В которой говорится о том, что произошло с Пьетро после примечательного происшествия с боровом

«Я видел все ловушки, врагом расставленные на земле, и сказал со вздохом: «Кто сможет их обойти?» Тогда я услышал голос, сказавший: «смиренный».

Св. Антоний

1214–1225, Абруззи

Происшествие с боровом и долгая болезнь, последовавшая вслед за этим, надолго вывели маленького Пьетро за пределы обыденной жизни, окунули его в неведомое прежде состояние бреда и полубреда, боли и одиночества. Пока он был слаб и не мог ходить он проводил много времени лежа за домом, в тени огромного дуба, куда его выносили каждое утро братья. Там его и кормили, туда приходила к нему мать, забегали братья и сестры. Но было время уборки урожая и ни одна пара рук не была лишней. К тому же Пьетро постепенно начинало нравиться его уединение. Глядя через просветы в шатре листьев в высокое, светлое днем и темное, глубокое, усыпанное звездами небо ночи, Пьетро думал о Том, Кто создал все это великолепие. Иногда, в полусне, в полумолитве за зеленым полохом листьев, за звездным шатром неба Пьетро чудилось видение неземной славы, струение тихого света, которым все вокруг озарялось, и который тихо втекал теперь в него, наполняя мальчика такой радостью, что иногда он совершенно не чувствовал своего тела.

Когда Пьетро пошел на поправку было ясно, что он ему уже никогда не быть прежним маленьким мальчиком. Глубокий храм, пролегший через всю левую половину лица, и тихий свет, струящийся из его глаз, придавали Пьетро не детский вид. Он по прежнему оставался деревенским мальчиком, в обязанности которого входило чистить хлев, собирать дрова, кормить животных, помогать в огороде. Но хотя Пьетро прилежно выполнял свои обязанности, всем было ясно, что мыслями и сердцем он находится где‑то еще. Это отдалило Пьетро от всего семейства, живущего одною жизнью с землей. И только мать и крестный Пьетро казалось понимали, что с ним происходит. Крестный научил Пьетро читать и снабдил его отрывками из евангелий, а также книгой под названем «Житие Святого Антония.»

Пьетро начал читать эту книгу, но в скором времени бросил – ему стало страшно от тех ужасов и искушений, которым подвергался Святой Антоний. Дошло до того, что ночами его и самого стали преследовать кошмары. Ему снились страшные звери, которых он никогда в жизни не видел, а только слышал о них – львы, скорпионы, страусы, крокодилы. Они гнались за Пьетро, кричали вслед ему страшными голосами, хотели разорвать его на части, пожрать. Но Пьетро, хоть ему и было очень страшно, останавливал этих чудовищ своею молитвою, именем Иисуса Христа.

Были ночи, когда демонов, атаковавших Пьетро, было особенно трудно унять. В такие ночи Пьетро кричал во сне, поднимая переполох в семействе. Братья будили его, поливали холодной водой, давали подзатыльники, выгоняли ночевать на двор, или в хлев. Но и там страшилища настигали и набрасывались на него. Пьетро иногда не спал по нескольку ночей, боясь своих мучительных кошмаров.

Тем временем по деревне быстро прошла молва о том, что по ночам Пьетро сражается с демонами. Поскольку количество демонов ограничено и они, в отличие от Господа Бога, не могли быть в двух разных местах одновременно, родственники и соседи с радостью готовы были препоручить Пьетро своих демонов. В те ночи, когда Пьетро особенно громко кричал во сне, соседи особенно хорошо спали – они знали, что все бесы сейчас при деле.

Молва о мальчике–подвижнике вырвалась за пределы их деревни и распространилась, с невероятными преувеличениями и присказками, по всей округе. Это была добрая новость, и люди ее охотно принимали – всем было известно, как сильно ненавидят бесы святых. А потому, забыв про других, они ополчаются на святого войной, и пока они там воюют, остальные живут в мире и покое. Крики Пьетро сделались колыбельной для деревни. Даже братья стали больше уважать своего младшего.

Крестный, однако, совсем не рад был тому, что происходило с Пьетро. Он настоял, чтобы тот дочитал‑таки до конца Житие Антония. К своему изумлению Пьетро обнаружил, что Антоний не только умел живописать нападки врага, но и давал советы относительно того, как им противостоять, и как повергнуть противника. Его путешествие в невидимый мир духовной борьбы продолжилось.

«Демоны бывают коварны», читал он далее у Святого Антония. «Они готовы принять на себя любые формы, представиться кем угодно. Они будят нас среди ночи и не позволяют уже заснуть.» Все это Пьетро, конечно, знал из своего собственного опыта.

«С Божьей помощью», читал далее Пьетро, «мы можем отличать духов – от Бога ли они. Присутствие святых духов не устрашает и не тяготит. Они не поднимут голоса своего, не заплачут, не закричат. Присутствие их тихо входит в сердце, наполняя его счастьем и ликованием, даруя душе твердость и покой. Потому что Господь, радость наша, близок к ним. И тогда душа насыщается небесной любовью, освещается тихими лучами счастья с небес, ликует воздыханиями неизреченными.»

И это было знакомо Пьетро. Но только сейчас, когда он с трудом, с помощью своего крестного отца пробирался через книгу, в которой он не понимал половины слов, Пьетро стал понимать, как сильно желал бы он снова и снова пребывать в благодатном присутствии Божием. Пусть это не принесет ему той славы, которой наделила его борьба с демонами – Пьетро не хотел славы. Он только желал тихого дуновения благого Духа, наполняющего его сердце невыразимой радостью.

Просите – и дано вам будет, помнил Пьетро слова Спасителя, которые он прочитал в тех отрывках из Евангелия, которые у него были, и которые он уже все знал наизусть. И он стал молить Бога о Встрече. И однажды ночью, когда он стоя на коленях молился в хлеву, вся комната вдруг наполнилась чудесным светом, а животные как‑то притихли, замерли, так что стало слышно выходящее из их ноздрей дыхание. Сам Пьетро испытал необычайную радость. Свет был вокруг него, но ему казалось, что он проникал и внутрь его, делая его тело невесомым, поднимая его выше и выше над землею. И вот уже он далеко ото всего, что ему было знакомо, стремится куда‑то в небо, к свету. А затем Пьетро явился Ангел Господень, который сказал ему:

«Услышаны, Пьетро, твои молитвы. Когда зло будет страшить, рука Господня даст тебе силы. Чрез великое смирение пройдешь к великой славе.»

Когда свет рассеялся, Пьетро увидел, что он все там же, в хлеву, посреди животных, в глазах которых он сейчас читал удивление, испуг и радость одновременно. Значило ли это, что они тоже видели то, что он видел? Слышали, то что он слышал? Ничего не изменилось кругом, но все странным образом преобразилось, предстало Пьетро в другом свете. Ему казалось, что в этот миг, стоило ему только сосредоточиться и задуматься, он угадывал бы исконную сущность и назначение звезд, сияющих сквозь дырявую крышу хлева, понял бы значение каждого вздоха старой овцы на сене, жужжания каждой мошки, дуновения ветерка. Все было не случайно, все происходило по премудрой Божьей воле, и он, Пьетро, сделался сопричастником этих таинств. Он испытал прикосновение Вечности, будто побывал на своей настоящей, дальней родине, в которую ему надлежит когда‑то отправиться. «Чрез великое смирение пройдешь к великой славе», все еще звучали в его ушах невыразимо сладкие слова Ангела. Пьетро не чаял земной славы – он знал, что Ангел говорит о славе небесной, о том, что Пьетро предстоит смирением войти в славу Царства. Он не мог уже сдерживать переполнявших его слез счастья. Он рыдал, задыхаясь от этого нежданного дара, улыбки Небес.

Глава 22

Непобедимое Солнце

«Папство есть ничто иное, как призрак почившей Римской империи, восседающий на ее могиле.»

Томас Хоббс, Левиафан (1651) iv, 47.

2005, 18 сентября, Рим

Когда Анна, в сопровождении Адриана, ступила на разогретую солнцем площадь Святого Петра, ей стало вполне ясно, что она попала в самое популярное в Европе место – место, за которое миллионы поломников и туристов проголосовали своими ногами и деньгами. Нигде еще ей не доводилось видеть такого интернационала и таких странного вида личностей, что сновали тут и там в Ватиканской сутолоке. Повсюду вышагивали важного вида монахи в балахонах всевозможных цветов и оттенков, со многими цепочками и веревочками, на которых болтались тяжелые кресты, разные символы, иконки. Высокая, почти на голову возносящаяся над толпой африканская женщина, тоже, по всей видимости, монашка, особенно превлекла внимание Анны. Она была облачена в светлую кремовую тунику, из под которой торчал высокий белый римский воротничок – такой, какой носят обычно священники. Через плечо у нее был перекинут зеленый мешок, а пониже груди болтался от ее размашистых шагов большой золотой крест греческого образца. Женщина напоминила Анне не то баскетболистку, не то певицу из церковного хора – такими она их видела в американских фильмах. Адриан заметил ее изучающий взгляд и прокомментировал:

«Так одеваются монашки итальянского Ордена Фатимы.»

Высокая монашка растворилась в разноцветной толпе.

«Интересно», задумчиво сказала Анна, окидывая взглядом открывшийся перед ней панорамный вид площади с неизменным обелиском, возвышающимся в центре. «Что, все‑таки, так привлекает сюда людей?» Она прочитала в интернете, что в Ватикане проживает менее тысячи человек. Все, или почти все люди, которых она сейчас видела, откуда‑то сюда приехали или пришли.

«Религиозный диснейленд», с уверенностью сказал Адриан. «Закрытый религиозный мирок, который существовал здесь на протяжении вот уже тысяч лет.»

«Тысяч?» невольно вырвалось у Анны.

«Уже во времена этрусков это место было паломническим центром, куда отовсюду стекались паломники Кибелы», ответил Адриан.

Анна глядела на элегантную колоннаду Бернини, которая только подчеркивала овал пиаццы, но не замыкала его. Громада собора заполняла всю противоположную сторону площади.

«Согласно археологическим находкам, изначально на этом мести поклонялись фригийской богине Кибеле и ее сыну Аттису», продолжил Адриан. «Однако постепенно этот культ утратил и почти забыл свои ранние формы и истории, иногда очень драматичные и событийные. От них сохранились одни лишь имена. Культ эволюционировал в извечный древний культ Царицы Небесной.»

«А когда началась застройка холма?» поинтересовалась Анна.

«С незапамятных времен», уверил ее Адриан. «Правда, от ранних построек мало что уцелело – в основном, только подземные части. А надземные безжалостно разрушались последующими поколениями строителей – ведь территория Ватиканского холма очень ограничена. Ну а в качестве первой монументальной, имперской постройки на холме император Калигула выбрал громадный круглый театр – цирк.»

«Странный выбор», заметила Анна.

«Почему же странный?» поинтересовался Адриан.

«Ну, можно сказать, святая земля – кому бы они там ни кланялись, и вдруг – цирк.»

«Все театральные и цирковые представления изначально были организованы жрецами древних культов,» объяснил Адриан, «чтобы в наглядной форме сообщить зрителям, непосвященным, мистерию – или динамическое, театрализованное представление.»

«И что это были за представления?»

«Любовные мыльные оперы с участием богов и смертных,» пояснил Адриан. «Театральные представления играли роль религиозной пропаганды. В самых древних мистериях показывалось, как Кибела нашла брошенного родителями мальчика, который вырос и стал ее любовником. Эти мистерии сменились новыми, в которых Аттис представлялся уже сыном Кибелы. Будучи очень привлекательным для женщин, он не отказывал себе в любовных утехах. Кибела, узнав о его похождениях, обезумела от ревности. В приступе раскаяния Аттис кастрировал себя лунным серпом. К этому более новые легенды добавляют, что вскоре после этого он был случайно убит на охоте. А дальше – все как по писанному. Погребение, оплакивание, воскресение, ликование…»

«Я читала в детстве о приключениях греческих богов», заметила Анна. «Они действительно как будто написаны для сцены.»

«Так оно и есть», кивнул Адриан. «Конечно, позднее, с приходом императоров, так сказать, гумманистов, таких как Калигула и Нерон, стали сочиняться новые пьесы. Но старые мотивы в них непременно проигрывались. Кстати, Нерон и завершил строительство цирка, назвав его своим именем.»

«Это тот самый цирк, в котором Нерон убивал христиан после пожара в Риме?» поинтересовалась Анна. Она когда‑то в детстве читала книгу Генриха Сенкевича Quo Vadis – «Куда грядешь?» Нерон обвинил христиан в поджоге Рима, сняв ответственность с себя самого.

«Да, тот самый», кивнул Адриан. «И именно там, согласно древней легенде, апостол Петр был распят вниз головой в 64–ом году. А теперь», Адриан остановился и огляделся по сторонам, «не скажишь ли ты мне, где у нас Восток?»

Анна поглядела на широкую прямую улицу – Виа делла Консилиационе – вливающуюся на площадь прямо напротив Собора Святого Петра. Вместе с площадью и стоящим посередине него египетским обелиском улица образовывала одну прямую линию длиною около километра.

«Там», показала она в сторону широкой улицы, упирающейся прямо в реку Тибр. «Восток должен быть там.»

«Верно», согласился Адриан. «Это ты по обелиску вычислила?»

Анна кивнула.

«Все правильно,» подтвердил Адриан. «Улица и площадь находятся на прямом векторе восток–запад. Когда в пятнадцатом и шестнадцатом веке выстраивали новый собор и новую пиаццу, весь холм уже был застроен дворцами пап и кардиналов, особняками приближенных лиц, храмами и служебными постройками. Кардиналы, входящие в комиссию по строительству, уже тогда настаивали на том, что все здания между Борго Нуово и Борго Веччио должны быть снесены – чтобы ничто не препятствовало лучам солнца на рассвете падать на возведенный здесь обелиск. Но осуществление этого плана требовало больших средств, а церковь в ту пору как раз проходила через большой кризис – Протестантскую реформацию. Это сильно ослабило римскую церковь и план пришлось отложить на четыре столетия.»

«Двадцатый век?» удивилась Анна.

«После заключения Латеранского Соглашения в 1929 году Папой Сикстом V и Муссолини, они договорились о том, что будут помогать и поддерживать друг друга. И оба сдержали свое слово. Папа сделал все, чтобы укрепить режим Муссолини, а Муссолини признал, в том же году, суверенность Ватикана. Муссолини называли новым Константином. А 29 октября 1936 года Муссолини приступил к осуществлению проекта по сносу целого квартала – он сам нанес первый символический удар кувалдой. Ломали целый год – ломали дворцы, среди них знаменитый дворец дель Борго, древние храмы, памятники архитектуры.»

Анна еще раз посмотрела на широкую, как площадь, улицу, уходящую на восток. Выход туда загораживали железные полицейские заборчики. «Неужели кому‑то до сих пор так важно, чтобы на этот обелиск рано утром падало солнце?» подумала она.

Тем временем Адриан продолжал свою необычную экскурсию.

«Посмотри внимательнее на площадь», сказал он. «Видишь, как она организована? Разделена на секторы?»

Действительно, Анне было видно, что мостовая площади была как бы прорезана широкими линиями. Сколько этих линий было Анна сказать не могла.

«Но это – не солнечные часы», продолжил Адриан. «Площадь выполнена в форме так называемого солнечного колеса – с прямыми линиями–спицами, отходящими от центра. Четыре двойных линии на этой пиацце делят ее на восемь секторов – самый базовый, традиционный вариант солнечного колеса.»

«А в чем значение солнечного колеса?» поинтересовалась Анна, когда они подошли ближе к сравнительно небольшому кругу непосредственно вокруг обелиска, к которому сходились спицы этого гигантского колеса – восемь, как и сказал Адриан.

«Солнечное колесо является древним символом солнца», объяснил Адриан, указывая на расходящиеся в стороны лучи. «Аполлон катался на колеснице. Ассирийский бог солнца изображался в виде колеса – солнечного колеса. Греческий Гелиос тоже всегда изображается в колеснице. Сол Инвиктус – солнце непобедимое, Митра – изображался скачущим на колеснице на римских монетах. