В которой Пьетро пронимает решение навсегда покинуть обитель

Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей.

Псалом 1:1

1228, апрель

Пьетро из Абруззи, сын Ангелериуса, был мертв для мира. Но и ангелом он еще не стал. Вместе с другими послушниками, которых было около двадцати, Пьетро был отделен от монахов монастыря, людей ангельского звания, которых насчитывалось более двухсот. Впрочем, жизнь послушника регулировалась теми же самыми правилами (регулами), что и жизнь всей братии. Аббатство придерживалось в целом устава Бенедикта, который толковался здесь несколько иначе, чем в других монастырях – в сторону облегчения общежитийных тягот. Пьетро, не знакомый прежде с монашескими правилами, находил их очень легкими для исполнения.

Он был единственным из всех послушников, кто поступил в монастырь без «приданого» — крупного денежного или земельного взноса в фонд монастыря, который обычно приносил с собою каждый вступающий в него. Аббатство славилось своим богатством. Пьетро вскоре узнает, что земли монастыря простирались на десятки миль в разные стороны. На этих землях жили и трудились около пяти тысяч крестьян, стенающих под монастырскими поборами.

Зато жизнь монашеская оказалась совсем не такой, какой Пьетро ее себе представлял. В своей деревне Пьетро никогда не видел многих из тех кушаний, которыми регулярно утешалась братия. Кроме основного рациона, который состоял из хлеба, вина, вареных бобов и свежих овощей монахи часто получали к столу всяких разных морских и речных рыб. На столе бывали и яйца, и прекрасный сыр, и всевозможные фрукты, меды, пироги и пирожки, перец и даже горчица. Нередко на столе оказывались и зажаренные свиньи, и тушеные кролики, и вареная телятина. Стаи кур и уток регулярно поглощались братией. Благо, во всем этом, как и во многом другом, у монастыря недостатка не было.

Не было недостатка у братии и в отборном вине со своих же виноградников. Часть вина монастырь продавал, а часть, особенно с удачных урожаев, оставалял для братии. Пьетро никогда не видел, чтобы люди так много пили, как в монастыре. Пили не только вино – иногда им позволялось и пименто – араматизированное вино, приправленное медом и специями и укрепленное элем. Для Пьетро, выросшего простым крестьянином, все это было тягостной роскошью.

Но еще больше угнетала Пьетро его отчужденность от братии – даже от послушников. Новые товарищи Пьетро происходили от богатых аристократических отцов – из числа их многочисленных сыновей и дочерей как в законном браке, так и в сторонних связях. Большое количество наследников, как известно, может привести к разорению, а потому «лишние» дети отправлялись в монастырь, где им была обеспечена сытая и спокойная жизнь, а в случае прилижания и усердия, а также своевременной протекции, успешная церковная карьера.

Пьетро чувствовал себя чужим среди этих людей. Его изуродованное шрамом лицо стало предметом язвительных шуток, а над его низким происхождением многие открыто смеялись. Многие презрительно называли Пьетро святошей, шептались о чем‑то, смеялись ему вслед. Несколько раз Пьетро будили ночью и предлагали прогуляться на конюшню, куда в поздний час приходили деревенские девушки. Пьетро не ходил. В те ночи он не спал уже а думал, что девочка, которую он встретил, наверное так и бегает к конюшне. Иногда он плакал всю ночь. Блаженные видения, которые раньше часто посещали его, теперь совсем не приходили.

И тогда он стал проводить ночи в рефлектории, читая, при лампаде, Писание и молясь Богу. Но и здесь ему было неудобно – он был свидетелем того, что многие из братии убегали ночью чтобы предаваться мужеложеству, которого они ничуть не стыдились, называя это «вхождением через тесные ворота». Дух Пьетро был угнетен. Несколько раз он исповедовался отцу Настоятелю, говоря ему о своих переживаниях, но тот только отпускал ему грехи и ничего не говорил.

Пьетро хотел было подружиться с работниками монастыря, которые прислуживали братии. Но те тоже сторонились его, считая его выскочкой – они до боли завидовали его положению и не могли простить ему того, что будучи одним из них он наслаждается привилегиями, которые пристали детям знатных людей.

Прошло полгода, но время не принесло облегчения Пьетро. Его единственной радостью были редкие прогулки и беседы с отцом Настоятелем по саду. Но и Настоятелю Пьетро не мог вполне открыться. Неделю он провел в молитве и посте. Он принимал важное решение – решение, которое в корне повернет течение его жизни. Он давно уже решил, что назад в мир ему дороги нет. Но и оставаться в монастыре было для него, бедного крестьянина, невыносимо. Пьетро чувствовал, что останься он здесь дольше, он может потерять свою душу. Оставался, таким образом, один путь.

В пятницу вечером он постучал в комнату отца Настоятеля. Тот сидел большим за столом и что‑то читал. Увидив Пьетро он отложил книгу в сторону и спросил:

«Что привело тебя ко мне, Пьетро?»

Пьетро замялся. Язык у него будто отказывался говорить. Отнц Настоятель внимательно посмотрел на него.

«Ну что ж, Пьетро», начал он. «Раз ты сам не можешь говорить, то скажу я за тебя. А ты поправь меня, если в чем окажусь не прав. Хорошо?»

Пьетро тихо кивнул.

«Ты искал в монастыре святости, и ты ее здесь не нашел. Так?» Он испытующе посмотрел на Пьетро. Тот опустил глаза. Настоятель продолжил. «Ты увидел грехи братьев, их обжорство, содомские грехи, злые уста, пустые головы. А еще, они не любят тебя, потому что ты – крестьянский сын. И теперь ты разочарован и готов бросить все и уйти».

С минуту Пьетро не мог пошевилиться.

«Господь дав вам проницательное сердце и мудрые уста, отец Настоятель», сказал он наконец. «Но я не хотел бы уходить лишь оттого, что люди презирают меня. Если через это Господу угодно смирить меня, то я смиренно приму это. Но я не знаю, что делать. Я пришел к вам за советом».

Настоятель внимательно посмотрел на Пьетро.

«Зачем ты меня обманываешь?» сказал он. «Ты вошел в эту комноту с принятым решением. Как долго ты молился об этом деле?»

Пьетро вспыхнул. От отца Настоятеля ничего невозможно было скрыть.

«Неделю», признался он.

«И постился неделю, вижу», заключил Настоятель, внимательно рассматривая Пьетро. «И что? Куда пойдешь?»

«В скит», едва слышно выговорил Пьетро.

Отец Настоятель кивнул, как будто ничего другого он и не ожидал услышать.

«Что ж, Пьетро», сказал он. «Если Господь зовет тебя, я держать тебя не вправе. А от тебя я этого, признаться, и ожидал. Нечего здесь тебе делать, Пьетро! Чему тебе здесь учиться? Лени? Праздности? Беги, Пьетро! Спасай свою драгоценную душу!»

Слезы выступили на глазах у Пьетро. Он упал на колени и обнял ноги отца Настоятеля.

«Я не знаю», сказал он сквозь слезы, «найду ли я в себе силы, чтобы жить в полном одиночестве, чтобы совсем уйти от мира».

«Никогда», ответил отец Настоятель. «Никогда ты этой силы в себе не найдешь. Твоя сила – в Господе. Да и к тому же», он улыбнулся и глянул на Пьетро как‑то по–отцовски, «как бы ты ни бежал от людей, куда бы ни скрывался от них, Пьетро из Моронне, люди все равно найдут тебя. Даже если тебе этого не будет хотеться».

Пьетро стоял ошарашенный этим заявлением. Но в глубине души он знал, что отец Настоятель был во всем прав.

«Как это будет?» тихо спросил его Пьетро.

«Ты отречешься от себя, Пьетро», ответил отец Настоятель, «но ты не сможешь отречься от людей. И в этом твое высокое призвание. На протяжении многих лет я хотел последовать призыву Божию и уйти, оставить это место. Но узы земные и груз ответственности придавили меня к земле, и я упустил свой шанс – для меня теперь уже поздно что‑то в жизни менять». Он помолчал немного, взглянул на Пьетро и улыбнулся. Это была первая и последняя улыбка отца Настоятеля, которую Пьетро довелось видеть. «Но у тебя, Пьетро, у тебя все получится. Ты станешь пустым сосудом с тем, чтобы Бог наполнил тебя. Ведь ты этого ищещь, не так ли?»

«Да, отче», прошептал Пьетро.

Отец Настоятель внимательно посмотрел на него.

«In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen,» он осенил Пьетро крестным знаменем. «Отправишься в понедельник. Иди».

Пьетро схватил руку отца Настоятеля и горячо поцеловал ее.

«Ну, иди же!» сказал он, и Пьетро показалось, что его голос дрогнул.

Пьетро поднялся с колен и медленно пошел к двери.

«Подожди», услышал он. «Я хочу дать тебе кое‑что». Отец Настоятель подошел к Пьетро и надел ему на шею небольшой бархатный мешочек. «Много лет я берег его для себя… Но мне он не понадобится. Тебе теперь нужнее».

У него было доброе и мудрое лицо, лицо сильное и величественное, но в то же время, как казалось Пьетро, какое‑то несчастное. До конца дней своих будет хранить Пьетро память об этом.

«Что в нем?» спросил Пьетро, заглядывая в добрые, всегда усталые глаза наставника.

«Открой и посмотри», сказал отец Настоятель.

Пьетро ослабил тесемку мешочка и ему на ладонь выпали два круглых и очень твердых камешка.

«Это – огниво», сказал Настоятель. «Оно поможет тебе обогреть тело. А душу твою да согревает Господь!»

Глава 3

Танец Смерти

«Митра, бог зарницы, труба протрубила зарю!

Рим – во главе народов, ты же – глава всему!»

Редьярд Киплинг, Песня Митре

2005, 27 сентября, катакомбы Рима

«К порядку, к порядку!» призвал громкий голос Мастера, когда Анну и Адриана вывели на платформу и поставилперед сидевшими за длинным столом людям в черном.

Посередине, на возвышенности стоял трон Мастера, на котором восседал грузный мужчина лет шестидесяти с мясистым носом и выдающимся подбородком. Анна сразу же узнала это лицо – его можно было увидеть по телевизору, наверное, каждый день – правда, совсем в другом амплуа. Поверх его черной рясы был надет черный фартук.

Ноги у Анны сделались ватными, и если бы не сильные руки охранников, она, наверное, упала бы на пол. Адриан же как будто, не замечал этого множества людей. Он неотрывно смотрел на прямоугольный каменный жертвенник, который находился теперь метрах в пяти от них.

Гигантский купол подземного храма отражал голоса и крики, превращая их в грозное гудение, напоминающее жужжание растревоженных в улье пчел.

«К порядку!» еще раз призвал Мастер.

Крики постепенно стихли.

«Эти двое», безо всяких вступлений начал Мастер, «проникли в подземелье со злыми намерениями: установить шпионскую аппаратуру и отслеживать дела Ватикана».

Зал опять взорвался криком негодования.

«Смерть! Смерть!» носилось в воздухе.

Оглядываясь по сторонам, на ячейки балконов, Анна думала – чем заслужила она такую ненависть этих людей? Никого из них она лично не знала, даже не видела прежде – может быть, только по телевизору. Но все они теперь желали ее смерти. Нет, догадалась вдруг она: они жаждали зрелища смерти! И поэтому так подогревали себя! Все эти люди хотели видеть, как у нее будут отнимать самое дорогое – жизнь!

«К порядку! К порядку!» призвал Мастер. «Смерти им не миновать! Его высокосвященство, Господин Хранитель уже решил это!»

Зал опять взорвался – на этот раз взрывом одобрения и аплодисментов.

«Его высокосвященство, Господин Хранитель приговорил их к Танцу Лабиринта», заключил он.

На мгновенье в зале воцарилась жуткая тишина, прислушиваясь к которой Анна старалась понять, что же за нею, и что такое – этот Танец Лабиринта? В следующий миг подземный собор взорвался восторженными криками:

«Слава Господину Хранителю! Танец Лабиринта! Танцующая Смерть!»

Мастер снова призвал аудиторию к порядку, а затем повернулся к Анне и Адриану и бросил на них холодный взгляд.

«Прощайтесь с этим миром!» сказал он им.

Свет в храме вдруг потускнел – он теперь исходил от неровного пламени закрепленных вокруг стены рожков газовых факелов. Из невидимых динамиков полилась таинственная музыка – такую музыку, должно быть, слушали и исполняли еще при пышном дворе фараона, пред халдейскими магами Востока, пред всесильными деспотами Мидо–Персии, пред великим Александром и его пьяными солдатами и генералами. От этой музыки у Анны кожа покрылась мурашками.

Темп музыки постепенно нарастал, и к древним мотивам начали примешиваться звуки современного техно. Непонятно откуда вокруг обелиска вдруг оказались жрицы–танцовщицы, облаченные в легкие полу–прозрачные туники. Они задвигались, в ритм музыки. Можно было чувствовать, как одна за другой начинают прокатываться по залу волны страсти, волны таинственных и страшных ожиданий. На полу, вокруг обелиска, танцевало около пятидесяти танцовщиц. Они исполняли танец, напоминающий одновременно и пляску шаманов Южной Америки, и эротический танец пленниц гарема, и воинственный ритуал индейского племени, собирающегося на войну. Движения молодых тел были настолько четки и синхронизированы, музыка так глубоко проникала в сознание, а короткие туники так подчеркивали наготу, что зал, похоже, входил в настоящий транс. Краем глаза Анна заметила, что некоторые люди доставали какие‑то таблетки и клали под язык.

Постепенно ритм музыки снова замедлился, и танцовщицы–сирены запели песню на незнакомом Анне языке. Судя по всему, это был язык древний – даже звучание букв показалось ей ни на что не похожим. Носящиеся в воздухе таинственные звуки зачаровывали, уносили в неведомую даль, в незапамятные времена… Внезапно музыка и пение прекратились. В воздухе зависло напряженное ожидание.

«Она идет!» торжественно объявил Мастер. «Жизнь и смерть!»

При звуке его голоса жрицы бросились к огромной бронзовой двери на противоположной от платформы стороне обелиска. Дверь украшало, или скорее устрашало, изображение семиглавого чудовища–дракона, все семь пастей которого были угрожающе разверсты. У Анны снова мурашки пробежали по коже.

Внимание всего зала было теперь приковано к этой двери – казалось, оттуда действительно должна была выйти сама Смерть. Анна тоже напряглась, стремясь понять, представить, что там – за этой страшной дверью. Затем, в воцарившейся тишине ей показалось, что она слышит звуки приближающихся шагов. Шаги прекратились, и все напряженно замерли – затаили дыхание.

Дверь распахнулась, и из‑за нее в подземный храм хлынули такие потоки света, что Анна невольно зажмурилась. Когда же она открыла глаза, то не могла поверить увиденному: прямо перед ними, всего в нескольких метрах, стояла удивительной красоты женщина, которая, как и прочие жрицы, была облачена в полупрозрачеую тунику, через которую просвечивали драгоценные украшения, прикрывающие ее интимные места. На ее прекрасной головке к плотно уложенным черным волосам была прикреплена небольшая диадема – венец из золота и бриллиантов. Ноги жрицы были обуты в золотые туфли. Высоковольтные волны чувственности расходились от ее чистой, красивой кожу. Инстинктивно Анна прониклась чувством восхищения, почти преклонения перед красотой этой женщины.

Жрицы снова запели на непонятном языке, и их пение сопровождалось будоражещей нервы музыкой, льющейся из невидимых динамиков.

«Великая Мать Богиня!» раздался громкий голос Мастера. «Прими от нас жертву. Жизнь–и-смерть–неразрывны. Если есть жизнь, значит должна быть и смерть. Богиня Небес, великая вселенская Женщина – ты дала нам жизнь, и жизнь мы приносим тебе в жертву. Ты сильна над жизнью и смертью, бытием и забвением. В твоих руках ключи ада и рая, жизни и смерти».

«Мне кажется», тихо сказал Адриан, «это и есть перевод таинственной песни».

«А жертва – это мы», прошептала Анна.

Коронованная жрица задвигалась в танце, который рассказывал древнюю историю. Если бы Анна не была так взволнована, она могла бы многое в этом танце прочитать – целую сагу, которая Адриану была знакома и понятна. Песня и танец восхваляли Семирамиду – богиню ночи, Луну, Венеру, и повествовали о ее прежней, земной жизни.

Танцевали тонкие руки жрицы, ее стройные сильные ноги, ее кисти и пальцы, живот и ягодицы, голова и шея – танцевала, казалось, каждая клеточка ее совершенного тела. Это, должно быть, был тот самый древний танец, который танцевала перед Иродом дочь Иродиады, думал Адриан, зачарованно глядя на жрицу. Он знал о ней, читал, догадывался, что она есть – эта самая красивая, самая чарующая женщина на земле – и под землей. Поклонники древнего культа полагали, что Семирамида постоянно реинкарнируется – как будда – в самых красивых девушек. Если бы в разгар его депрессии Адриану предложили увидеть жрицу и ее танец с тем, чтобы потом умереть, он бы с радостью согласился. Но сейчас он не хотел умирать, несмотря на свои броские заявления.

Сага в танце приближалась к тому моменту, когда Семирамиду взял Нимрод, этот человек–бык с неисчерпаемой половой страстью. Все в облике жрицы переменилось. Ее тело как‑то неестественно напряглось, покрылось потом, в то время как ее ноги, стертые золотыми туфлями, начали чертить на мраморном полу тонкий красный рисунок. Но она, казалось, не чувствовала боли – или же боль действовала на нее как‑то иначе. Анне показалось, что ее движения перешли в хорошо скоординированные – если такое только возможно – эпилептические схватки. Она упала на пол, и крупные судороги стали пробегать через ее тело, грозясь разбить его о холодный камень. Голоса жриц при этом повторяли одни и те же таинственные звуки, о значении которых, впрочем, не сложно было догадаться – это был крик женщины в ее агонии, экстазе. Голоса жриц поднимались все выше и выше, и должны были давно уже оборваться, но почему‑то не обрывались. Но вот последняя, страшная в своей силе судорога сотрясла тело жрицы и голоса жриц оборвались. А вместе с ними оборвалось, вылетело дыхание из коронованной танцовщицы, и безжизненные члены ее распластались по полу. Кто‑то вскрикнул от страха. Потом воцарилась мертвая тишина.

Но прошло какое‑то время и тело жрицы вздрогнуло, будто кто‑то толкнул ее невидимой рукой. Под восторженные крики множества людей она поднялась и стала на свои запачканные кровью ноги. Она смотрела вокруг себя мутным взглядом, будто не понимая, где она и что она тут делает.

«Семирамида – Царица неба, Богиня ночи», раздался голос Мастера. «Диана–Артемида, богиня ведьм, Великая богиня амазонок. Подобно луне блуждаешь ты по ночи, податель восторна и смерти. Готова ли ты принять от нас жертву?»

Внезапно взгляд жрицы остановился на Анне и Адриане. Она повернулась и начала медленно двигаться в их сторону. Чем ближе подходила она к ним, тем меньше тумана оставалось в ее глазах, тем напряженнее тишина на балконах. В этот момент она действительно была Царицей небесной!

Она остановилась метрах в четырех от них. С такого близкого расстояния было видно, что на щеках величественной красавицы играл румянец, а тело было покрыто потом. Адриан мог чувствовать щемящий запах ее секреции. Она не была фантомом, фантастической голограммой, проекцией – она была живым человеком, из плоти и крови. Но ее красота, ее танец даровали ей власть превыше слов и действий, превыше харизмы Гитлера и Наполеона, гения Эйнштейна и Ньютона. Этой властью была снята голова с плеч Иоанна Крестителя. Этой же властью простая танцовщица Феодора приобрела корону Византийской Империи. Красота жрицы сияла теперь перед ними светом яркой утренней звезды и проникала глубже сексуальных инстинктов человеческого рода, глубже разума, эстетики – было что‑то божественное в этой красоте, глядя на которую начинает казаться, что люди произошли не от обезьян, а от какого‑то несказанно вышнего Начала – Бога. И вот теперь это красивейшее создание, призванное дарить жизнь, явилось сюда для того, чтобы жизнь отнять. Этот контраст, это нарочитое противоречие, очевидно, возбуждало извращенный инстинкт собравшихся здесь людей.

«Среди нас находятся те», сказала жрица неожиданно четким, но мелодичным голосом, «которым сегодня суждено умереть».

Толпа поддержала ее приветственным гулом. Жрица подняла руку, и мгновенно наступила тишина. Ее глаза были черною бездной, в которой тонули сейчас Анна и Адриан, и все эти странно одетые люди, и древние фрески, и огни факелов.

«Они не дадут умереть вам на людях», сказала она тихо, обращаясь на это раз только к Анне и Адриану. «Они посылают вас в Лабиринт. Это – страшное место. Они хотят, чтобы вы умирали медленно и мучительно, лишаясь рассудка и корчась от боли». Жрица перевела взгляд на Адриана, который по прежнему зажимал в ладони рукоятку клинка. «Но после Танца вы будете свободны – я освобождаю вас. Вы будуте свободны в выборе вашей смерти – это и сделает вас властелинами своих жизней». Она перевела взгляд на Анну. Анна должна была признаться, что и она находилась в плену чар этой необычной женщины.

«Я объясню вам правила Танца», сказала жрица, глядя ей в глаза. «Они очень просты. Лабиринт представляет собою путь жизни и смерти. Вам танцевать не придется – просто идите за мной, не сворачивая, не оступаясь с пути. Достигнув центра вы достигните своей полной свободы от жизни. Это – все». Она подняла кверху свою величественную голову в алмазной диадеме и громко сказала, почти крикнула:

«Танец Лабиринта!»

«Танец Лабиринта!» тут же откликнулась толпа.

«Танец Лабиринта!» закричала она снова, поднимая вверх руки.

В этот момент откуда‑то сверху вырвалась новая волна завораживающей музыки. Жрица подала Адриану и Анне знак, и они пошли за нею, по ступенькам с платформы, в сторону обелиска, туда, где начиналась тропа лабиринта. Жрица шла, танцуя. Иногда на мгновение ее взгляд соединялся с взглядом Анны или Адриана, но и тогда она продолжала танец, который говорил своим языком, который они и понимали, и не понимали – точнее, не могли, не хотели выразить словами. Это был язык понятий таких же начальных и всеобщих, как жизнь и смерть.

Жрица вплотную приблизилась к началу лабиринта, и музыка стихла, а потом заиграла снова, но уже другую мелодию, гибкую и извивающуюся, как лабиринт. Жрица ступила на белую тропу, истертую за столетия, а может быть тысячелетия своего существования стопами прекрасных жриц и тех, кто им следовал, и поманила за собою Адриана и Анну. Танец Лабиринта начался.

Тело жрицы двигалось с грацией молодой сильной змеи. Она шла впереди, пробиралась по тропе, ни шага не делая без того, чтобы не пробиться к этому шагу, не заслужить его своими движениями. Наблюдая за нею Анна чувствовала, что сходным образом она сама когда‑то проходила через лабиринты цифр и программ, вытанцовывая, полуинстинктивно, клавишами каждый свой шажок. Это было вдохновение, отточенное опытом.

«Один», воскликнула жрица, закончив танец первой петли.

«Один!» вторила ей публика.

Жрица скинула с себя окровавленные туфли, которые остались лежать на той тропе, к которой Адриану и Анне было уже никогда не вернуться. У Анны защемило сердце.

Жрица снова ступила на тропу, и ее босые ноги оставляли на камне слегка влажные и липкие красные следы. Музыка была иной, да и танец изменился – теперь это был не плавный танец змеи, но буйная пляска каких‑то примитивных природных сил. Все присутствующие, казалось, были охвачены теперь лихорадкой жизни, которой знобило жрицу. За нею шел Адриан с коротким мечем в правой руки, а позади двигалась Анна. Она то и дело ловила на себе жадные взгляды людей, для которых она была живой игрушкой, которую сейчас должны будут сломать и убить.

После завершения второго круга жрица скинула с себя тунику. Зал приветствовал это громким одобрением. Драгоценности на ее теле заблистали ярче.

«Какой все‑таки цирк», с сожалением сказал Адриан. «Люди все умеют опошлить».

«И об этом ты думаешь в такую минуту?» спросила Анна.

«Это просто самая радужная из всех мыслей, что приходят мне в голову», усмехнулся он.

Жрица тем временем начала движение по третьей петле. На этот раз ни Анна, ни Адриан не могли понять, о чем рассказывал ее танец. Из всех присутствующих они думали о танце меньше всего. Наверное потому, что только они могли сейчас думать о чем‑то другом.

Ступая на четвертую петлю жрица сбросила с себя драгоценности, прикрывавшие ее небольшую грудь. Драгоценные камни в связке с шипением упали на мраморный пол. Зал завыл.

«Бойтесь Минотавра!» сказала вдруг жрица, поворачиваясь к Анне и Адриану. Глаза у нее снова стали мутные, как будто она была пьяна. «Бойтесь, потому что он ужасен. Он поглотит всех нас!»

После постоянно повторяющихся поворотов налево и направо, хождения взад и вперед, странные вещи происходили в сознании Анны. Казалось, с каждым поворотом тропы стирается еще один участок ее готовящегося к грядущему небытию сознания. Она как будто уже начала умирать.

А жрица все плясала свой Танец торжествующей смерти. Еще через круг на ней не осталось ничего, кроме диадемы. Она выглядела теперь худой и слабой, почти беззащитной. Но от того ее страшная красота блистала еще мучительнее и ярче!

«Остался один круг», сказал Адриан, будто Анна сама этого не видела. «Что бы ни случилось – не бойся! У нас еще есть шанс выбраться оттюда!» шепнул он ей на ухо.

Анна знала, что никаких шансов у них быть не могло, но все же была благодарна ему. В этот момент нагая жрица тоже повернула к Адриану свое лицо. Оно было бледное, как смерть.

«Смерть – наше последнее и наивысшее назначение», сказала она откуда‑то издалека. «В смерти лишь свобода. Смерть откроет ваши глаза».

Анна повернулась и посмотрела в глаза Адриана. И он, оторвавшись от черной бездны жрицы, заглянул в живые зеленые глаза Анны. Увидят ли они когда‑то глаза друг друга – это невероятное чудо, этот свет разума, жизни, любви? Как могла смерть открыть кому‑то глаза?

Они были уже совсем близко от центра лабиринта, и зловещее черное пятно то приближалось, то удалялось от них, но снова и снова притягивало к себе с каждым шагом, как притягивает черная дыра, которая выдергивает планеты с их привычных орбит и разбивает о себя, увлекает их в пустоту, где нет ни времени, ни пространства, откуда даже свет не может вырваться.

Где‑то на середине последнего круга словно метеоритный дождь на Анну посыпались яркие, щемящие осколки ее воспоминаний. Перед ней пролетали кусочки из забытых давно разговоров и снов, лица каких‑то людей, запахи, звуки, чувства… Все окна ее памяти, казалось, отворились, и с пыльного стола ее памяти полетели куда‑то ввысь бумаги и фотографии, и она уже не была властна над ними – она могла только быстро, еще раз, глянуть одним глазком на пролетающую мимо страницу жизни, чтобы навсегда уже потерять ее. Навсегда!

Анна ухватила один опавший листочек с дерева своей памяти. Где это? Ах, да, это ее первый день в детском саду! Вот почему так пахнет свежей краской. А потом – старым деревом. Это она спускается с мамой по старой лестнице и направляется к большой, просто огромной для маленькой девочки двери. Что там за той дверью? Почему‑то Анне было очень важно теперь знать, что за нею. Ах, да! вспомнила она с радостью. Когда мама открыла ту дверь, на лестничную клетку ворвался ослепительный белый свет, чудесный морозный запах и веселый звук московской улицы!

Жрица остановилась.

«Цветок», сказала она дрожащим голосом, слышным только ее спутникам. «Конец последнего круга – сладчайший цветок смерти, раскрывающий перед вами свои лепестки. Смерть – это кульминация любви, красота забвения. Оставьте свою жизнь и войдите!» Она ступила в черный круг вокруг обелиска. Она сама, казалось, была теперь полумертва.

«Войдите», повторила она свое приглашение.

Они ступили в черную неизбежность, и время порвалось, словно серебряная цепочка, разорвалось, как золотая повязка, разбилось, как кувшин у источника. Звуки и образы поплыли перед глазами Анны и стали тонуть в каком‑то тумане, увязая все глубже и глубже в бездне небытия. На мгновение взгляд Анны словно прилип к чему‑то, к каким‑то другим глазам. Она постаралась сосредоточиться и увидела, что на том месте, где была стеклянная стена, стоял Хранитель. Это с его взглядом встретились глаза Анны.

Внезапно собор наполнился ослепительным светом, который исходил не то от Хранителя, не то из комнаты позади него. Некоторые люди вскрикнули, большинство закрыли или зажмурили глаза. Свет бил прямо в глаза Анне, и она уже не могла ничего видеть, ни на чем задержать взгляд. Она схватила Адриана за локоть и прижалась к нему, и он плотно обхватил ее рукой.

«Спаси нас Бог! Спаси нас… Спаси, спаси…» шептала она, дрожа от страха. Адриан крепче прижал ее к себе.

В этот миг земля под их ногами разверзлась, и подземный вакуум стремительно потянул их вниз, унося прочь от ослепительного света и от шума собора, от блестящей публики, от человека в черном, и от усталой Семирамиды – в царство вечного мрака и темноты. А затем последовал удар, падение, и остатки сознания вместе с искрами выскочили из глаз Анны и тут же потонули во тьме.

Глава 4