В которой Пьетро первым нападает на борова

«Время убивать, и время врачевать»

Екклесиаст 3:3

1214, 7 июня, Абруззи

Ростом мальчик был чуть выше овечки, но его пушистые братья меньшие с уважением пропускали Пьетро, как будто даже низко кланялись, когда уверенной походкой мальчик направлялся куда‑то сквозь согнанное на деревенском дворе стадо. Наблюдая за своим сыном из окошка Мария подумала, что, возможно, когда‑то он станет добрым пастырем, помазанником Божьим, таким как братья Вальдо или Франциск. А в том, что Пьетро был особенный у Марии не было сомнений. Даже в том, как слушались маленького мальчика овцы она замечала предзнаменование его избранности. Мария давно уже решила посвятить этого ребенка Господу, но для этого надо было еще вырастить его, сохранить живым и здоровым.

А это было не просто. Их семьи уже коснулась язва – болезнь, которая пришла в деревню из города. В горячке сгорела по крайней мере треть Исернии, и четверть их деревни. Их семью в самое сердце ударило: в один день умерли старшая дочь, невеста уже, и муж, Ангелериус. Сама Мария чудом осталась в живых – думала не выйдет уже из горячки. Но, милостив Господь, на кого–же детей малых оставлять? Выжила. Тянула на себе все хозяйство, ухаживала за детьми.

Со смертью мужа семейство быстро обеднело, как мелеет пруд, когда прорывается плотина. Кажется, вот еще чуть–чуть, и дети будут голодать, и ты будешь задыхаться, хватать ртом воздух, как рыба, оказавшаяся на отмели. Но каждый раз Бог миловал и семейству хватало пищи.

Тем временем маленький мальчик приблизился к цели своего похода, и когда Мария увидела, в чем эта цель состояла, кровь застыла у нее в жилах.

«Нет!» закричала она что было сил, но было уже поздно. Маленькая цепкая ручка, потянувшись вперед и вверх, крепко ухватила колечко кабаньего хвоста и дернула вниз.

Мария стремглав вылетела из хижины и побежала, спотыкаясь об овец и расталкивая их, к тому месту, где происходила расправа над ее милым сыночком, к тому месту, от которого испуганно отпрянули овцы, и откуда доносились крики Пьетро и храпение рассвирепевшего борова. Когда Мария выбежала к загону она увидела, как боров топчет Пьетро копытами, рвет ему клыками грудь, кусает за голову, за лицо. Пьетро душераздирающе орал от боли.

Мария прыгнула на кабана, но тот не обратил на нее никакого внимания и продолжал рвать плоть ее сына. В руке Марии блеснул нож – она сама не помнила, откуда он у нее взялся. Она всадила его в шею борова, и тот, наконец, заметил ее. Он бросил грызть Пьетро и в бешенстве попытался стряхнуть женщину со спины. Но она вновь всадила в него нож, и еще, и еще… Тягучая и липкая, как эль, кровь ослепила Марию, залила ей лицо и глаза. Но она продолжала колоть и колоть ревущее и хрипящее тело, пока оно не обмякло и не рухнуло на землю, корчась в предсмертных судорогах.

Мария бросила нож и вытерла кое‑как глаза. Со всех сторон к ним уже сбегались дети и родственники. Она кинулась к телу своего сына, которое неподвижно лежало в луже крови, подхватила его и понесла к колодцу. Там она положила его на землю и окатила водой из ведра. Кровь стекла с водою, но Пьетро не пошевелился. Мария вновь набрала воды и снова вылила на сына. На этот раз ей показалось, что его голова пошевелилась – может быть, только от тока воды. Она упала перед ним на колени и слезы хлынули из ее глаз, на раны ее сына, на его окровавленное, изуродованное лицо.

«За что, Господи? За что?» рыдала она. «Конечно, бери его, если хочешь, бери сейчас – ведь он и так Твой. Но если Ты хочешь, чтобы он еще послужил Тебе на земле живых, то верни его к жизни.»

