В которой Пьетро встречается с отцом настоятелем

«Сын мой! Вникай мудрости моей, и приклони ухо твое к разуму моему,

Чтобы соблюсти рассудительность, и чтобы уста твои сохранили знание».

Библия, книга Притчей 5:1–2

1227, 19 августа, аббатство Файволис

Пьетро поднялся на вершину холма, оглянулся назад, на то место, откуда он только что пришел, и сразу же пожалел об этом – его глаза встретились с растерянными глазами крестьянки. Она уже поднялась, чтобы идти, взяла в руки корзинку с плодами своего греха, но с места сдвинуться не могла, будто ее ноги приросли к той земле, на которой молился Пьетро. Она смотрела не Пьетро своими большими, полными слез глазами, и у него было желание побежать к ней, упасть у ее ног и попросить у нее за что‑то прощение – за себя, за похотливых монахов, за грехи всего мира. Но Пьетро переборол себя, повернулся и зашагал прочь от нее, прочь от мира и его искушений – в обитель святости и благочестия. Врагу не удастся сбить его с пути, особенно теперь, когда Пьетро был так близко к своей цели.

«Но почему я не ненавижу ее?» спрашивал себя Пьетро. «Ведь она – блудница, блудница вавилонская, совращающая монахов. Неужели только так люди могут прокормить себя? Неужели так лучше – для ее больного брата, которого зовут как и меня – Пьетро? Неужели она отправится навечно в ад из‑за того, что пыталась спасти брата? И что душа человека, душа крестьянина? Не пар ли это? Может, за их неведение, они просто увянут, как увядает по осени трава? Кто знает… Милостив Господь.»

Пьетро не знал еще, где он находится, но судя по состоявшейся встрече он был где‑то недалеко от аббатства. В воздухе он явственно ощущал запах зрелого ячменя. Он снова подумал о том, что нечаянно узнал о монахах аббатства. Неужели это правда? Неужели и тут все так же, как и в городе? Неужели он один такой наивный, кто ничего не хочет видеть, замечать? Но теперь об этом думать было поздно – когда Пьетро взобрался на вершину очередного холма, его взгляду предстало зрелище прекрасной плодородной долины в центре которой, сидя на высоком необычно каменистом холме и обозревая поля, леса и реку высилась каменная громада аббатства. Издалека казалось, что здания как бы сами выросли из тех камней, на которых они были посажены – выросли под горячим солнцем Средиземноморья, как растут в лесу деревья и грибы. Семнадцатилетний Пьетро приближался к бенедиктинскому монастырю в Файфоли в округе Беневенто.

Несмотря на то, что солнце начинало уже клониться к закату, в долине все еще трудились люди, крестьяне, наверное родственники и соседи той девочки. Ячменные поля были наполовину сжаты, а пшеничные, занимающие большую часть земли, еще только наливались силой. С правой стороны от Пьетро видны были сады из оливковых и лимонных деревьев. Тут и там стояли добротные обширные складские постройки. В загонах для скота трудились доярки. Возле самого подножия каменистого холма земля была расчищена и зеленела аккуратно расположенными полосками огородов, на которых крестьянские дети собирали зеленый горох и что‑то еще, что Пьетро не мог издали разглядеть. Но что более всего удивило Пьетро, так это то, что узенькая речка, прорезающая долину, в одном месте была запружена камнями и образовывала обширный, идеально круглой формы водоем, по поверхности которого плавали утки, гуси и лебеди. На берегу рыбаки выбирали из сети и сортировали рыбу – под неусыпным оком толстого монаха в коричневой засаленной ряске. Все вокруг дышало порядком, достатком и процветанием, все говорило о богатстве монастыря.

Это насторожило Пьетро и он замедлил шаг и даже остановился. Но потом вспомнил, что хотя аббатство было и богатым, его монахи по–прежнему ничем не обладали и жили в нищите. К тому же, кто он такой, чтобы судить богатство? Вот если бы он был из богатой семьи, как брат Франциск, или как Пьетро Вальдо, которые отреклись от огромного богатства ради евангельской простоты, тогда бы он, может, и имел на это право. Но он – всего лишь крестьянский сын, такой же точно, как и эти люди, что суетились в долине. Впервые в него закралось сомнение – а что если его, крестьянина, и вправду не примут в монастырь? Что будет тогда? Но Пьетро решил об этом не думать. Он сказал вслух молитву «Отче наш» и смело зашагал в сторону высоких каменных стен монастыря.

«Здесь я найду для себя духовный приют,» ликовал Пьетро. «Как вожделенны жилища Твои, Господи! Истомилась душа моя желая во дворы Господни», повторял Пьетро слова заученного им когда‑то давно псалма. «Сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому».

