В которой по дороге в монастырь у Пьетро происходит памятная встреча

Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня,

Волосы твои, как стадо коз, сходящих с Галаада,

Зубы твои, как стадо овец, выходящих из купальни.

Песня Песней, 6 глава 5–6 ст.

 

«Как может женщина, будучи столь большой, проникнуть в глаза, которые так малы?»

Бернард Гордонский (1258–1318) De amore qui hereos dicitur

1227, 19 августа, Файфоли, Беневенто

Пьетро не знал, как долго он лежал, уткнувшись лицом в траву. Из молитвенного состояния его вывел звук – голос, показавшимся ему таким же естественным и земным, как чириканье птиц и шуршание травы. Он открыл глаза и увидел прямо перед собою пару босых ног. Пьетро поднял голову и увидел, что они принадлежали девочке крестьянке, которая была, наверное, сверстницей его младшей сестре. В руках у нее была покрытая тряпицей корзинка.

«Ай–ай!» вскрикнула девочка и отскочила в сторону. В ее больших, черных глазах светились страх и любопытство. Она, видимо, раздумывала, бежать ей или нет.

«Не бойся», улыбнулся ей Пьетро. «Я не кусаюсь.»

Он не был уверен, что девочка поняла его. Он сел на траву. Девочка еще попятилась назад, но не убежала.

«Не бойся», тихо и доброжелательно повторил Пьетро. «Я тебе не сделаю зла. Я – облатус.»

«Облатус?» повторила она, недоверчиво его рассматривая.

«Да, облатус», повторил Пьетро, обрадовавшись, что его понимают. Он знал, что даже жителям соседних деревень нелегко бывает объясниться. А сейчас он был далеко от дома. Пьетро знал латынь, но это знание вряд ли могло помочь ему в его общении с этой дикаркой, и говорил он медленно, отчетливо произнося каждое слово. «Я – Пьетро. А как тебя зовут?»

Девочка сделала несколько шагов ему навстречу, притягиваемая любопытством.

«Меня зовут Ула», сказала она на наречии, которое было похоже на то, которым говорили и в его деревне. «Ты из дальних мест», сказала она, разглядывая его внимательно. «Ты – богатый?»

«Нет», рассмеялся Пьетро, я не богатый. «Я иду в аббатство. Далеко ли еще до него?»

«Облатус? Хм–м. Они тебя не примут!» уверенно заявила ему Ула. «Они бедных не принимают.»

«А меня примут», уверенно ответил Пьетро.

Она посмотрела на него удивленно, но спорить не стала.

«У меня здесь овощи», сказала она, ставя корзинку на землю и приподнимая тряпочку. Взгляду Пьетро предстали золотистые яблоки, сочная морковь, лоснящиеся помидоры. «Кушай», пригласила она его.

«Нет, нет!» поблагодарил ее Пьетро. «Возьми это домой. Я не голоден.»

«Ешь», спокойно, но настойчиво сказала Ула. «Я знаю, что ты – голоден.»

Пьетро улыбнулся. Да, эта девочка была права. Следуя заветам Иисуса, он не взял с собой даже котомки и с раннего утра ничего не ел. И вот Господь послал ему пищу! Пьетро воздал Богу славу и стал с удовольствием кушать предложенные ему овощи. То ли от того, что он был так голоден, то ли оттого, что овощи в этой местности родились лучше, сочнее, его нежданный ужин показался Пьетро удивительно вкусным.

«Где ты взяла такие замечательные овощи?» спросил он, хрумкая большой сочной морковкой. «Мне кажется, я в жизни не пробовал ничего вкуснее.»

«Это овощи с монастырских полей», ответила Ула.

«Надо же!» изумился Пьетро. «Я еще не дошел до аббатства, а уже вкушаю от его плодов. А ты», обратился Пьетро к девочке, «должно быть, будешь из монастырских крестьянок?»

«Да», кивнула Ула, «наш старый хозяин, когда помирал, передал нашу деревню в дар монастырю – чтобы монахи молились за его душу. А что случилось с твоим лицом?» поинтересовалась она, глядя на него внимательно, как показалось Пьетро – по–матерински.