Большие глаза Пьетро дернулись, а потом медленно открылись. Марии показалось, что она видит отраженных в них ангелов. Или это были ее дети, которые стояли вокруг? В тот момент она знала, что Пьетро будет жить. Как же иначе? Ведь он будет служителем Божиим. И именно поэтому демон в свиной плоти посягал на его жизнь.

«Спасибо Тебе, Господи», сказала Мария так, что все кругом могли слышать ее. «Отныне мой сын Пьетро – облатус. Я посвящаю его на служение Всевышнему.»

В обмен на тушу борова Мария получила из города лекарство от ран. Пьетро с каждым днем чувствовал себя лучше и лучше. Раны постепенно затянулись. Долее всех заживала рана на лице, которая, в конце концов, оставила в память о себе большой рваный рубец.

Глава 20

Боги Рима

2007, 18 сентября, Рим

Когда Анна заметила, что Адриан был не один, было уже поздно. Он приветливо помахал ей, приглашая подойти.

«Анна», сказал он, когда она приблизилась, «вот, познакомьтесь – Альбина. Моя бывшая… фиансе. А это – Анна», указал он на свою студентку.

Он видел, как лицо Альбины передернулось при виде Анны. Женщины поздоровались с формальной улыбкой. Адриану жаль было Альбину, и в то же время он ликовал – ведь не он же все это устроил.

«И что же вы», с притворным интересом спросила Альбина, «собрались куда‑то?»

«Мы собрались немного погулять по Ватикану», ответила Анна. «Адриан… профессор знакомит меня с архитектурой Рима.»

«Адриан… профессор… архитектура», проговорила Альбина глядя на него и качая головой. Потом она смерила взглядом Анну и сказала с притворной вежливостью. «А знаете, милочка, вы мне кого‑то очень напоминаете. Похоже, действительно ничего не изменилось с профессором – не было возможностей, как он сам признает. А вы знаете, милочка, где этот человек провел последние семь лет? Или десять? Адриан, напомни мне.»

Адриан побледнел.

«Да, он об этом сказал», холодно кивнула Анна. «Впрочем, я это сама знала.»

«Знала?» Альбина взглянула на нее в недоумении. «Вы знали, что он…»

«Замолчи, Альбина!» закричал на нее Адриан. «Оставь нас в покое!»

«Нас? Не слишком ли громко сказано?» усмехнулась Альбина, и в ее улыбке проскользнуло что‑то недоброе, скользкое и холодное. «Впрочем, как вам угодно. Только», она обернулась к Анне и сказала с наигранной заботливостью, «на вашем месте, душка, я бежала бы от этого человека – так далеко, как только возможно бежать!»

Анна выдержала ее взгляд, но на душе действительно стало беспокойно. Да, может правильным было бы бежать ото всего этого, но ей бежать было некуда. «Позади Москва», подумала Анна с грустной внутренней улыбкой.

Альбина ушла не попращавшись. Глядя ей вслед, думая об изможденном лице этой женщины Анна вспомнила рассказы тети Майи о гвинейском черве, личинки которого попадают в человека с питьем загрязненной воды. Этот тропический паразит, проживающий в кишечнике человека, достигал метрового размера и больше. Когда он двигался внутри, это было видно и снаружи. Анне казалось, будто такой вот червь жил в этой украшенной бриллиантами женщине.

«Значит», спросила Анна, чтобы закрыть затянувшуюся паузу, «я напомнила ей Роберту?»

Адриан вздрогнул.

«Ты действительно напоминаешь Роберту», тихо признал он.

Анна медленно пошла в сторону ватиканской стены. Адриан последовал за нею.

«Почему ты хотел жениться на Альбине?» неожиданно спросила Анна.