Он прошел мимо удивленных крестьян, приветствуя их, и оказался на дороге, круто поднимающейся вверх и ведущей прямо к воротам монастыря. Несмотря на усталость он легко поднялся по каменистой дороге и оказавшись перед воротами еще раз бросил взгляд на тот мир, который он навсегда покидал, вытер рукавом пот со лба и постучался в толстую дубовую дверь окованную железом.

В скором времени Пьетро услышал тяжелые шаги за дверью, и хриплый кашель. Дверь скрипнула и медленно отворилась. Из темного проема на Пьетро вопросительно смотрел совершенно лысый монах ростом головы на две выше Пьетро. Наверное, он принял Пьетро за попрошайку но Пьетро улыбнулся, кротко и тихо, будто благословляюще, и опытный взгляд монаха понял, что перед ним не простой человек.

«Меня зовут Пьетро Ангельер из Исернии. Я пришел, чтобы стать твоим младшим братом,» сказал Пьетро.

Еще более выразительны, чем слова и улыбка были его глаза, светящиеся любовью и ревностью. Отец ключник, а это он открыл дверь, кое‑что видел на своем веку и знал, что носители таких глаз делаются либо святыми, либо злодеями. Злодеями чаще. Он не сдвинулся с места.

«Я – облатус, с младенчества», сказал Пьетро.

Монах не проронил ни слова, и Пьетро подумал, что должно быть он глухой, или немой и сказал громче:

«Я хочу служить Богу!»

Высокий монах подумал о чем‑то с минуту, потом сделал шаг в сторону, давая понять, что Пьетро может зайти. Пьетро просиял. Он поклонился лысому монаху и с трепетом ступил на святую землю монастыря.

Дорога, которая проходила под толстыми сводчатыми стенами аббатства и продолжалась вперед, к высокой церкви, была выметена так чисто, что, казалось, трудились над нею ангельские руки. С левой стороны вдоль дороги построились просторные здания: конюшни, общежитие для братии и приют для пилигримов. С правой стороны дороги шла другая, уже не такая высокая и не такая толстая стена. Из‑за этой стены раздавалось как будто веселое птичье щебетанье и доносились незнакомые но пьянящие ароматы каких‑то трав и цветов. Они достигли угла стены, за которой, как Пьетро только понял, располагался монастырский сад, ароматы которого он жадно вдыхал. Он слышал об этом чудесном саде, слышал о диковинных деревьях, растущих в нем. Слышал и о том, что редко кого в этот сад пускают.

Лысый монах привел его к маленькой двери в стене, которую он открыл одним из своих многих ключей, что висели у него на поясе. Сердце Пьетро учащенно забилось: неужели ему сейчас предстоит увидеть этот райский сад? Монах отворил дверь и кивнул на нее Пьетро, а когда тот зашел протиснулся в нее следом.

Ступив в монастырский сад Пьетро обомлел: ему показалось, что он действительно попал в Едемский сад. Ароматы, которые щекотали обоняние находящихся по другую сторону стены обрели полную власть над теми, кто оказался внутри. Кругом было полно незнакомых деревьев – таких, о существовании которых он и не подозревал. На деревьях висели красные, синие, желтые плоды – невиданные плоды, и Пьетро даже не знал, были ли они съедобны или нет. Монах провел Пьетро на небольшую полянку, где на аккуратных грядках примерно одного размера росли какие‑то диковинные травы. Хотя были там и такие, которые Пьетро мог узнать – это были знакомые ему мята, тмин, укроп и валериана.

В центре полянки на коленях стоял человек, лица которого Пьетро не видел, потому что человек этот склонился над какими‑то небольшими растениями, отсаженными в отдельных горшочках. Рядом с ним стоял низенький столик с чернильницей, пером и открытой книгой в которую, как Пьетро понял, недавно делались записи. Человек поднял голову и с первого взгляда Пьетро понял, что перед ним – отец Настоятель, сам Аббат монастыря. Пьетро кинулся к нему, упал перед ним на колени и поцеловал пахнущую землею большую и тяжелую руку Аббата.

«Кто ты, сын мой?» дремучие брови отца Настоятеля выгнулись с неожиданной легкостью. Лицо, которое могло быть грозным, могло быть и добрым.

«Я Пьетро Ангельер из Исернии. Я хочу служить Богу.»

«Служить Богу?» Аббат посмотрел на Пьетро с любопытством. «А разве тебе не известно, что Богу служить надо в том чине и звании, в котором родился? Ты ведь – крестьянин, крестьянский сын? Вот и служи, как крестьяне служат – работай на земле», он ткнул пальцами в черную мягкую землю – такой земли Пьетро никогда еще не видел. «Ступай‑ка ты домой, Пьетро из Исернии,» добавил отец Настоятель. «Я б и сам, если можно было б, сделался крестьянином – да нельзя, не в том звании родился».