«Давно–давно на меня напал кабан», сказал Пьетро. «Точнее, это я на него напал», улыбнулся он.

«Ты – красивый», сказала девочка, устраиваясь на траве возле него.

Пьетро вдруг почувствовал щемящее, незнакомое прежде чувство. Эта девочка так походила на его сестер, и в то же время так сильно от них отличалась. И это почему‑то волновало Пьетро.

«Должно быть, это здорово – работать на монастырь», заметил он, но в его голосе не было уверенности. Он знал, что возле Исернии монастырским крестьянам приходилось несладко. Но там монастырь располагался в городе и среди монахов, как слышал Пьетро, было немало таких, что своими явными грехами чернили имя монастыря – потому‑то Петр не пошел туда. А про этот монастырь, стоящий вдали от городов, окруженный со всех сторон лесами и холмами, Пьетро слышал только хорошее. «Ладный», говорили люди, «монастырь. Настоящая твердыня – камень, что на скале сидит.» Пьетро воспринял эти слова как призыв отправиться именно в этот монастырь – ведь его имя тоже означало «камень.»

«При покойном хозяине куда лучше было», с грустью в голосе сказала девчушка. «Мои братья работали на себя и на него, и нам не надо было отдавать еще часть своего урожая. А теперь мы все работаем на своих полях и на монастырских, но мы отдаем и много из своего урожая.»

«А откуда же тогда эти овощи?» поинтересовался Пьетро, дожевывая сладкий, рассыпистый помидор.

«Это я получила… в награду», сказала девочка, опустив глаза.

«В награду?» удивился Пьетро. «За что же тебя наградили?»

«А в твоих местах», спросила девочка, не поднимая глаз, «разве монахи не вознаграждают девочек?»

«Я не понимаю, о чем ты говоришь», признался Пьетро.

Ула внимательно посмотрела на него. Она подвинулась ближе и положила руку на его плечо. Пьетро сидел не щевелясь, глядя неотрывно в глаза Улы. В этих глазах, глубоких и темных, как деревенский колодезь, ему виделись и крик о помощи, и страх, и материнская нежность, и что‑то еще, чему названия он не знал.

Она осторожно дотронулась рукою до его щеки и нежно провела пальцем по шраму.

«Ты очень красивый», сказала она тихо, и ее губы были так близко от его щеки, что он чувствовал как ее дыхание щегочет ему кожу, покрывает его мурашками. «И ты добрый, как мой младший брат. Только ты вон какой сильный. А он всегда лежит, не встает – у него ноги слабые.»

«Значит, это ты ему несла овощи?» сказал Пьетро, с трудом находя слова.

«Да», сказала девочка, гладя его, как ребенка, по головке, «для него, и для мамы. Ведь если для них – значит это не грех.»

«Что не грех?» спросил Пьетро, и сердце его екнуло.

«Когда монахи раздевают меня и делают со мной то, что хотят», сказала Ула и опустила глаза.

У Пьетро замерло дыхание. Кусок помидора так и остался у него во рту, не проглоченный. Неужели он сидел рядом с блудницей? Неужели он ел от плодов ее блуда? Может быть, она вовсе и не была крестьянкой, но демоном, явившемся ему, чтобы искусить его, чтобы не допустить в святую обитель? Пьетро хотел отбросить от себя этот помидор, стряхнуть с головы эту тонкую, темную от загара руку, стряхнуть с себя то оцепенение – колдовство – которому он поддался. Но он не мог этого сделать. Он не смотрел на нее, он закрыл глаза, но по прежнему чувствовал на щеке ее дыхание. Нет, она не была демоном. Она пахла, как пахнут крестьянки – полем, солнечным светом, землею, горькими травами, сладким медом. Она была такая же, как его младшая сестра, и так же она была дорога ему. И Пьетро сам когда‑то был немощным братом, когда его погрыз кабан.

Из под опущенных век Пьетро выкатились теплые светлые слезы, и было так тихо, что Пьетро слышал, как они падали на сухую траву.

«Почему ты плачешь?» спросила его Ула, прямо на ухо, чтобы не нарушить этой торжественной тишины вокруг них. «Ты – добрый», прошептала она и поцеловала его в шрам. Пьетро вздрогнул. «Ты не такой, как все», шептала Ула, осыпая его лицо поцелуями. «Ты – красивый.»

Пьетро вскочил на ноги, как будто очнувшись ото сна, и с ужасом взглянул, сверху вниз на сидящую у его ног Улу. Она поняла, что он собрался уходить и обхватила его ноги. Она смотрела на него, умоляюще, как будто он действительно был ее старшим братом и она всецело была в его власти – а ведь минуту назад она гладила его по головке, как ребенка.

Пьетро попытался вырваться, но цепкие руки скрепили свою хватку еще сильнее.

«Не уходи», просила она его, «тебя там не примут. А в деревне – примут. Все примут.»

Пьетро неожиданно понял – она хотела, чтобы он стал ее мужем!

Он закрыл глаза и тихо помолился: «Господи, дай мне сил дойти до монастыря. И эту девочку, Господи, прости и не оставь.» Пьетро открыл глаза и почувствовал, что одновременно с этим хватка девичьих рук ослабла. Он посмотрел на нее с благодарностью и погладил темную как смоль, разогретую на солнце головку Улы.

«Я должен идти», тихо сказал он. «Я – облатус. Я не могу не идти. А ты ступай себе домой и молись Господу – Он умеет утешать, я знаю. А я тоже буду за тебя молиться. И за твоего брата. Как его зовут?»

«Пьетро», тихо ответила Ула. «Его зовут Пьетро.»

Глава 26

Скрытый бог

«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?»

Библия, книга Бытия, гл. 3, ст. 1.

2005, 24 сентября, Рим

«Скрывающийся змей?» переспросил Винченцо. «Это еще кто?»

«Ранние цивилизации», ответил Адриан, «поклонялись змею – об этом свидетельствуют многочисленные культы змея, по всему миру, и соответственно символы, которые эти культы использовали. До наших дней дошел, например, символ змея в эмблеме медицины.»

«Но почему же он тогда скрывается?» недоумевала Анна.

«И где он скрывается?» добавил свой вопрос Винченцо.

«Как известно, в христианстве змей рассматривается как негативный герой – символ люцифера, сатаны,» объяснил Адриан. «В то время как в других религиозных системах змей находился в центре поклонения, снискав к себе такое же уважение как Нимрод и Астарта. У каждого светила, у каждой звезды на небе имеется свой особенный путь, своя линия движения. Змей, представленный как длинная лента, необходимая геометрическая величина, способная принять любое очертание, представлял удобный образ для утилизации в религиозную систему.»

«Да, профессор», покачал головой Винченцо, «за пять минут вы нарисовали передо мной картину, которую я не мог рассмотреть за время пяти лет своей учебы в семинарии. Религия – как организованное либидо. Да, да, теперь я начинаю понимать, почему религия так крепка, непоколебима, и почему жрецам всегда перепадет жирный кусок. Религия основана на том, что находится глубоко в нас самих.»

Остатки детской веры Анны трепетали от слов Адриана и комментариев Винченцо. Анна с грустью признавала, что у человека нет никаких оснований верить, что есть Бог, который бы существовал независимо от тебя, и который мог бы тебя слышать. Но Анна не могла не видеть, что сам Адриан стенает и гнется под тяжестью своего неверия, хотя при каждом случае утверждает его.

«Смело сказано для будущего священнослужителя», заметил Адриан.

«Не будем о грустном», попросил Винченцо. «Лучше скажите, где этот змей прячется».

«О, он прячется повсюду», воскликнул Адриан. «Он прячется, например, в том, что часто называют «веревками» — в бронзовых, каменных завитушках, барельефах, украшениях, которые обычно венчают колонны или углы потолка. Он представлен в виде посоха – типа того, что у Санта Клауса… Но самое главное – он прячется в целом направлении архитектуры».

«В целом направлении архитектуры?» эхом отозвалась Анна.

«Есть постройки,» заверил ее Адриан, «которые всем своим видом и существованием выражают идею змея.»

«И что же это за постройки?» недоверчиво переспросила Анна.

Адриан помедлил немного, потом сказал:

«Я говорю о лабиринтах. Лабиринт – это образ змея представленный в архитектурном виде. Это одна непрерывная линия и не пересекающая себя линия, сложенная в несколько петель. Трудно придумать более подходящий архитектурный образ для змея. К тому же змей – это языческий бог–дух, который невидим, не осязаем. Он лучше всего представлен пустотой.»

«Мне кажется, Адриан», вмешался в разговор Винченцо, «что на этот раз вы делаете слишком далеко идущие выводы. Уж что‑что, а историю лабиринта я прекрасно помню. Его построил Дедал – местный инжинерный гений с острова Крит неподалеку от Греции. И там жил полубык, получеловек – Минотавр.»

«Да, да», поддержала его Анна. «Я тоже помню. Царь Крина Минос выиграл войну с Афинами и заставлял афинян регулярно высылать на остров семь юношей и девушек, не то в пищу, не то в жертву Минотавру. А греческий герой Тесей отправился на Крит и убил Минотавра. А дочка царя Миноса влюбилась в него без ума.»

«Да, она еще дала ему клубок ниток», вспомнил Винченцо, «чтобы он не заблудился в лабиринте. А потом они поженились и вскоре герой–любовник бросил ее. Старая, как мир, история.»

«Да–а-а», задумчиво протянул Адриан, саркастически качая головой. «Вы явили глубокое познание истории и лабиринтов. От себя лишь добавлю самую малость – лабиринты строились везде, где был развит культ богини, Царицы неба. Религия Критян состояла как раз в поклонении богине–матери с одной стороны, и в поклонении солнцу, или мужскому началу, которое было представлено в традиционной уже форме быка. С этим культом была связана ритуальная церемония, когда жрецы шествовали через построенный на Крите лабиринт. Это было символом слияния мужского и женского начал, символом полового акта, зачатия, плодовитости – поклонение силам природы всегда вращается вокруг вопросов жизни и смерти. Оттого и человеческие жертвоприношения, практикующиеся в культе. Начало и конец жизни – и лабиринт между ними. В любом случае – критский лабиринт не был первым.»

«Значит», недоверчиво поинтересовался Винченцо, «хождение по лабиринту символизировало половой акт?»

«Совершенно верно», кивнул Адриан. «В древних ритуалах священник, добравшись в центр лабиринта, забивал в него деревянную палку. Это было символом полового акта, достижения совместного оргазма. А потом – извлечение и выход из лабиринта.»

«Да», задумчиво сказал Винченцо, «похоже, Эрос более многолик, чем я думал. Мне встречались изображения лабиринтов во многих соборах, но я не предавал этому никакого значения.»

«Лабиринты», продолжал Адриан, «строили обычно под святилищами женского божества. И если обелиск, как вы уже поняли, представляет собой мужское начало, или огромный пенис, то лабиринт символизирут собою гигантских размеров вагину. Самое название «лабиринт» происходит от слова «лабия» — женские гениталии. Путь к центру проходил через пустоту.»

«Блестяще, профессор!» воскликнул в восхищении Винченцо. Анна должна была признать, что Винченцо и Адриан сошлись лучше, чем она могла мечтать. Винченцо, выросший в этом городе и считавший, что хорошо его знает, слушал Адриана с нескрываемым восхищением. Ему открывалась та сторона Рима, о которой не учат в семинарии. Повсюду вокруг них находились каменные творения, несущие вести, возмутительные для ортодоксального христианства. Однако Винченцо, казалось, знал что‑то, чего не знала Анна, и понимал Адриана с полуслова.

«Теперь я убежден», продолжил Винченцо, «что, каждый элемент религии достоин места в этом музее. Жаль только, что в Риме нет своего лабиринта – и это с римским‑то монументализмом, с его стремлением запечатлеть любую идею в камне. Думаю, такой лабиринт был бы самым подходящим местом для переноса туда музея Эроса.»

«Может быть, такое место в Риме и есть», уклончиво ответил Адриан.

«Лабиринт в Риме?» с удивлением произнес Винченцо.

«В Риме лабиринта нет», сказал Адриан, делая особое ударение на «в». «Лабиринт может находиться только под Римом.»

Сердце Анны екнуло. Она поняла, что Адриан вплотную подошел к той черте, которую генерал называл «самораскрытием». К ее удивлению план действительно работал – притом быстрее, чем кто‑либо мог ожидать!

«Это невозможно», покачал головой Винченцо. «Римские катакомбы, конечно, бескрайни, но там, под землею, ходами прорезано все. Лабиринта в мешке не утаишь – о нем бы все знали.»

«Ходами все прорезано с восточной стороны Тибра», отозвался Адриан. «Но есть, однако, место, которое идеально для лабиринта.»

Винценцо уставился на него в изумлении.

«Ватиканский холм?»

«Этот холм географически отделен от всего Рима», кивнул Адриан. «Кроме того, его территория всегда считалась священной – с незапамятных, языческих времен. Кстати, «ватис каан» означает в одних толкованиях божественный змей, в других – извивающийся змей. Название пришло с древних времен и свидетельствует скорее всего о том, что там когда‑то находился – или по сей день находится – лабиринт.»

«Насколько я знаю, под Ватиканским холмом находится кладбище», заметил Винченцо.

Адриану явно понравился его новый ученик. Он когда‑то мечтал о семье, о сыне, о преподавании, и теперь все его чувства изливались на эту сладкую парочку. К тому же, Винченцо и Анна так явно подходили друг другу, что только глупец осмелился бы встать между ними. Адриан не был глупцом. Вместо того, чтобы ревновать и мучиться он, похоже, готов был греться, плескаться в лучах их молодой любви. Он так долго сидел под столом, что давно не претендовал на хлеб с него – но крохи с пола никто не мог запретить ему подбирать.

«Кладбище, или некрополис – более позднего происхождения», ответил Адриан. «Оно лежит можно сказать на поверхности холма. Это то место, где захоронен, по преданию, апостол Петр – его могила находится на глубине четырнадцати метров. Фактически, тело апостола Петра – или чье–бы тело это ни было – было захоронено в святилище Венеры, которое тут располагалось. А под святилищем Венеры должен был находиться лабиринт. Вряд ли римляне, готовые материлизовать в своей столице любые архитектурные проекты, упустили возможность строительства лабиринта – настоящего лабиринта из камня, римского лабиринта.»

«И все‑таки я не понимаю», покачал головой Винченцо. «Зачем Риму лабиринт? Да и кто бы его построил?»

«Строительством наземных сооружений, как тебе скорее всего известно, руководили гильдии, или ложи, священников–каменщиков, или масонов», ответил Адриан. «Они воплощали в камень религиозную догму. Но мало кто знает, что изначально было два класса священников–каменщиков: масонов подземных, или сокровенных, сокрытых, но властвующих, и масонов верхних, занимающихся соответственно наземными работами. Надземные масоны приняли на себя символику солнца, дня, то есть мужскую символику. Они наиболее заметны – в действительности, их нельзя не заметить», заметил он, усмехнувшись. «Они строили монументальные знаковые ансамбли зданий и направляли войны; они контролировали мировую политику и экономику».

«Я слышал что‑то о подземных масонах», отозвался Винченцо. «Но, честно признаться, я считаю это все сказками – как и ужасные истории про подземелье. Это – черные римские новеллы».

«Ты так и не сказал, какой же лабиринт был первым», спросила Анна, чтобы оставить противоречивую тему о масонах.

«Первый настоящий лабиринт располагался прямо под Башней Вавилона», сказал Адриан. «В Скандинавских языках лабиринты до сих пор называют вавилонами. Башню разрушили, а лабиринт разрушить нельзя. Лабиринт – это тень вавилонской башни».

Они еще с час бродили по Колизею, говорили об особенностях римской архитектуры, религии, мышления. Потом Адриан вдруг вспомнил, что ему нужно отметиться у своего, как он говорил, шринка — психотерапевта. Он быстро откланялся и побежал ловить такси.

«Я просто очарован твоим профессором», сказал Винченцо, когда Адриан уехал. «Страшная история со всем этим убийством и все такое, но мне он чем‑то симпатичен.»

«Да, он – настоящий преподаватель», задумчиво согласилась Анна. «Он живет только тогда, когда делится знанием. И ему есть чем поделиться.»

«Мне кажется», Винченцо взглянул на нее с улыбкой, «что он немного влюблен в тебя».

Анна рассмеялась.

«Ты что, ревнуешь меня к профессору?»

«Нет, я не ревную – я не умею ревновать,» сказал Винчецо серьезно. «Но я заметил – так влюбляются иногда ученицы в своих учителей.»

«Или семинаристы в своих преподавателей?» Эти слова вырвались у нее как‑то сами собою, и только потом до нее дошел их смысл.

Винченцо посмотрел на нее внимательно.

«Да, что‑то вроде того. Но я в него не влюблен как в мужчину – хотя мог бы, наверное, влюбиться.»

Анна остановилась на месте как вкопанная.

«Я думал», несколько растерянно сказал Винченцо, «что ты поняла это, когда я сказал тебе, что я готовлюсь стать священником. Ты тогда вся в лице переменилась. Извини… Значит, я был неправ.»

Анна готова была сейчас провалиться на месте. Какая же она дура! Она начинала было думать, что она неплохо разбирается в людях, и пробуждение к реальности не могло быть более нелепым и унизительным.

«Послушай», сказал Винченцо, беря ее за руку. Она хотела вырвать ее, но он не позволил, и только крепче обхватил ее. «Я бы очень не хотел, чтобы наша дружба на этом закончилась. Ты мне сразу же понравилась – не могла не понравиться. Я ведь все‑таки, как и все римляне, немного эстет. А когда я познакомился с тобою ближе, ты мне еще больше понравилась. Понравилась за то, за что другим мужчинам ты была бы не по вкусу – за ум, за врожденное благородство. Мне бы очень не хотелось тебя терять.»

Анна прилагала все усилия к тому, чтобы не расплакаться. Они свернули с оживленной улицы в узкий переулок. Тут было прохладнее и тише, и это помогло Анне немного успокоиться. В конце концов, на что она могла расчитывать? Ее командировка может закончиться в любую минуту. Может, это и к лучшему, что все так оборачивалось? Впрочем, Анна сама себе и своим мыслям уже не верила.

«Я не могу до конца разобраться в себе и своих чувствах», продолжил Винченцо, вторя ее мыслям. «Вот ты в одну из наших встреч сказала, что знаешь, кто я, и что живу я с мамой, и что отец и брат мой погибли. А это все не так – понимаешь ты? Я вообще не знаю, кто я такой!»

Анна посмотрела на него с удивлением.

«Мне спокойно, хорошо с тобой», продолжил Винченцо. «Но я должен признаться, что мне часто кажется, что я по ошибке занял чье‑то чужое место – которое мне не пристало, что меня посадили не на тот поезд, и я уже никогда не смогу с него сойти.»

«Я не совсем понимаю, что ты имеешь ввиду», растерянно призналась Анна.

«Видишь ли», начал Винченцо. «Есть нечто, о чем не прочитаешь ни в каких газетах или в интернете. Видишь ли, Анна,» он помедлил немного, затем решился и сказал: «Я – подкидыш.»

«Подкидыш?» обомлела Анна.

«И, наверное, это лучшее, что случилось в моей жизни,» кивнул Винченцо. «Когда я был всего нескольких дней отроду, меня нашли слуги баронессы Раймоны Паолино. Кто‑то оставил корзинку с малышом прямо перед воротами ее особняка в Риме. Слуги хотели вызвать полицию, но баронесса, когда увидела корзинке и спящего в ней малыша, решила меня усыновить. После недавно перенесенной автомобильной аварии, в которой действительно погибли ее муж и ребенок, нижняя часть ее туловища была парализована и она уже не могла иметь детей. Да и замуж она дала обет не выходить. Она заплатила прислуге, чтобы те держали язык за зубами, и я рос как настоящий сын баронессы. Отсюда и история о двойне…» Он помедлил. «А потом все это было потеряно – в одночасье, хотя полное осознание до сих пор не пришло.»

«И как это произошло?» спросила Анна.

«Мне было тогда четырнадцать. Я случайно подслушал, как слуги говорили между собой. Я не поверил – я помчался к матери, к баронессе, и обо всем ей рассказал. Она разрыдалась, а потом все мне рассказала. И эта удивительная женщина, моя приемная мать, она уверила меня тогда, что любит меня как своего собственного сына. И она с тех пор никогда не давала повода мне в этом усомниться. И все равно я чувствую себя обманщиком, что ли. Или обманутым, я не уверен. Не знаю, ничего не знаю…»

«Кто бы ни были твои биологические родители», медленно сказала Анна, «они сделали удачный выбор.»