Прежде, чем Анна закрыла рот, она успела пожалеть о том, что сказала. И откуда это в ней? Вошла в роль? Откуда такая глубокая тональность, отчего так сработали связки, гортань, губы? Зачем она лжет? Зачем она дает ему надежду на то, чего нет? Играть на чувствах, особенно на любви – значило переигрывать. Это было все равно, что применять пытку – так же нечестно.

И он услышал это ты – и принял, но старался не выдавать этого. Он помедлил несколько секунд.

«Амбиции», сказал он наконец. «Это были все мои амбиции. Альбина была дочерью президента университета, и женившись на ней я бы попал на самую верхушку ученой элиты. К тому же Альбина была красивой девушкой – трудно поверить, ведь прошло, в общем, не так много времени.»

«И как смотрели на этот брак родители Альбины?» спросила Анна.

«Поначалу они очень даже эту идею поддержали», горько усмехнулся Адриан. «Они сами были из Джиампинских патрициев. Слышала о таких?»

Анна покачала головой.

«Джиампино – это аэропорт, из которого король Умберто II бежал в 1946 из Италии. Но прежде чем он улетел, он подписал некоторые бумаги, дающие титулы многим родам – он, впрочем, поступил, как лукавый управитель из притчи Христа – чтобы его приняли в свои дома и поддержали в изгнании.»

Анна поняла – эти титулы не имели большого веса в свете, поэтому люди и желали породниться с настоящей титулованной особой.

«Но что же случилось потом?» спросила Анна, возвращаясь к изначальной теме разговора. «Появилась Роберта?»

«Роберту я встретил позднее», ответил Адриан. «Наша помолвка с Альбиной была расторгнута еще раньше – если не формально, то по факту.»

Анна удивленно посмотрела на него. Этого она не знала. Либо он обманывает ее, стараясь снять с себя хотя бы часть вины.

«Отношение ее родителей ко мне изменилось в одночасье,» сказал он. «И Роберта к этому никакого отношения не имела.»

«Что же тогда имело?» недоуменно спросила Анна.

«Моя лекция», с грустной усмешкой сказал Адриан. «Открытая лекция, прочитанная мною на юбилее университета. Тогда собрались всякие важные особы, профессора и даже два кардинала. Мне, естественно, хотелось блеснуть. Но, думается мне», усмехнулся он, «я перестарался.»

«И о чем же была эта лекция?» осторожно спросила Анна.

Адриан изучающе посмотрел на нее.

«Свою лекцию я посвятил истории римских катакомб», сказал он, понижая голос.

У Анны екнуло сердце.

«Если бы я тогда знал, как моя лекция отзовется, то, наверное, рассказал им о чем‑то еще, все бы похлопали и поспешили к фуршету. Зачем мне все это было надо?»

Анна слышала в его голосе боль, но она не была уверена, что его покаяние такое уж искреннее.

«Но все же», посмотрела она на него с любопытством, «о чем ты говорил?»

«Я высказал некоторые предположения относительно геометрических форм, представленных подземными коридорами», уклончиво ответил он.

«И за это тебя лишили работы?» недоверчиво спросила Анна.

«Это долго объяснять», уклончиво отозвался профессор. «Давай поговорим об этом в другой раз?»

Анна вынуждена была согласиться. Но начало разговору о подземелье, как она отметила, было положено.

«Неужели все эти люди идут в Ватикан?» спросила она, когда они вливались в широкий медленно текущий в одном направлении поток людей.

«Все туда», кивнул Адриан. «Очередь часа на два. Хорошо, что нам не надо ждать – у меня есть пропуска.»