Сердце колотилось в груди у Пьетро – он знал, что в этот самый момент решается его судьба. Ему, наверное, надо было сказать что‑то, объяснить, уверить этого человека, что он – облатус, избранный, посвященный. Но Пьетро молча стоял на коленях и молился тихою молитвою.

«Отчего же ты ничего не отвечаешь?» спросил его Аббат, усаживаясь на низенькую скамеечку, стоящую перед столом. «Почему ты хочешь уйти из крестьян в монахи? Ты учился ли грамоте? Знаешь ли молитвы?»

«Я с детства научен грамоте,» отвечал Пьетро, поднимая голову. «Умею и читать, и писать. Божественные книги тоже читать приходилось.»

«Вот как?» удивился отец Настоятель. «И что же, понимал ли ты, что читаешь?»

«Как же не понять?» ответил Пьетро. «Слово Божие хоть мудро, но просто».

Отец Настоятель глядел на него с растущим интересом.

«А читал ли ты Нагорную Проповедь Христа?» спросил он.

«Блаженны нищие духом,» начал Пьетро читать слова, которые помнил уже много лет, «ибо их есть Царство Небесное…»

Он прочитал все девять заповедей блаженств и спросил, не желает ли отец Настоятель проэкзаменовать его в других Писаниях также.

Отец Настоятель еще раз внимательно посмотрел на Пьетро, потом глянул на лысого монаха, дал ему какой‑то знак, и тот с поклоном удалился.

«Выходит,» сказал отец Настоятель, оставшись с Пьетро наедине, «что ты из валленсев будешь?»

«Нет, отче», признался Пьетро. «Я слышал об этих святых людях, но никогда с ними не был. Мы живем далеко от гор.»

«Святые люди?» Аббат глянул Пьетро прямо в глаза. «А известно ли тебе, Пьетро из Исернии, что валленсы давно уже объявлены еретиками?»

Пьетро не мог поверить слышанному. Но не мог он и не поверить.

«Впрочем,» голос отца Настоятеля неожиданно смягчился и как будто потеплел, «это сегодня их еретиками называют. А завтра – может и вправду святыми назовут. А может и не назовут – Господь один знает… Но скажи‑ка мне, что случилось с твоим лицом?»

Пьетро счастлив был рассказать ему о том, что случилось с ним много лет назад. Пока он рассказывал, отец Настоятель глядел в голубые глаза Пьетро, сияющие невинностью из‑под длинных черных ресниц.

«Ну что ж,» сказал он, выслушав историю Пьетро, «я думаю, что Господь тебя действительно призвал, и что твоя мать не напрасно сделала тебя облатусом».

Пьетро ликовал. Он припал к мозолистой руки отца Настоятеля.

«Не благодари меня», сказал отец Настоятель. «Я только сделал так, чтобы не стоять на пути Бога. Благодари Его,» сказал тот, поднимаясь. «Пойдем, я покажу тебе сад. Немногим монахам доводилось его видеть. Отец Лука, который тебя сюда привел, тем самым порекомендовал меня тебе. А я его глазам верю – потому что ни языка, ни ушей у него нет».

Следуя за отцом Настоятелем Пьетро прошел через стройные ряды грядок, цветущих всеми мыслимыми и немыслимыми цветами, в то отделение сада, где еще не был. Это отсюда доносилось восторженное, будто славящее своего Творца, пение множества птиц. Здесь к деревьям были аккуратно привязаны кормушки, засыпанные зерном. При появлении Пьетро некоторые птички вспорхнули повыше, но не похоже было, что они его сильно боялись. Через короткое время птицы перестали обращать на него внимание, приняв Пьетро за одного из своих. Но что еще более поразило Пьетро в этом таинственном саду так это то, что на ветках одних и тех же деревьев висели… разные плоды. Пьетро, который умел не только писать, но и считать, пытался посчитать, сколько же разных плодов могло расти на одном дереве, но не мог: деревья были посажены близко друг ко другу и их распростертые в стороны ветви перемешивались.

«Видел ли ты когда‑либо такие деревья, Пьетро?» спросил его отец Настоятель.

«Никогда еще не видел я таких чудес,» ответил Пьетро растерянно. «Должно быть, это деревья, уцелевшие с Едемского сада. Я знаю, что то дерево, что растет пред престолом Божиим, приносит двенадцать плодов, каждый плод в свой месяц!»

«Сын мой,» с улыбкой сказал ему отец Настоятель, «деревья эти никакие не особенные. Просто к стволу одного дерева мы научились прививать ветви с других деревьев, приносящие другие плоды.»

Пьетро внимательно слушал, но по лицу его было видно, что он не понимает, о чем идет речь.