«Да, судьба распорядилась в мою пользу», согласился Винченцо. «Я к этому не прилагал никаких усилий,» с грустной улыбкой добавил он. «Я просто с самого начала был назван чужим именем и получил иную жизнь в замен моей собственной».

«И иную сексуальность?» тихо спросила Анна.

«Я не хочу сейчас вдаваться глубоко в эту тему,» ответил Винченцо, «но в целом ты, пожалуй, права: из моих наблюдений мне кажется, что все обстоятельства моей жизни формировали во мне определенный специфически римский взгляд на сексуальность. В чем он заключается – это сложно и долго объяснить. Только прошедший семинарию может что‑то знать об этом.»

Он замолчал. Они стояли на краю тротуара, так близко друг ко другу, что прохожие улыбались, принимая их за влюбленную пару. А разве не так все и было? «Ну почему все должно быть так сложно?» думала Анна. «Почему у меня не может быть так, как у всех других людей? Неужели я не имею право на счастье? Хотя бы на короткое время?»

«Я очень благодарен тебе за то, что ты меня выслушала», сказал Винченцо. «Если хочешь, мы останемся друзьями… Я сам в себе хочу разобраться, понять себя – и не могу. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была рядом – хотя бы в это время.»

Анна уткнулась в его грудь. Глаза ее повлажнели.

«Я буду с тобою рядом», сказала она, и добавила: «буду, сколько смогу!»

Винченцо погладил ее по ее замечательным, мягким волосам.

«Только не благодари меня, Винченцо», тихо сказала Анна, как будто это могло приглушить сверхчувствительный микрофон ее Ролекса. «Я тоже не знаю, кто я такая. Я сама никаких решений еще в жизни не предпринимала. Я сама – плыву куда‑то.»

«Тогда давай плыть вместе», предложил Винченцо, и лицо его просветлело в улыбке.

«Давай», улыбнулась Анна. «Пока несет река.» Анна на горьком опыте убеждалась, что препятствия только подливают масла в огонь любви.

Он взял ее ладонь в свои большие руки с изысканными, длинными пальцами. В нем действительно было нечто женственное: Винченцо был прекрасно сложен, но сложение это было деликатное, а вкус и манеры его, несомненно, были на редкость для мужчины изысканы. Но все равно она видела в нем мужчину – прекрасного мужчину, способного понять, почувствовать женщину, как будто изнутри, как будто найдя ее внутри себя. Или же он может совершенно заблудиться в самом себе, в своей женской половине. Анна не была психологом, и, наверное, если будь она поначитаннее в этой области, такие мысли не пришли бы ей в голову. Но что, если она сможет раскрыть перед ним мир мужчины и женщины – тот бесконечно, до смерти богатый мир, который она сама уже давно утеряла? Она вдруг вспомнила о русской княжне Ирине Романовой высшей замуж за графа Феликса Юсупова, который с детских лет вырастал как гомосексуалист. Им же он оставался и в браке.

Анна остановилась. Может быть, ей стоило пригласить его к себе в номер? Как бы прочитав ее мысли, Винченцо сказал:

«Сегодня у баронессы состоится бал, на который, по обыкновению, собираются всякие шишки. Баронесса глубоко озадачена моей судьбой и заранее подбирает для меня теплое местечко где‑нибудь в курии. Так что я, как послушный мальчик, должен вернуться домой вовремя и до ночи развлекать гостей.»

«Незавидная участь,» согласилась Анна. Однако ей стало немного спокойнее.

Винченцо приблизился к ней, так что его грудь чуть коснулась ее. Анна задышала чаще. Он наклонился и слегка поцеловал ее в губы.

«Доброй ночи, Анна,» тихо сказал он, и Анна чувствовала его дыхание на своем лице, тепло его тела на своей коже, и даже под кожей.

Она с трудом отстранилась от него и зашагала к стеклянной двери фойе. Ей надо было хорошенько выплакаться.

Глава 27