Они шли не спеша, но все равно гораздо быстрее, чем поток людей заполняющий широкий тротуар почти до самого края. С левой стены над ними нависала высокая крепостная стена города–государства, а с правой навстречу им, двигался поток машин и скутеров. Многие из проезжающих махали туристам и паломникам, и те махали и улыбались им в ответ. Анне вспомнилось, как в детстве ее вместе с классом, а возможно даже вместе со всей школой организованно водили на Красную Площадь, в Мавзолей Ленина. Это был весенний день, но пасмурный и холодный, и Аня сильно продрогла за два с половиной часа стояния в растянувшейся далеко за пределы Красной площади очереди. Бегать и играть не разрешалось, даже смеяться и говорить громко было нельзя – преподаватели были на страже. Анна должна была признать, что в Риме все было организовано куда лучше, чем в Москве. К тому же здесь было тепло, даже жарко, и было на что посмотреть – никакого сравнения с серым трупом вождя пролетарской революции.

Анна поделилась с Адрианом своими воспоминаниями. К ее удивлению, он отнесся к ним с большим интересом и серьезностью.

«Видишь ли, Анна», сказал он, «Москва некогда заявила о себе как о Третьем Риме. И поэтому неудивительно, что даже большевики построили в самом центре своей столицы традиционную египетскую гробницу и сделали ее центром своего гумманистического культа. Мы сейчас направляемся в Ватикан, но знаешь ли ты, что находится в центре его притяжения, в самом сердце культа? Все тот же древнеегипетский символизм и поклонение почившему вождю – апостолу Петру, захороненному, по преданию, под собором Святого Петра. Его‑то все и спешат видеть.»

«Ты не очень лестно отзываешься о католической церкви», заметила Анна. «Это, признаться, несколько странно для человека, в жилах которого течет кровь бесчисленного поколения римских католиков.»

«А разве в Советском Союзе все лестно отзывались о режиме?» вопросом на вопрос ответил Адриан.

«Были, конечно же, диссиденты», согласилась Анна, и сразу же вспомнила о Толяне и о тете Майе. В их жилах тоже текла кровь потомственных коммунистов.

«И что они говорили?»

«Они говорили», припомнила Анна, «что это – тоталитарный режим, культ, основанный на лжи и сто раз успевший отойти от своей изначальной платформы. И много чего еще в этом роде.»

«И как ты считаешь, были они при этом правы?»

«Безусловно», согласилась Анна. «Они были, в целом, честными людьми. Не все, конечно. Но они готовы были чем‑то пожертвовать ради своей Родины, в то время как коммунисты давно уже ничем не жертвовали – они только брали… Но я и не ставила под вопрос твой патриотизм, Адриан!» рассмеялась Анна, видя, как серьезно он воспринимает все, сказанное ею.

«Патриотизм?» Адриан нервно улыбнулся. «Нет. Патриотизм, диссиденство – это для тех, которые против чего‑то протестуют, за что‑то борются, чего‑то добиваются. Я же просто живу, существую.»

«Ну да, настоящий диссидент», утвердительно кивнула Анна. «Только в изгнании. В эмиграции. В своем родном городе.»

Адриан посмотрел на нее внимательно. Да, именно так он себя, наверное, и чувствовал. Он жил в своем городе, но не мог прикоснуться к нему, не мог утешиться им, потому что он, Адриан, был отвержен этим городом, изгнан, если не за его географические пределы, то, конечно же, далеко за пределы интересов Рима и его жителей. Он жил в муравейнике и при этом был страшно одинок. Пока не появилась она.

«А скажи мне, Адриан», попросила Анна, «что значит для тебя религия?»

Вопрос застал его врасплох. Он задумался на минуту.

«Это психологический феномен, который люди с давних пор обнаружили и до сих пор не перестали еще эксплуатировать», ответил он наконец. «Это способ порабощения – через вероучение, через обряд, через традицию, наконец через угрозы и силу, полицию, инквизицию – какая разница?»

«Способ порабощения», задумчиво проговорила Анна.

«Вся история человечества, цивилизации – это история организованной религии и организованного порабощения», отметил Адриан. «По крайней мере – записанная, документированная история, начиная со времен Нимрода.»

«Нимрод?» неуверенно повторила Анна. «Тот, который кого‑то там убил? Льва, кажется.»