«Вот, смотри,» сказал отец Настоятель, срезая с одного из деревьев веточку толщиной в мизинец. «Это – ты, Пьетро,» сказал он, указывая на веточку. «Ты был так же отрезан от своего дома, от своего родства, от крестьянства, и теперь хочешь быть привитым к другому дереву – к дереву церкви, вот к этому, скажем, дереву,» сказал он, подводя Пьетро к большому дереву с толстым стволом. Таких деревьев Пьетро никогда еще не видел и не знал, как они называются. Ветви его были усыпаны различными плодами: одни краснели какими‑то ягодами, другие ломились под тяжестью груш, яблок и других, незнакомых Пьетро плодов.

Отец настоятель тем временем внимательно оглядел «церковное» дерево, срезал одну из веточек, а потом приставил к свежему срезу веточку Пьетро и обмотал плотной тряпицей. Он достал откуда‑то склянку с белой, мутной жидкостью и полил ею перевязку.

«Теперь веточка привита,» сказал он.

«И какой принесет она плод?» спросил Пьетро.

«Пока ветвь не даст плодов, о том ведает только тот, кто привил эту ветку к дереву, Пьетро. Я привил твою ветвь к доброму дереву. И ветвь твоя добрая – она принесет гранатовые яблоки, красные, как кровь Спасителя. Священники в древнем Израиле носили изображения гранатовых яблок на краях своей одежды. Ты станешь священником нового Израиля, священником Церкви, Пьетро из Исернии.»

Пьетро упал на колени и вновь схватил грубую, как у крестьянина, руку отца Настоятеля. Он припал к ней щекой и заплакал от благодарности.

«Будет, будет,» поднял его тот. «Только помни, Пьетро, что к дереву этому не только Бог руку приложил. И хотя корень хорош, есть ветви, что приносят плоды негодные. Их Садовник отрезает – но не ранее, чем убедится в том, что они безнадежны. Понимаешь ли ты значение этой притчи, мой сын?»

«Понимаю, отче,» кивнул Пьетро.

«Тогда скажи мне, как ты ее понимаешь?» настаивал отец Настоятель.

Пьетро задумался на минуту.

«Когда я подходил к аббатству,» начал Пьетро, «я встретил молодую крестьянку, которая сказала мне, что монахи платят ей овощами за ее блуд. Они, наверное, на той ветви, что дает кислый плод.»

«Ты хорошо это заметил, сын мой,» медленно произнес отец Настоятель, внимательно глядя на Пьетро. «Плохо лишь то, что если срезать все плохие ветви – Церковь останется голая.»

Пьетро посмотрел на него в испуге.

«Но милостив Господь», добавил Настоятель, срывая с дерево большой, светящийся наливной желтизной плод, напоминающих яблоко. «Долготерпелив и милостив. Попробуй от этого плода,» сказал он, протягивая его Пьетро. «Это – не запретный плод, это – сидония облонга, что по вкусу напоминает яблоко, но обладает многими целительными свойствами. Плод подкрепит твои силы – ты проделал большой путь.»

Пьетро с благодарностью принял плод, поднес его ко рту и откусил небольшой кусочек. Плод был такой сладкий, сочный и ароматный, что Пьетро просто в растерянности обомлел, даже испугался этого неожиданного наслаждения. Отец Настоятель заметил это и сказал:

«Плод потому такой вкусный, что мы находимся на церковном кладбище. Каждое из этих дерев питается разлогающимися телами наших братьев–монахов, почивших в монастыре. Но ты не смущайся, сын мой,» добавил он, заметив, что Пьетро перестал жевать. «Нужно уметь принимать неизбежное, и вкушать от этого сладость, и благодарить Господа, без воли которого ничего не делается.»

«Да, отче,» сказал Пьетро и снова откусил от плода.

«Кушай, Пьетро», поддержал его отец Настоятель. «Кушай неспеша. И не спеши в своих решениях. Я принимаю тебя послушником. Поживи в монастыре, осмотрись – найдешь ли ты в нем то, что ты ищешь».

Вечером отец Ключник принес Пьетро грубый балахон с капюшоном, а отец Настоятель, под пение братии, собственноручно задвинул засов массивной двери маленькой кельи, в которой Пьетро предстояло провести, распростертому на каменном полу в молитве, три дня и три ночи – в память о трех днях и трех ночах, проведенных Спасителем во гробу. И когда Пьетро выйдет из кельи на третий день, он выйдет к новой жизни в чине послушника – чине, по небесной иерархии уступающем только ангельскому чину монаха и почти божественному чину священства. Ведь даже брат Францис из Ассизи, как утверждают, говорил, что если бы ему встретились по дороге Ангел и священник, то он бы припал вначале перед священником, а потом уже перед ангелом. Впрочем, Пьетро не гонялся за чинами – он искал Бога и братства себе подобных. Особенно Пьетро благодарил Бога за отца Настоятеля. Однако пройдут годы, прежде чем Пьетро осознает и поймет, каким редким исключением из общих правил являлся этот церковник – его первый и последний в жизни настоятель.

