В которой Пьетро Ангелиер навсегда оставляет свой дом и пускается в дальнее путешествие

«То, что я знаю о небесных науках и Священном писании я выучил в лесах и полях. У меня не было других учителей кроме дубов и берез.»

Бернар Клервосский

1227, 19 августа, Абруззи

Неспешным шагом, прощаясь с родною землей, Пьетро прошел за окраину деревни, через небольшую рощу, где ему было знакомо каждое дерево, под гору, к церкви Святого Луки, в которой семнадцать лет назад он был крещен. Оттуда он зашагал в гору, в сторону необитаемых лесов и холмов, где несмотря на запрет господ, крестьяне охотились.

В тот день Пьетро навсегда покидал родной дом. Он не уходил в мир – в город, в столпотворение грязных узких улиц, на которых иногда даже двум пешеходам было нелегко разойтись. За всю жизнь Пьетро побывал в Исернии только дважды, посещая своих братьев и сестер, которые перебрались в город и нашли работу в ремесленной мастерской. Они были хорошими работниками, и их семьи достаточно прочно стояли на ногах. Но не к этой жизни стремился Пьетро – он уходил из мира, чтобы отдать свою жизнь на служению Богу.

Поднявшись на холм, до того места, где лес сменял цветистый луг, Пьетро в последний раз оглянулся на родную деревню и через прохладный утренний воздух, слегка тронутый дымкой тумана, он увидел фигуры трех женщин, стоящих возле лома – его мать и двоих сестер. Одна была старше его – старая дева, которую замуж уже никто не возьмет. Другая была на два года младше его, и ее шансы выйти замуж тоже таяли с каждым летом. Старшая сестра хотела уйти в монастырь, но так как она не могла принести с собой ни денег, ни земель ее не приняли.

«Что ж», думал Пьетро, «на все воля Божия. Кто‑то ведь должен остаться, заботиться о матери.» Сам Пьетро был уверен, что его в монастырь примут – в это верила и его мать, да и все, знавшие его. Пьетро помахал женщинам в последний раз и, чтобы лишний раз не искушаться, поспешно смахнул слезу и шагнул в сторону леса.

Птичий хор с зеленых деревьев прославлял Творца своим мелодичным пением, которое позднее, с приходом зноя дня, несколько стихло, уступая место стрекотанью, жужжанью и шороху насекомых в мягкой ароматной траве. Молодое, сильное тело Пьетро наслаждалось каждым движением, каждым шагом, вздохом, взглядом, звуком.

«Я дивно устроен», вспомнил Пьетро слова псалмопевца. В эту минуту он совсем забыл о том, что лицо его было обезображено глубоким шрамом. Никто не видел его сейчас – никто, кроме его Небесного отца. И каким‑то образом Пьетро знал, что Бог любит его таким, какой он есть. В Его глазах Пьетро чувствовал себя прекрасным человеком. Да и все вокруг него было прекрасно, отражало великолепие Божьего творения, без всяких еще признаков вмешательства людей. Он шел по окраине леса, так что слева от него простирались сочные луга, плавно переходящие в холмы и возвышенности, заросшие лесом, а справа – толстые стволы деревьев.

Пьетро шел в сторону Аббатства, которое располагалось на расстоянии дневного пути от их деревни. Уже несколько лет Пьетро мечтал попасть туда, оказаться среди монахов, среди людей, которые, как и он, полюбили Господа всем умом, и всею душею, и всем помышлением. Как нуждался он в такой компании! Как стремилась душа его к ученичеству, к новым знаниям о Боге и о мире. И обрести эти знания можно было лишь в одном месте – в монастыре. Его примут – он был уверен в этом. И тогда он познает, что такое братская любовь!

Во второй половине дня зной заставил умолкнуть даже насекомых в траве, и великая, омытая ярким солнечным светом тишина снизошла в горячий летний полдень. Пьетро никогда еще не заходил так далеко от дома, и места эти ему были неизвестны. Жили ли в окрестностях люди? Он не знал этого. Никаких признаков жилья видно не было. Все кругом него было тихо, пустынно, первобытно. Когда он стал подниматься на очередной холм, он услышал высоко в небе крик жаворонка. Пьетро остановился и стал высматривать птицу в высоком синем небе, но так и не смог увидеть – солнце светило слишком ярко.