«Быка», поправил ее Адриан. «Это легко запомнить – надо только подумать о корриде. Коррида изначально проводилась в память о том, что Нимрод пошел когда‑то с голыми руками на быка и убил его, присвоив себе его силу. Согласно легенде, он был первым Мессопотамским царем, построившим Вавилон, Эрех, Аккад и Ниневию – первым известным на земле правителем. В его правление, и особенно в правление его жены, Семирами, впервые появилась возможность строительства грандиозных, помпезных построек. И возведены они были, конечно же, с одной целью – прославить, обессмертить имена Нимрода и Семирами и обеспечить династическое приемство их потомкам. И с тех пор культ живет своей собственной жизнью. Возьми, к примеру, пирамиды», продолжил Адриан. «Это самые древние известные постройки. И вдруг – пирамида на Красной Площади! Теперь скажи мне, что сделали с Лениным, когда он умер? Не боготворили ли его коммунисты? Не мумифицировали ли, по старой египетской технологии? Кстати – откуда им было ее знать? Но они знали… Не поклонялись ли ему? То же самое они сделали тогда еще с Нимродом – они объявили его после смерти богом Солнца, дающим жизнь всему.»

«И все таки я не понимаю, каким образом этот Нимрод, или культ Нимрода, оказался таким жизнеспособным?» призналась Анна. «Ведь Ленин продержался всего семьдесят лет. А культу Нимрода, как я понимаю, уже тысячи лет.» Ей было на самом деле интересно. «Во всем мне хочется дойти до самой сути», вспомнилась ей строчка из Пастернака.

«У Ленина не было харизматичной жены–красавицы», отозвался Адриан. «Древняя религия – это не просто религия, или верование – это мистерия. Сила ее с одной стороны в извечном человеческом стремлении к продолжению рода, к сексу, и с другой стороны в страхе перед небытием, то есть смертью. Это, если хочешь знать, и есть те религиозные струны в душе людей, на которых неплохо научились играть жрецы разных культов. Древняя религия Нимрода эти две струны не просто учитывает – она на них расчитана. Наряду с мужским персонажем, который на земле обладал сексуальной энергией быка, а преобразившись в солнце сделался самим олицетворением мужского начала, в этом культе есть и женское начало – Семирамис. В этом‑то и притягательность культа – в его разнополой напряженности, его эротической стороне.»

«А были у них дети?» поинтересовалась Анна.

«При жизни у Нимрода, насколько известно, детей не было. Зато вскоре после его смерти Семирамис забеременила – конечно же, чудесным образом», Адриан хотя и говорил тихо, но руки его, руки истинного итальянца, так и летали. Казалось, свяжи ему руки, и он совсем не сможет говорить. Анна про себя улыбалась этой детскости и энтузиазму профессора. Он говорил о вещах, которые происходили сотни и тысячи лет назад, а может быть, и вовсе не происходили, но ей все это почему‑то казалось сейчас важным, имеющим особое значение. Значило ли это, что она хорошо вошла в роль? Или что ей становятся действительно интересны их разговоры?

«Родила она как раз на Рождество – 25 декабря», продолжал тем временем Адриан. «Их сын, Таммуз, был провозглашен реинкарнацией, воплощением отца – Нимрода. Правда, он оказался не так проворен, как отец, и погиб на охоте. Но Семирамис на третий день провозгласила, что он воскрес. Тогда же был установлен сорокадневный пост и плач по Таммузу. В христианстве он известен как великий пост. И, наконец, сама Семирамис, когда пришло время, вознеслась на небо и была провозглашена жрецами как Царица Небесная. Пройдут тысячи лет, прежде чем Мария удостоится подобной чести. На нее, соответственно, перенесется вся внешняя атрибутика Семирамис, или Дианы, или Астарты, или Иштар. Это легко проследить как в перекликающихся историях, так и в употребляемой символике.»

С детских лет в Анне жил таки маленький огонек веры. Она помнила, как читала на чердаке, в деревне старое бабушкино Евангелие. Ей даже нравился тот Иисус, о котором она читала: Он был добрый, кормил людей, лечил их, не был лицимером, не боялся говорить правду. Ей было теперь немного обидно, что какой‑то Таммуз, как она поняла, претендует на ту же самую роль.

«Мне все‑таки кажется», сказала она, «что ты придаешь слишком большое значение символам. Я, как ты знаешь, родилась в стране, избравшей символом пятиконечную звезду. Это, ведь, наверное, тоже древний символ? Но ведь все дело – в интерпретации. Я, признаться, не знаю, что означал символ пятиконечной звезды изначально, но уж, конечно, не братство трудящихся пяти континентов. Другими словами – старый символ, новая интерпретация.»

«Такое тоже случается», согласился Адриан. «Но при этом старое значение символа не теряется.»

«И в чем, к примеру, изначальное значение пентаграммы?» возразила Анна.

«Пятиконечная звезда – это символ Астарты.»

«Но разве это можно доподлинно знать?» не сдавалась Анна.

«Планета Венера, которая в древних мифологиях связана с именем богини Астарты, чертит на небе совершенную пятиконечную звезду.»

Видя, что Анна не вполне его понимает, Адриан продолжил:

«За восемь лет планета Венера проходит по траектории, которая с перспективы земного наблюдателя в точности повторяет совершенную звезду – как ее рисуют дети – образованную четырьмя пересекающимися прямыми линиями. Древние астрономы, конечно же, знали это. Даже Олимпийские игры были изначально организованы в часть этого необычайного феномена. В самом начале Олимпийские игры разыгрывались раз в восемь лет – когда Венера дочерчивала последнюю линию перед тем, как начать все заново. Но восемь лет – слишком долгий срок для людей, и позднее Олимпийские игры стали праздновать прохождение Венерой половины своего цикла.»

«То, что ты говоришь лишь подтверждает мой тезис», кивнула Анна. «От Венеры до рабочих и крестьян – долгая дорога.»

«Не такая долгая, как тебе кажется», возразил Адриан. «Древние религии в основе своей были гумманистичны – по сути, это культы умерших вождей, возведенных в формальный статус божества. Я не много знаю о русской революции, но мне кажется, что если ее создатели избрали для себя символ звезды, они наверняка принадлежали к одному из древних масонских лож, которые издревле занимались геополитикой.»

«Массоны и революция?» рассмеялась Анна. «Да, я слышала что‑то такое. По–моему, это просто сказки–страшилки для маленьких детей.»

Адриан ничего не ответил, но Анна видела, что она его нечаянно обидела. Чтобы увести разговор в сторону, она решила задать ему вопрос, который давно уже у нее вертелся на языке.

«Скажи мне лучше, Адриан», произнесла Анна, глядя на массивный египетский обелиск, высящийся на открывшийся теперь их взглядам площади Святого Петра. «Как могли люди в древности перенести такую громаду из Египта? Я себе это что‑то плохо представляю.» Она читала где‑то что для того, чтобы доставить обелиск на могилу маршала Жукова потребовалась целая танковая бригада. Но в случае с этим обелиском вряд ли даже несколько танковых бригад мог что‑то сделать.

Адриан взглянул на нее лукаво улыбаясь.

«Нет, правда», настаивала Анна, «я немного знакома с законами физики и математики, и я еще могу представить, что этот обелиск можно было как‑то передвинуть на несколько десятков метров. Но сотни, тысячи километров? Я не понимаю. Мне кажется это невозможнымю Не суди строго», улыбнулась она в заключение, «я ведь – дилетант.»

«Дилетант – это тот», ответил Адриан, «которому говоришь, что этот обелиск был привезен из Египта, из Хелиаполиса, императором Калигулой, и он верит, и у него даже не возникает вопросов – как они могли сделать невозможное.»

«А разве это действительно невозможно?» удивилась Анна.

«Но ты же сама только что так сказала», рассмеялся Адриан.