На три дня и на три ночи Пьетро окунулся в непрерывную молитву. Он вряд ли мог сказать, когда он спал, а когда бодрствовал. Видел он и сны, представали перед ним и видения. Маленькая веточка начинала приживаться на громадном дереве, и Пьетро начинал чувствовать, как новые воды, новые соки, новые духовные силы, пульсируя, наполняют его душу.

Глава 28

Сюрприз

2005, 20 сентября, Рим

Посередине ночи Анна проснулась от того, что ей было холодно: она уснула в пижаме прямо поверх нераскрытой огромной постели. Кондиционер сильно остудил комнату и Анна, выключив его, перебралась под одеяло и свернулась в клубочек, с намерением согреться. Но прежде чем ее одолел сон она услышала громкий стук в дверь – очевидно, в дверь ее номера.

«Полиция!» было первое, что пришло ей в голову.

Она спрыгнула с кровати и схватила лежащую на прикроватной тумбочке флеш–карту – там она хранила всю информацию по делу профессора Фера. На флешке была кнопка самоуничтожения информации, которую Анна нащупала, но еще не нажимала. Сердце ее колотилось в груди. Она поспешила в гостиную и глянула на экран видеомонитора. Моментально ее страх сменился удивлением, и на лице просияла грустная улыбка. Она отбросила в сторону флешку и поспешила открывать дверь.

Как только дверь распахнулась, запах алкоголя и дорогого одеколона ворвались в комнату. Вслед за ними в номер вошел, почти ввалился Толян.

«Не бойся, Анна,» уверил он ее пьяным, но уверенным голосом. «Никаких сцен ревности, насилия и убийств не планирую. Просто выдалось несколько свободных часиков, и я решил слетать в Рим, повидать тебя.»

Она обняла его и поцеловала.

«Я очень рада тебя видеть, Толян!» сказала она, когда их губы расстались. «Значит, залетел на часок–другой?» спросила она, закрывая дверь и проводя его вглубь комнаты.

«Утром улетаю в Коппенгаген,» устало сказал Толян, устраиваясь на диване. «Что за жизнь такая – последний раб не пашет так, как пашут теперь олигархи!»

«Что это у тебя в коробке?» спросила Анна, кивая на круглую, напоминающую шляпную, картонную коробку, которую Толян поставил у своих ног.

«А как ты думаешь?» улыбнулся он.

Анна тоже улыбнулась. Конечно же, она знала, что было в коробке – цветы. Он всегда дарил ей цветы, потому что ничего иного она от него не принимала.

Толян взглянул на часы.

«Час ночи,» констатировал он. «Самое время открыть».

Анна подняла коробку, которая, несмотря на свой внушительный размер, показалась ей почти невесомой. Она развязала ленточку и приподняла крышку. В комнату немедленно ворвался аромат влажной теплой тропической ночи. Цветок, который Анна при этом представила себе как некое мыслящее, живое существо, выглядел очень просто: семь беленьких цветочков в форме сердечка посреди ничем не примечательных темно–зеленых листьев. Как Анна теперь поняла, аромат исходил от толстых коричневых антенн–усиков, которые покачивались в воздухе.

«Что это?» с удивлением проговорила она.

«Это – Брассавола нодоса – Лэди ночи. Она дастигает пика оромата к полуночи, а с приходом утра как будто засыпает.»

К стебельку цветка была прикреплена набольшая карточка. Анна взяла ее и прочитала вслух: «Прости меня».

«За что же?» улыбнулась она.

«За мое вторжение, конечно,» улыбнулся Толян. «Ведь, как я понимаю, ты теперь не одна?»

Он поглядел внутрь номера, на прикрытую дверь в спальню. Анна рассмеялась.

«К сожалению, ты попал пальцем в небо, Толян,» сказала она.

«Ты хочешь сказать,» Толян посмотрел на нее недоверчиво, «что за той вот дверью сейчас никого нет?»

«Уверяю тебя,» сказала Анна, «впрочем, посмотри сам».

Толян лениво покосился в сторону двери и но с места не сдвинулся.

«А почему, собственно говоря,» спросила Анна, «ты вдруг решил, что там кто‑то должен быть?»

«Ну,» протянул Толян, «во первых – ты молодая и прекрасная женщина. Во–вторых – ты в Риме. В третьих…» он замялся.

«Что же в третьих?» поинтересовалась Анна.

«В третьих, мои друзья совершенно случайно – повторяю, совершенно случайно, видели, как ты шла с каким‑то невероятно красивым молодым человеком.»

Анна снова рассмеялась. В то, что эта встреча была «случайной» она, конечно, не верила – тем более, что сам Толян сказал: «повторяю, совершенно случайно». Он ей врать не мог, и потому просто говорил вежливым языком, который оба прекрасно понимали.