Воздух, настоянный на травах и солнечном сиянии, проникал Пьетро в самое сердце. Стоя с задранной кверху головой, всматриваясь в даль, Пьетро ощутил в воздухе незнакомые прежде, тревожные и манящие ароматы – он не знал, что это ветер доносит до него свежесть далеких снежных гор и привкус соленого моря. Растущее в груди чувство радости и благодарности наконец полностью завладело им и он упал на землю, в прах, из которого был создан, и в который однажды ему суждено будет возвратиться. Все вокруг, казалось, было исполнено совершенной, гармоничной простотой и свободой. Теплая земля издавала сильный, здоровый запах жизни, травинки щекотали ему лицо, солнышко ласкало затылок. Подступал момент глубинной радости, ликования – подчинения высшим силам, полной зависимости от Сотворившего это поле, лес, землю, и все, что наполняло ее, и даже его, Пьетро, разумную душу.

«Спасибо Тебе», плакал Пьетро от счастья, «что Ты создал меня, создал эти поля, леса, это солнце, этот мир! Какой он чудесный, какой удивительный и прекрасный! Но сколь прекрасней его Ты, Сотворивший, Ты, чей Ангел явился мне в ночи, озарив меня светом – слаще солнечного. Спасибо, что создал меня, малого и слабого, но способного дышать, ходить, думать, и даже познавать Тебя! За что такая любовь ко мне? За что такое расположение?»

Мысли и молитвы Пьетро кружили теперь вокруг чего‑то неизмеримо притягательного, сладкой бездны Бога, в которой страшно было утонуть, потеряться. Но его молодое тело крепко держало его душу, не давая ей вырваться из груди и улететь. Пьетро был привязан к этому земному миру тысячью нитей – многочисленными запахами, звуками, красками, прикосновением стеблей и лепестков трав… Ему было так же отрадно принадлежать к этой ароматной земле, как и Духу, Который дышит где хочет. Он равно принадлежал миру свыше и этому, родному, прекрасному миру его родины.

Пьетро показалось, что уже не солнце гладит его макушку, отражаясь от его необычайно светлых для этих мест волос, но Сам Творец и Спаситель, Иисус Христос простер к нему Свою святую руку и прикоснулся на миг.

Глава 24

Римская лихорадка

«Душа моя дрожит от дуновенья Эроса, ветру могучему кланяются дубы.»

Саффон

2005, 24 сентября, Рим

«Можно задать тебе один личный вопрос?» сказала Анна, обращаясь к Винченцо после того, как официант принял их заказы.

Винченцо кивнул, наливая в стаканы вино.

«Сделаться священником – это была твоя идея?»

«Моя идея?» иронично хмыкнул он. «Боюсь, у меня в жизни было мало выбора. Когда я был маленьким и однажды сильно заболел – горел в лихорадке – баронесса дала обет Деве, что если я выживу, то она сделает меня священником.»

Анна молчала. Она сама оказалась на службе помимо своей воли. Да и был ли он у кого‑то – этот выбор?

«Я почитала немножко про отшельника Пьетро», сказала она после небольшой паузы.

«Ты читало про Пьетро Мурроне?» удивился Винченцо.

«Начала. Пока только самые общие вещи. Твой интерес к истории оказался заразен», улыбнулась она. «Кстати,» добавила она, как будто вспоминая что‑то, «мой гид являлся когда‑то профессором истории архитектуры. Он просто помешан на истории и, кажется, знает все на свете про пап. И вообще – он оригинальный мыслитель. Если хочешь, я могу тебя с ним познакомить. Может, он поможет сдвинуть твой проект с мертвой точки?»

«А почему он больше не преподает?» поинтересовался Винченцо. «Он что – на пенсии?»

«Он преподавал когда‑то. Но потом был уволен – за радикальные взгляды».

«Радикальные взгляды? В Риме? И как же зовут этого профессора–маверика?» поинтересовался Винченцо.

«Фера», ответила Анна. «Адриан Фера».

Винченцо задумался на минуту, вспоминая что‑то.

«Профессор Фера, профессор Адриан Фера…» тихо повторял он и вдруг замер и со страхом посмотрел на Анну. «Только не говори мне, что твой гид – сумасшедший профессор, расчленивший свою студентку в подземелье?»