«Я только хотела сказать, что я не понимаю, как это возможно», сказала Анна в свое оправдание.

«Вот и я не понимаю», согласился Адриан. «Не понимаю, как люди могут верить в такие сказки. Это ведь все равно, что верить, что Елена, мать Константина, привезла в Рим лестницу Пилата. Нет, Анна, все эти артифакты было сделаны пряму тут, на месте.»

«В Риме?» не могла поверить услышанному Анна.

«В Риме, у племен Майа, в Египте – повсюду и везде, где встречаются обелиски. В какие времена они были сделаны – этого сказать никто не может. Иероглифы могли быть высечены на них и позднее – гораздо позднее. Все эти обелиски, как и другие воплощенные в камне символы, свидетельствуют об одних и тех же повсеместно, по всей земле распространенных астрологических культах. Ты должна понимать, что кроме государственных, политических образований в древности, как и сегодня, были и есть институты надполитические, стремящиеся к контролю над эйкуменой. Жрецы и прочие руководители культов в разных странах были связаны между собою, образуя первую всемирную паутину – тонкую, но прочную. Поскольку далеко не все страны находились в добрососедских отношениях друг с другом, жрецам приходилось держать в секрете свои международные связи. Таким образом начали образовываться первые тайные общества. Безошибочные следы этих религиозно–политичеких институтов можно найти по всему миру. А здесь, в Ватикане, это уже не просто следы – тут все камни вопиют о них. Архитектура в руках власть имущих – это ведь самое надежное средство пропаганды. А подлинное искусство архитектуры состоит в том, чтобы одновременно и явить нечто, и нечто утаить – мы уже проходили это. Посмотри вокруг», предложил Адриан. «Что ты видишь?»

Анна с улыбкой оглянулась по сторонам.

«Много народа», сказала она. «Много красивых зданий и форм.»

«И знаков», добавил Адриан. «Много тайных символов и знаков. Но обрати внимание, какой из них всех главный? Какой повторяется больше всего?»

На этот раз Анна была более внимательна. Коллонада Бернини была увенчана многочисленными скульптурами, но все они были хотя и похожими, но разными. Кроме обелиска на площади был еще фонтан, который теперь плескался на солнце. Вдали, перед самым входом в собор, высились статуи Петра и Павла. В левой руке Петр держал какой‑то свиток, а в правой, высоко – два ключа. Анна снова посмотрела по сторонам. Точно! Она видела уже эти два ключа – в многочисленных барельефах на стенах. Два скрещенных ключа также располагались на самом почетном месте – на фронтоне Собора, прямо над балконом, с которого Папа приветствовал народ.

«Ключи?» предложила Анна.

«Верно!» воскликнул Адриан. «У тебя острый глаз.»

«Ключи от рая и ада?»

«Они самые», кивнул Адриан.

«По преданию эти ключи, символизирующие божественную власть Петра и последующих пап, были переданы им Христом. Но перекрещенные ключи были прежде эмблемой Джаниса и Зурвана, римских богов времени и хранителей дверных проходов. Двумя ключами обладал и Митра – ключом от света и от тьмы.»

«И в чем особенность этих ключей?»

«В их геополитическом утверждении. Они представляют абсолютную власть: на небе, и на земле, и даже в аду. Вся архитектура Ватикана призвана это утверждение поддержать – своими формами, весом, масштабами. Все апостолы и пророки, оракулы и провидцы, мудрецы и философы, короли и полководцы – все те, кто удостоился места на коллонаде и на фресках, картинах и скульптурах – разве они все не пешки на этой безбрежной мраморной шахматной доске? Меньше, чем пешки. А простой человек и вовсе теряется в этом громадном объеме, чувствует собственное ничтожество и бессилие в сравнении с этой безграничной, как кажется, властью. Впрочем, притязания Ватикана не новы. И религия его не нова. И поскольку ему хочется сказать об этом, но не хочется оттолкнуть от себя тех, кто ассоциирует католичество с христианством, он делает это через символы.»