«А больше они меня ни с кем не видели?» поинтересовалась она. «Совершенно случайно, конечно?»

Толян ничуть не смутился.

«Видели,» сказал он. «С каким‑то профессором, что‑ли.»

«А почему же ты решил, что в моей кровати обязательно будет этот молодой? Почему не профессор?»

«Послушай, Анна, я ничего не предполагал…»

«Нет, Толян,» грустно прервала его Анна. «Этот молодой – голубой, а профессор – вообще маньяк–извращенец. Никого у меня, к сожалению, кроме старины Толяна и нет».

Пьяные глаза Толяна слегка покраснели.

«Иди сюда,» помахал он ей. Она послушалась и села рядом с ним. Он обнял ее за плечи, а она положила голову на его плечо, и они некоторое время так и сидели, молча, немного раскачиваясь из стороны в сторону. Анна была благодарна ему за то, что он ничего не говорил и ничего не спрашивал. Ей очень не хотелось врать. А правду говорить было совершенно невозможно.

«Хочешь кофе?» предложила Анна.

«С коньяком,» кивнул Толян.

«Извини,» улыбнулась она, «у меня нет коньяка».

«Зато у меня есть,» сказал он, доставая из внутреннего кармана пиджака плоскую бутылку виски бурбон и протягивая ее Анне.

Анна встала и подошла к стойке бара.

«Как идут дела?» поинтересовалась она, занимаясь кофе.

«Бизнесс цветет и пахнет», отозвался Толян. «В Москве я гораздо популярнее, чем, скажем, старина МакДональдс.»

Всякий раз когда Анна думала о Толяне как о бизнесмене, она с трудом сдерживала улыбку. Его история была историей постсоветской Золушки. Анна прекрасно помнила, как на заре перестройки на занятые в долг деньги Толян взял в аренду небольшое городское кафе и превратил его в арену политических и интеллектуальных дискуссий. С самого начала всем, кроме самого Толяна, было ясно, что это – бредовая идея. И действительно, у собиравшейся по вечерам публики лучше получалось надрывать глотки в политических дискуссиях, чем платить по счетам. Любой другой на месте Толяна сдался бы, но он пошел на разумный компромис – в течении дня его элитное кафе превращалось в недорогой фаст фуд для студентов и рабочих, а вечером, на вырученные деньги, Толян кормил и поил будущих вождей нации.

Конечно, далеко не все из этого кружка выбились в большую политику, но некоторым, шаг за шагом, удалось‑таки достигнуть головокружительных высот. И с этой высоты один из них впомнил Толянову халявную выпивку и дал его бизнесу зеленый свет. Вскоре небольшие кафешки и киоски «У Толяна» стали неотъемлимой частью нового московского ландшафта.

Однако несмотря на такой успех и внешний лоск Толян не был счастлив, и Анна, как никто другой, знала это. Временами на него находило депрессивное настроение, и хотя в такие дни он и не прекращал работать – он знал, что если остановится, то утонет в волне депрессии – работая, он не переставал пить.

«Я ведь настоящий предатель,» заявил он однажды Анне, которая прикладывала все силы, чтобы вытащить его из очередной депрессии и запоя. «Я предал все, во что я верил. Я столько лет являюсь убежденным вегетарианцем – и никто в Москве не продает так много мяса, как я. Я – эстет, и сын двух художников, а мои рестораны выглядят настолько вульгарно, насколько желает этого толпа. Я вырастал на принципах нестяжания, а теперь я стою во главе финансовой империи. Да и женился я, как известно, на деньгах… Вот им и служу. А они мне – ни хрена не служат.»

Жена Толяна, Паулина выросла в богатой семье популярного генерала, и с детских лет была испорчена по полной программе. Она была неплохим, в общем‑то, человеком, но с легкостью, присущей малым и капризным детям, ее настроение менялось, что раздражало ее саму и стояло главным препятствием между нею и мужем. Паулина, на деньгах которой и было построено финансовое чудо Толяна, несколько раз пыталась вмешиваться в управление бизнесом. И всякий раз это заканчивалось реальной перспективой финансовой катастрофы. Если бы не вмешательство Анны и ее аналитических мозгов, то империя Толяна прекратила бы свое существование не родившись на свет. Все трое – Толян, Паулина и Анна – понимали это, хотя в разговорах об этом никогда не упоминалось. В результате Паулина совершенно отстранилась от бизнеса и всецело предалась другому увлечению – тратить заработанные мужем деньги.

Она сделала себя именно тем, кем желала быть – олицетворением нового русского высшего общества, основным занятием которого являлась трата денег и передача сплетен о том, кто потратил больше. В этом отношении Паулина мало кому из новых русских уступала. Она покупала спортивные автомобили, лошадей, произведения искусства, одежду от самых дорогих дизайнеров – все, что могли купить деньги. Ее недавним жестом была полная замена всей мебели в доме. Она велела выкинуть новую мебель, специально спроектированную для нее итальянскими дизайнерами, заменив ее на настоящую фламандскую мебель начала восемнадцатого века. Новость об этом, как легкая зыбь, пробежала по обществу, и напитала родники завистливых светских сплетен. Ради такого удовольствия Паулине не жалко было выбрасывать на ветер миллионы. А самой ей не нравилась эта темная, мрачная и неудобная фламандская мебель, и она уже подумывала над тем, чем заменить ее на этот раз.

Толян не разделял спортивного интереса жены к транжирству. Его наводили на сон разговоры Паулины о модных замках в Шотландии, виллах на Адриатике, которые другие дарят любимым в подарок на день рождения. Все, чем жила Паулина, казалось ему скучным и пошлым. Стена отчужденности между супругами росла год от года, вместе с их капиталом. Он купил ей виллу на Адриатике на день ее рождения, и они, на своем собственном самолете, полетели в Италию на выходные. Когда, в первый и последний раз, Толян сидел на террассе этой своей виллы, обозревающей бескрайнюю лазурь теплого моря и слушал болтовню Паулины о последней моде и о почти невидимом купальнике баснословной стоимости, он думал о том, о чем часто думал в последнее время. Развестись с Паулиной он не мог, потому что большая часть бизнеса была записана на ее имя, но и жить так далее у него не было сил.

Следующим утром, сославшись на неотложные дела, он улетел в Москву. Паулина вовсе не возражала – она уже успела познакомиться с местными новыми русскими, а некоторых она знала еще по Москве. Таким образом, у нее было общество – и это было все, в чем она нуждалась. Толяну иногда казалось, что Паулина существовала только до тех пор, пока она была отображена в чьих‑то глазах, пока кто‑то смотрел на нее, видел ее. А если бы все разом отвернулись, то исчезла бы и она. Таким же образом дух древних египтян, ка, жил в изображении, покуда кто‑то это изображение созерцал. Толян поехал тогда прямо к Анне домой, не зная, примет она его, или нет. Она приняла. Они провели выходные в маленькой московской квартире – и были счастливы, как никогда еще в своей жизни счастливы не были. Это было шесть лет назад.

Анна плеснула в кофе одну ложку виски и приблизилась к Толяну.

«Тебе нужно отдохнуть,» сказала она, разглядывая его изможденное лицо, пока он пил свой кофе.

«Нужно,» согласился он. «Но давай лучше поговорим о тебе. Я‑то уж думал, что Ассоль нашла наконец своего капитана Грея.»

Анна улыбнулась. С детских лет она помнила сон, который почти нисколько не потускнел в ее памяти. В этом сне она была на какой‑то маленькой, унылой лодке, с маленькими, унылыми людьми. И лодка эта плыла, как Анна была почему‑то уверена, туда, куда никто не хотел плыть. И вдруг, из тумана навстречу им выплыла прекрасная яхта, и Анна была уверена, что эта яхта была послана за ней, чтобы спасти ее от ее несчастия. Анна рассказала когда‑то об этом сне Толяну, и он с тех пор в шутку называл ее Ассолью, намекая на Алые паруса Александра Грина.

Анна не помнила, как выглядел капитан той загадочной яхты, посланной ей на выручку. Она помнила только, что в его присутствии она чувствовала себя счастливо. С ним она должна была уплыть от всех своих горестей и напастей.

«Неужели все действительно так… безнадежно?» поинтересовался Толян, видя, что глаза Анны покраснели. «Я видел его фотографии – выглядит вполне по–мужски».

«Ты тоже выглядишь вполне по мужски,» хотела сказать Анна, но вовремя сдержалась.

«А я знаю, о чем ты сейчас думаешь,» сказал он.

Анна улыбнулась. Значит, он услышал ее. С ее детских лет они играли в эту игру, единственным условием которой была честность. Они были очень близки, эти два человека, и оба не понимали, почему в их жизни все произошло так, как произошло, а не иначе.

«Я уже думаю о другом,» улыбнулась она. «Я думаю, как поживает Паулина? Как дочка?»

«Прекрасно,» буркнул Толян. «Отдыхают на Мальдивах. И все‑таки – я что‑то не совсем понимаю насчет этого, как его там, Винченцо… Неужели все так плохо?»

«Ну почему же плохо?» улыбнулась Анна. «Просто он… другой. Да и вообще – он мне не ровня. Он – аристократ до мозга костей, а я – крестьянка. И ко всему прочему – он скоро станет священником».

«Да–а-а,» протянул Толян. «Тяжелый случай».

«Куда уж тяжелей», вздохнула Анна, потом посмотрела на Толяна и оба прыснули со смеха. Ситуация, действительно, была прямо комическая. А потом она пристроилась к нему на грудь, чтобы он не мог видеть ее слез.

«Кстати, о священниках и о голубой крови,» вспомнил что‑то Толян. «Я тут недавно получил‑таки сведения о смерти моего прадеда».

Анна подняла голову.

«Неужели?» удивилась она.

Она была рада сменить тему разговора. С детских лет ей нравилось слушать семейные истории Толяна, вращающиеся обычно вокруг удивительной жизни его прадеда. Толян говорил Ане, смеясь, что его дед тоже был хакером – потому что на иврите «хакер» означает «мебельщик», или «мебельных дел мастер». Родившись в семье бедняка–сапожника, проводящего больше времени в изучении Торы, чем в делах семьи, прадед Толяна сам, своим тяжелым трудом, скопил себе капитал. Со временем он выстроил мебельную фабрику на окраине Загреба.

Анна знала, что когда к власти пришли фашисты, он был арестован в одну ночь со всеми евреями из Загреба. Его жене, однако, удалось той ночью спрятаться в их огромном доме вместе с пятнадцатилетней дочкой, Ерцой, которой суждено было стать бабушкой Толяна. В ту ночь закончилась их комфортабельная жизнь буржуа первого разряда и началась жизнь, полная лишений и скитаний.

Им надо было бежать, и бежать можно было только на Восток. Они перебрались сначала в Белоруссию, к дальним родственникам, а потом в Россию. Они устроились в небольшом шахтерском поселке–городке и жили тем, что обстирывали шахтеров. В свои тридцать семь лет прабабушка Толяна была совершенно истощена, подхватила туберкулез и умерла. А Ерца, чтобы выжить, почти сразу же после смерти матери вышла замуж – за русского, шахтера, который был лет на пятнадцать старше ее. Несмотря ни на что брак оказался удивительно крепким. Николай, так звали Толиного дедушку, прошел всю войну, чтобы по возвращении домой найти, что вся его семья погибла еще в сорок первом – от бомбежки. У Николая и Ерцы родилось шесть детей. Однако только один ребенок выжил и обзавелся своей собственной семьей. Это был отец Толяна.

«Я заплатил частномой детективной компании,» продолжил Толян, «и том докопались в каких‑то архивах и прислали мне документы, связанные с последними днями моего прадеда. Интересно все получается,» усмехнулся он. «Нацисты, оказывается, потребовали тогда от евреев Загреба 1000 килограм золота, и мой прадед собрал им это золото – не один, конечно. Я думаю, он знал, что это не спасет их – фактически, он просто покупал себе и своей семье время, может быть, чтобы скрыться. Согласно документам, которые я получил, все семейные деньги, размещенные в разных банках, были конфискованы и переведены на счета национал–социалистов. А сам он был арестован 18 июня 1941 года и отправлен в концентрационный лагерь неподалеку от Загреба – в Ясеновак. Ты слышала про Ясеновак?»

«Нет,» призналась Анна.

«Его еще называют харватским Аушвитцем,» сказал Тони, выливая остаток виски в полупустую чашку кофе. «Это был даже не один лагерь, а целая развитая система лагерей, во главе которой стояли харватские националисты – в основном католические священники. Мой прадед оказался в том самом лагере, в котором орудовал священник отец Бржика, или, как его еще называли, «король резаных глоток». Он собственноручно убил более 1400 человек, в основном евреев, перерезая им глотки и наслаждаясь зрелищем текущей крови. Лагерем заправлял францисканский монах Мирослав Филипович–Майстрович. По его указанию и на его глазах тысячи евреев были истязуемы до смерти – притом с такой жестокостью, что немецкие нацисты сами боялись его. Он отдал приказ об истреблении сотен тысяч людей, Анна – сотен тысяч! Ты можешь себе это представить? Одна ползучая тварь отняла жизнь у несчетного количества людей…» Он выпил залпом остаток кофе с коньяком и поставил чашку на стеклянный столик.

«Так что же сталось с твоим прадедом?» спросила Анна, гладя его голову.

«Там была фотография,» сказал Толян, «одна фотография, которая и теперь у меня перед глазами… С правой стороны…» Толян сдерживался, чтобы не разрыдаться, «с правой стороны – груда тел, гора мертвых голых тел. А слева – толпа нагих, истощенных, но еще живых людей. А в центре – Филипович–Майстрович и Бржика, и иже с ними – за работой. Эти сволочи так работали, ты понимаешь Анна? Они резали глотки этим людям. Они купались в крови, ты понимаешь это? Они пролили море крови…»

«Успокойся, успокойся,» продолжала гладить его Анна и прижалась к нему плотнее.

«Мой дед – он где‑то там, может быть, даже на этой фотографии,» сказал Толян, потянулся к бутылке, но, увидев, что она пуста, отшвырнул ее в сторону. «А я, в жилах которого три четверти русской крови, и только одна четверть еврейской, космоп<