла – будто она была связана по рукам и ногам. На нее накатила волна леденящего ужаса. Она снова попыталась пошевелиться, но опять ничего не вышло – тело уже не отвечало на ее команды. Может, она была связана? Или ее тело уже приготовилось умирать? Что ж, тем легче ей будет принять смерть.

Она слышала, как оторвался от земли железный клинок. Адриан поднялся. Анна хотела еще сказать что‑то, но мысли ее путались, а язык словно прилип к гортани. «Господи», взмолилась она. «Будь милостив ко мне, грешной».

Анна услышала, как пошевелился над нею Адриан, и как двинулся куда‑то в сторону. Она слышала, как удалялись его шаги.

«Куда он уходит?» думала она.

Она подумала, что скорее всего она спит и видит сон. Впрочем, какое это имело значение?

Где‑то в глубине коридора чиркнула зажигалка. Анна поняла – Адриан пошел покурить. Он всегда уходил курить, потому что Анна не любила дыма. Впрочем, от дыма все равно спрятаться было тяжело – в неподвижном воздухе подземелья он стлался как туман. Анна посчитала, что он выкурил уже 19 сигарет. Значит, это была его последняя, подумала она.

«Он вернется и убьет меня», думала Анна. «А потом убьет себя».

Ей стало нестерпимо жаль его. Теперь она могла по–настоящему оценить всю утонченность той смертельной пытки, которой подверг их Хранитель.

«Господи», взмолилась она, «сделай же что‑нибудь!»

Сознание ее тем временем уже уплывало в спасительный краткий сон. В своем сне она снова была маленькой девочкой Аней из тихого московского дворика. Это был даже не сон, а скорее припоминание. Да, она уже когда‑то видела этот сон – только наяву. Неужели она была такая маленькая? Да, она помнила тот день, который ей сейчас снился – впомнила, почему‑то, именно сейчас, хотя ничего особенного в тот день не произошло. Она просто гуляла у себя во дворе и заметила торопливо ползущую куда‑то по неровному асфальту двора зеленую гусеницу. Как и тогда, наяву, Анна остановилась, чтобы посмотреть внимательнее на этот маленький осмысленный зеленый комочек плоти спещащий по своим гусеничныс делам. Незадолго до этого Анна прочитала где‑то, что у гусеницы около четырех тысяч различных мышц, в то время как у человека немногим более двухсот. Она не понимала, как это возможно, но смотрела на гусеницу заворожено, наблюдая как зеленое тельце двигалось, поочередно напрягая и расслабляя свои маленькие мышцы, продавливая через все тело свою гусеничную кровь. А еще Ане показалось, что гусеница куда‑то очень спешила – очевидно дорожный асфальт не казался ей очень безопасным местом.

Внезапно Анна вспомнила, что еще показалось ей странным, когда она наблюдала за гусеницей. Глядя на хаотичный рисунок асфальта Анна теперь могла четко различать тропинку, которой следовала гусеница. Наверное, во дворе жили много гусениц, и у них тоже были свои, им только известные ходы и выхода, любимые тропинки, излюбленные места и те места, которых надо было избегать, или из которых надо побыстрее выбраться. Аня села на корточки и стала внимательно рассматривать путь гусеницы. К своему удивлению она заметила, что та тропинка, по которой ползла гусеница, была тщательно убрана, подметена, и маленькие кусочки песка, крупинки асфальта и листиков были убраны с дороги, отодвинуты в сторону. Наверное, эту дорогу проложили сами гусеницы, а может быть ее пользовались и поддерживали ее в порядке муравьи, жуки, пауки и прочие насекомые. Аня думала о том, как много им над было потрудиться, чтобы создать такую вот трассу. И все это – до ближайшего дождя, или даже порыва ветра.

«Налево, а теперь – направо, а теперь – прямо, и снова налево», говорила Аня, следя глазами за гусеницей и предвосхищая каждый ее маневр. «А теперь – направо…»

Но к ее удивлению гусеница продолжила свой торопливый бег по прямой. Приглядевшись, Аня заметила, что в этом месте у муравьиной дороги было что‑то вроде развилки.

«Налево, направо, налево…»

Но опять зеленая гусеница не послушала ее и вместо лева завернула вправо. Шла она так уверенно и быстро, что у Ани не было никаких сомнений – гусеница знала, куда она идет. Через некоторое время Аня совершенно отказалась от своих прогнозов – приглядевшись, она увидела, что весь асфальт двора испещрен маленькими, невидимыми простому глазу магистралями, на которых течет своя собственная жизнь, регулируемая своими собственными правилами.

Аня снова вгляделась в беспорядочный канвас микро–дорог, и вдруг ее сердце екнуло. В своем сне – а то, что это был сон, она не сомневалась – она вдруг отчетливо увидела на асфальте двора две знакомые геометрические фигуры. Одной из них был лабиринт – точно такой же, в котором они оказались. Другой фигурой, наложенной на лабиринт, была пятиконечная звезда со всеми перекрестными внутренними линиями. Аня заметила также, что лабиринт и звезда распологаются друг ко другу по определенной системе, и она теперь четко видела, понимала эту систему.

«Совершенные числа!» догадалась она.

Адриана рядом не было, но клубы тобачного дыма уже доходили ло нее.

«Адриан!» позвала она. «Иди скорее сюда!»

Обычно, когда Анна просыпалась ото сна, она мало чего могла запомнить, ухватить с собою. Но на этот раз картинка была настолько четкой и запоминающейся, что Анна без труда могла бы воспроизвести ее в памяти или на бумаге – так же уверенно, как карту московского метрополитена.

«Адриан!» снова позвала она. «Скорее!»

Адриан выдохнул последнее облако дыма и заспешил к Анне.

«Что случилось?» спросил он, чиркая зажигалкой.

«Я не знаю… не знаю, как объяснить… Я не знаю, почему мой мозг теперь так работает», взволнованно проговорила Анна. «Наверное, все здесь – и Олимпийские игры, и богиня, и гусеница, и совершенные числа… Все теперь имеет смысл!»

«Какая гусеница? Какие совершенные числа? И при чем тут Олимпийские игры?» не прнял Адриан. Он смотрел на взволнованное лицо Анны и думал, что, наверное, Минотавр начал овладевать ею – в этотм иг она выглядела безумной! Неужели он упустил момент? Глупая сигарета!

«Ты помнишь расстояние между первой и второй комнатой?» нетерпеливо ответила Анна вопросом на вопрос.

«Кажется. Тысяча семьсот шагов», неуверенно сказал Адриан.

«Правильно! А кокое расстояние между пунктом два и четыре?»

«Такое же».

«Верно. А теперь – какое расстояние между пунктами один и три?»

Адриан помотал головой. Он забыл.

«Такое же, как между пунктами четыре и пять. И такое же, как между пятым и шестым – немногим более тысячи шагов, тысяча сорок пять.»

«И что из этого следует?» не понял Адриан.

«Ты слышал о числе Пи? 1, 618…»

«Да, конечно. Его еще называют божественной пропорцией. Оно широко использовалось в архитектуре, особенно в культовых постройках».

«В нашей фигуре», объяснила Анна, «расстояния соотносятся друг с другом согласно этой самой пропорции. Тот, кто ее задумал обладал жестоким чувством юмора – с тем, наверное, чтобы и запутать, и дать очень тонкий намек. Мы столкнулись с двумя видами подземных помещений – теми, что находятся на перекрестке путей, и теми, что просто ведут наверх, в лабиринт. Это – уловка, потому что этих точек нет на внешнем периметре фигуры».

«Я все равно не прнимаю, о чем ты», помотал головой Адриан. «И при чем тут Олимпийские игры? И гусеница?»

«Про гусеницу как нибудь потом… Интересно, как работает мозг… Я часто думаю о том годе, когда моя мама встретила отца – это был 1980 год, год празднования Олимпийских игр в Москве. Я думала об этом и тогда, когда ты пошел курить. Я не знаю, как все это сложилось вместе… Помнишь, ты говорил о том, что изначально Олимпийские игры устраивали раз в восемь лет – в знаменование того пути, что Венера проходит за восемь лет, возвращаясь в исходную точку».

«Пятиконечную звезду?»

«Именно. Восемь лет отражены восьмиконечной формой лабиринта. Но эти восемь земных лет соотносятся и с пятью лучами, которые проходит Венера, которая образует совершенный пятиугольник на небе каждые восемь лет».

«Значит», в раздумье произнес Адриан, «мы имеем дело со звездой? А ведь точно», сказал он после некоторого раздумья. «Какой же я глупец? Конечно же это звезда! Лабиринт – это змей, проводник к Венере – к Звезде! Как я мог быть таким слепым?»

«Расстояния внутри пентагона соотносятся друг с другом посредством числа Пи. А поскольку лабиринт и звезда наложены друг на друга, как я предполагаю, пропорцирнально, то мы можем точно знать, где мы находимся. На самом деле, я это уже знаю».

«И где же мы?» неуверенно спросил Адриан.

«Мы всего в четырехстах метрах от центра», заявила с уверенностью Анна. «Но чтобы попасть туда нам надо пройти», она задумалась на мгновение, что‑то подсчитывая в голове, «четыре километра и двести метров. Всего четыре километра до центра!»

«А до выхода?» поинтересовался Адриан.

Анна задумалась на мгновение и сказала удивленно.

«Меньше двух километров!»

«Тогда мы вначале проверим выход», предложил Адриан.

Анна поднялась. Теперь она чувствовала прилив новых сил.

«Север, юг, запад, восток», сказала она, показывая в разные стороны на перекрестке. «Мы двинемся сначала на Восток».

Они пошли по прямому коридору, и вскоре, как и ожидала Анна, набрели на комнату с выходом на верх, которую они обозначили номером 15.

«Если мои вычисления точны», сказала Анна, «то через 700 шагов мы выйдем к перекрестку, который нам нужен».