«Значит», поинтересовалась Анна, «ты считаешь, что христианство – это просто пересказ старой истории, только с новыми лицами?»

«Христианство, безусловно, имеет под собою событийную сторону,» начал Адриан, «историю странствующего раввина, целителя и проповедника, ставшего народным героем. Как всякая великая история – нарратив – она была обречена на трагический конец. Но за ним уже последовала религиозная надстройка – воскресение из мертвых. Этот Иисус из Назарета, как утверждали его ученики, был Сыном Бога во плоти. Согласно их записям, он воскрес на третий день после смерти на кресте. Ты, наверняка, знаешь эту историю?»

«Знаю», кивнула Анна.

«Вероятно в силу своей простоты и обещанию вечной счастливой жизни для всех, кто верит, что плотник из Назарета был Богом во плоти, христианство приобрело много последователей,» продолжил Адриан, «сначала среди иудеев, потом и среди других народов. К началу четвертого века это была уже самая распространенная религия в Римской империи. Глупцы делали еще попытки сражаться против этой религии, и император Диоклетиан предпринял последнее гонение против христианства, которое длилось целых десять лет. Но дни гонений были сочтены и император Константин решил проблему религиозной конфронтации язычества и христианства объединив их в один культ. Сам Константин был первосвященником бога Митры до конца своих дней, и в то же время хозяйской рукой вершил дела и в организованной им имперской христианской церкви.»

«Во имя мира и единства империи, конечно же», догадалась Анна.

«Да, но не только для этого,» кивнул Адриан. «Это было время упадка, увядания империи. Предвидел ли Константин это падение или нет – невозможно сказать наверняка. Но то, что христианство стремительно одерживало победы над язычеством было очевидно. Это было молодое, сильное, полное жизненных соков дерево – и на это дерево Константин пересадил старых паразитов – династии священников и князей, питавшихся ранее от стола Митры. Они перебрались на ствол молодой религии со всем своим скрабом – ничего не забыли. Подобное уже не раз случалось в истории – посмотреть хотя бы на то, как некогда греческие боги всем кибуцем, Олимпом перешли под стяги Митры.»

«А двенадцать апостолов последовали их примеру?» поинтересовалась Анна.

«Ты сама можешь видеть их в компании на равных с другими ораклами и религиозными вождями древности служившими богу Митре,» сказал он, указывая на коллонаду Бернини.

«Религиозный синкретизм?» предположила Анна.

«Пожалуй. Хотя в предыдущих исторических сценариях к концу этого симбиоза от религии–носителя оставались только рожки да ножки. Зато митранизм блистал во всей красе – он медленно вытягитвал из жертвы все соки, а потом подыскивал себе новую жертву – как серийный маньяк убийца.»

Анна вздрогнула при последних его словах. Ей вспомнились материалы по делу следствия и показания свидетелей, коллег–профессоров, о его чрезмерном увлечении древними религиями. Серийный маньяк убийца! Возможно, его восприятие мира, истории, архитектуры, религии – все это лишь проекция его собственного внутреннего зверя, которого некогда вычислил Фрейд? Анне вдруг вспомнился Горлум–Смеагорл из трилогии Толкиена. Тот с детства искал чего‑то, но искал внизу, глядя на землю, под землю. И нашел‑таки – нашел то, что было несравненно сильнее его. «Моя прелесть» называл он кольцо, сковавшее его волю. Это была страсть, которая постепенно уничтожала своего носителя, превращала все белое в черное, Смеагорла в горлума. Разве не об этом говорил Адриан минуту назад, повествуя о похождениях бога Митры? И разве не таков и сам Адриан – Смеагорл и Горлум одновременно, доктор Джейкиль и мистер Хартл? Наверное, Адриан сам с собой спорит, как горлум со Смеагорлом. Насколько Анна помнила, злой горлум в конце победил.

Глава 21