«Ты знаешь эту историю?» удивилась Анна. «Она приключилась десять лет назад…»

«Мир тесен, увы», заметил Винченцо. «Профессор Фера приходится мне родственником…»

Анна замерла, не веря своим ушам.

«К счастью – дальним,» продолжил Винченцо. «Но о нем немало говорили в нашем доме, когда это все случилось. Я помню, как возмущалась моя мать, баронесса, что ему просто не отрубили голову – или не четвертовали».

«В каком‑то смысле ему и голову отрубили и четвертовали», отозвалась Анна. Ей почему то жаль стало профессора – хотелось сказать что‑то в его защиту.

«Невероятно», покачал головой Винченцо. «Но все‑таки в самом главном я был прав».

«И что же это главное?» настороженно поинтересовалась Анна.

«Что ты – точно сбежавшая принцесса», покачал головой Винченцо. «Искательница приключений».

«Скажи еще – авантюристка», улыбнулась Анна.

«Не исключено», Винченцо тоже улыбнулся. «Однако, начиная с этого момента, я лишен покоя.»

«Лишен покоя?»

«Я все время буду думать, жива ли ты? Ну скажи мне – зачем ты это делаешь? Зачем ты выбрала его?»

«Он – лучший специалист,» просто ответила Анна. «Отец всегда говорил, что мы должны учиться только у лучших». На самом деле так говорил Ганс Христиан, но об этом Анна предпочла умолчать. «Кроме того – он совершенно безопасен. Ты можешь сам в этом убедиться – думаю, он не будет возражать, если когда‑то ты составишь нам кампанию».

Винченцо на минуту задумался. Потом неожиданно рассмеялся.

«Почему ты смеешься?» спросила Анна.

«Я просто представил, что бы сталось с баронессой, если бы она узнала, что ее сын разгуливает по Риму в кампании человека, которого она призывала четвертовать. Впрочем,» сказал он уже серьезным голосом, «я принимаю твое предложение. Таким образом, я могу быть за тебя спокоен – по крайней мере, когда я рядом».

«Ты берешь на себя роль моего телохранителя?» улыбнулась Анна.

«Что‑то вроде этого», кивнул Винченцо.

«Уверяю тебя – это совершенно излишне», сказала Анна. Она посмотрела на часы. «Я встречаюсь с профессором Фера через час. Если хочешь, можешь пойти со мной».

«А куда вы направляетесь?» поинтересовался Винченцо.

«В Колизей», ответила Анна.

«В Колизей!» отозвался Винченцо. «Пойду. Там проходит интересная экспозиция музея Эроса. Впрочем, надо сначала подкрепиться.»

Закончив обедать они еще немного посидели в ресторане, и направились к серой громаде Колизея, известному всему миру по учебникам, фотокарточкам и кинофильмам. Адриан уже ожидал у входа. Он увидел ее издали – точнее, увидел их.

Анна поцеловала Адриана в щеку, приветствуя как старого друга.

«Познакомьтесь», сказала она. «Адриан Фера – мой профессор. Винченцо Паолини – мой друг».

«Винченцо Паолини, Паолини…» повторил задумчиво профессор, потом внимательно, изучающе посмотрел на Винченцо. «Вы, случайно, не сын сына баронессы Фернанды Паолини?»

Винченцо несколько смутился. Он не ожидал, что профессор знает его – хотя бы даже заочно.

«Да», кивнул Винченцо. «Баронесса Фернанда Паолини моя мать».

«В который раз убеждаюсь, что мир тесен», покачал головой Адриан. «Значит, мы с вами – родственники. Что ж, тем более я приветствую вас в качестве…» Адриан помедлил, не зная, как продолжить, и взглянул на Анну.

«В качестве еще одного слушателя», пришел ему на помощь Винченцо.

Адриан улыбнулся дружественной улыбкой и пожал руку Винченцо. У Анны камень свалился с сердца. Она сделала то, что от нее требовалось – и сделала это с успехом. Ей начинала нравиться эта игра.

Они двинулись в сторону Колизея, гигантский каркасс которого наполнял собою все пространство, возвышаясь в центре Рима как памятник жестокости и мужества, страдания и героизма, и надежды, презирающей смерть. Втроем они двинулись к тому месту, на котором тысячи людей умерли, чтобы поразвлечь тысячи других людей.

«Подобно другим римским амфитеатрам, Амфитеатр Флавиев, перед которым мы находимся, представляет в плане эллипс, середина которого занята эллиптической формы ареной и окружающими её концентрическими кольцами зрительских рядов», услышала Анна обрывок из речи, которую заученным, механическим образом повторяла крупная итальянска женщина, гид в темных очках, вещающая группе японских туристов, над которыми она возвашаясь, как башня. «Это самый грандиозный античный амфитеатр: длина его наружного эллипса равняется 524 м, большая ось ― 187,77 м, малая ось ― 155,64 м, длина арены ― 85,75 м, её ширина 53,62 м; высота его стен ― от 48 до 50 метров. Колизей утратил две трети своей первоначальной массы, тем не менее, она и поныне беспримерно громадна. Амфитеатр Флавиев был построен на бетонном фундаменте толщиной в 13 метров.» Худосочная переводчица едва успевала переводить.

Анна подумала, что ей крупно повезло с гидами – без сомнений, что она знала о Риме намного больше, чем большинство туристов, и даже римлян, когда‑либо узнают.

«В первом столетии нашей эры», сказал Адриан, когда они отошли подальше от шумной группы, «римские строители научились пользоваться быстро сохнущим цементом, что позволило вывести древнюю архитектуру на новый уровень – создание громадных общественных зданий. Колизей, к примеру, мог вместить в себя от пятидесяти до девяносто тысяч зрителей. Это был политический жест – контроль над таким количеством римлян означал контроль над Римом и миром. Отсюда – грандиозные архитектурные решения: благодаря восьмидесяти входам, расположенным равномерно по всему периметру здания, публика могла заполнить его за пятнадцать минут и покинуть за пять. Только четыре входа были предназначены для высшей знати и вели в нижний ряд. Зрители попроще входили в амфитеатр из‑под арок нижнего этажа, помеченных цифрами от I до LXXVI. Представления давались бесплатно – Рим не жалел денег на пропаганду.»

Анна взглянула на единственно открытые сегодня ворота. Там располагались касса и проход в Колизей. Многое изменилось с древних времен!

«Кажется, его построил Нерон?» заметил Винченцо.

«Весьма распространенное заблуждение!» ответил Адриан, и Анна едва сдержала улыбку, наблюдая с каким ликованием Адриан отметил свою первую маленькую победу над Винченцо. «Здесь когда‑то действительно стоял дворец Нерона, окруженный садами. Будучи нарцистистом, он неподалеку отсюда выстроил громадную статую Гелиоса – бога солнца. Само по себе в этом не было ничего удивительного, но собенность этого истукана – Колосса – состояла в том, что он как две капли воды походил на самого Нерона. Этой самой статуе и поклонялся Нерон утром и вечером из окна своего дворца.»

«И что же случилось с его дворцом? И с Колоссом?» поинтересовалась Анна. Ей приятно было видеть Адриана таким увлеченным. В эти мигуты он, казалось, забывал обо всем и был совершенно счастлив.

«Приемники Нерона презирали его, а потому дворец его был разрушен почти сразу же после его смерти», поспешил ответить Адриан. «Даже основание дворца было срыто и на его месте устроен большой пруд». Однако идея Колосса императорам понравилась, и будучи людьми практичными, истинными римлянами, они не стали его ломать, а ограничились тем, что вместо головы Нерона стали прилаживать свои собственные головы.»

«Они что, тоже поклонялись самим себе?» поинтересовалась Анна.

«Нет», покачал головой Адриан. «Но они думали, что это будет здорово, если народ будет им поклоняться.»

«А христиане отказывались это делать», добавил Винченцо. «Это и стало причиной многих гонений, которые привели их на эту арену в качестве мяса для хищников.»

«Все верно», кивнул Адриан. «За отказ поклоняться образу императора или других богов их обвинили в атеизме.»

«Интересная формулировка», заметила Анна. «Но ты так и не сказал, кто же все‑таки построил Колизей?»

«Действительно?» рассмеялся Адриан. «Его построил император Веспасиан в честь подавления в семидесятом году восстания в Иерусалиме и разрушения мятежного города. Колизей был построен на золото, увезенное из Иерусалима – в основном из иудейского Храма, который тогда же и был разрушен. Мятеж стоил жизни миллиону и ста тысячам евреев.»

«Точно!» воскликнул Венченцо. «Я где‑то читал об этом! Или слышал!»

Адриан в растерянности посмотрел на Винченцо. Его высокое происхождение и годы учебы в семинарии не вытравило из него той простоты и непосредственности, которые чувствовались в каждом его движении, в каждом сказанном, впопад или невпопад слове.

«Семинаристам непременно задают читать материалы по истории Церкви», сказал Адриан. «Вы наверняка все это изучали.»

«Да», засмеялся Винченцо. «Так все и было! Но у нас там не было таких преподавателей.»

Адриан вспомнил о тех временах, когда студенты осаждали его после занятий, добивались его времени, его внимания. А потом на целых десять лет он стал более, чем не нужен. Как же он жил все эти годы? Как выжил? Он и сам не знал. Теперь же, когда в его учениках оказались Анна и Винченцо, Адриан вновь почувствовал себя счастливым. Ему не нужны были уже огромные аудитории, наполненные до отказа студентами. Если только Анне и Винченцо интересно с ним, то это было для Адриана высокой наградой.

Они вошли в фойе Колизея, где находилась билетная касса. Большой постер, с картинкой из Помпейской эротики, находился с правой стороны от кассы и приглашал посетить музей Эроса, расположившийся здесь же, под крышей Колизея.

Они прошли вглубь громады Колизея, а затем поднялись на второй уровень откуда перед ними открылся вид на изрытое ходами и переходами подполье арены.

«Когда‑то арена была покрыта сложной системой потайных дверей, ловушек и лифтов», объяснил Адриан. «Оператор, управляющий зрелищем, мог неожиданно выпустить сзади вас тигра, или заставить песок под ногами гладиатора разверзнуться, увлекая его на острые железные колья. Латинское слово harena означает просто – песок. Песок покрывал деревянные полы и потайные двери, и никто не знал, чего ожидать. Смерть приходила во всех мыслимых и немыслимых вариациях. Это было сделано, чтобы зрители не успевали пресыщаться кровавыми зрелищами. А ведь пресытиться было чем. Император Троян, к примеру, празднуя в 107–ом году победу над Даками, велел завести сюда животных, с которыми сражались 10 тысяч гладиаторов в течение 123 дней. Из Африки привезли жирафов, гиппопотамов, крокодилов, слонов, львов, пантер и даже страусов – в общей сложности 11 тысяч животных. В Риме даже была школа по подготовке гладиаторов для сражений со зверьми – они назывались Ludus Matutinus. Ведь для вооруженного человека немудрено убить жирафа, или страуса – надо было уметь убить их так, чтобы все восхищались опасной игрой. Выпускникам Ludus Matutinus обычно доверяли и расправу над христианами – поскольку на арене они входили в ту же категорию, что и звери.»

«Почему люди так жестоки?» думала Анна, глядя на зияющую мрачными ямами арену, на которой разыгрывались тысячи сценариев, и финалом каждого была смерть. «Или у них существовали иные представления о смерти? Может быть, смерть не была таким уж большим делом для них… Но почему бы это? Неужели они были не такими же людьми, как и я? Что чувствовали идущие на смерть гладиаторы? Что чувствовали христиане, когда их, безоружных, выкидывали на арену на корм диким зверям? Было ли им страшно?»

«С приходом христианства», продолжал тем временем Адриан, «Колизей постепенно отказался от гладиаторских боев».

«И как же он использовался?» поинтересовалась Анна.

«Обычно – никак. Все здесь заросло лесом и бродили дикие звери, прятались преступники. В зените Средних веков, когда подступала уже волна Ренессанса, папы пытались устроить из Колизея что‑то вроде ткацкой фабрики по совместительству с барделем. Так что когда‑то здесь располагался самый большой в мире бордель.»

«Неужели это правда?» недоверчиво спросила Анна.

«В те дни церковь действительно держала под своим контролем все публичные дома в Италии», кивнул Винченцо. «Я читал об этом. Это приносило папам немалую прибыль. Но над чем они не были властны, так над быстро распространяющимися венерическими заболеваниями. Поэтому эта индустрия никогда не смогла подняться выше определенного уровня, и идея с Колизеем тоже провалилась. Правильно я все говорю, профессор?»

«Браво, Винченцо!» воскликнул Адриан, приветливо улыбаясь. «Я поражаюсь твоим научным горизонтам. Да, проект провалился. К тому же несколько раз Колизей горел. Потом папы стали сами разбирать его по камням на строительство своих резиденций. В семнадцатом веке могущественный кардинал Алтиери проводил в Колизее бои быков, но с его смертью и это дело заглогло. С тех пор он стоял, заростая лесом, пока Муссолинине не пришел к власти и не началась реставрация.»

К этому времени они уже поднялись на верхний уровень и стрелочки, указывающие в направлении Музея Эроса, сделались очень настойчивы, приведя их в просторный современный холл примыкающий к внешней стене здания.

«Разве это не странно», заметила Анна, «что музей Эроса разделяет крышу с Колизеем?»

«Мне кажется это вполне естественным», пожал плечами Винченцо. «Ведь Колизей был посвящен римским богам, а Эрос, на мой взгляд, самый из них привлекательный. Большинство других богов давно пребывают в забвении. Но кто может забыть об Эросе?»

Анна почувствовала, как кровь приливает к ее щекам. Присутствие бога плотской любви действительно остро ощущалось под крышей Колизея – особенно в присутствии Винченцо.

Надписи на различных языках сообщали туристам, что в музее собраны экспонаты со всей Италии и из разных других частей Европы. Они прошли в глубь помещения. Красно–черные вазы из Помпей представляли сцены оргий. Картины, фрески, мозаики на стенах изображали мужчин и женщин совокупляющимися во всех мыслимых и немыслимых позициях. Анна глядела на бесчисленные обнаженные тела отлитые из бронзы, высеченные из мрамора, выложенные из мозаики и нарисованные краской: мужчины и женщины, мужчины на мужчинах и на детях, женщины с женщинами и с животными… Свобода греческих и римских сексуальных нравов неоспоримо утверждала себя в этих стенах, и Анна подумала, что корни сексуальной революции следует на самом деле искать в античности. В центре выставки располагалась безглавая Афродита – мать Эроса.

Анна задержала взгляд на мраморной композиции, изображающей Психею в объятиях Эроса. Анне показался несимпатичным, даже противным этот Эрос – несмотря на его совершенные черты и, похоже, неуемную жизненную силу, он вряд ли тянул на что‑то большее, чем породистое животное, племенной бык, облекшийся в формы человеческие, почти ангельские. Бродя по экспозиции Анна не могла не заметить, что образ Эроса эволюционировал за столетия своего существования, превратившись из буйной, почти безличностной силы природы в божество любви, а позднее дегенерировал в putto – пухленького ребеночка–ангелочка с луком в коротеньких ручках – таким, каким его изображают на открытках.

Анна задержалась возле скульптуры крылатого Эроса. Надпись под нею поясняла, что эта скульптура является копией с античного оригинала Лисиппа, 4 столетие до н. э., которая была сделана в Риме в ранний Имперский период. Анна внимательнее присмотрелась к тому, как Эрос обращался со своим луком: правою рукою он крепко держал лук за его верхний конец, максимально отстраняя его от головы, будто боясь своего собственного лука. Стрелять он не собирался, да и стрелы нигде видно не было.

«Мне кажется», сказала Анна, когда к ней подошел Адриан, «что он держит в руках не лук, а змею.»

Адриан с удивлением посмотрел на нее.

«Ты заметила это?»

Винченцо тоже подошел ближе.

«Что заметила?» спросил он.

«Змея», ответил Адриан.

«Змея? Где?» недоуменно спросил Винченцо, однако приглядевшись внимательней присвиснул, так что некоторые головы повернулись, имея лишний повод посмотреть в его сторону. «Да–а-а», задумчиво протянул он. «Похоже, Анна права. Наверное, в оригинале он действительно держал в руках змею. А потом змея сломали, а Эросу сунули в руки палку. Ведь такие вещи встречаются в искусстве сплошь и рядом, правильно?» он обернулся к Адриану за поддержкой.

«Такие вещи в искусстве действительно встречаются», кивнул Адриан. «Но в данном случае ошибки не произошло. Змей в руках Эроса – это скрытый, скрывающийся змей.»

Глава 25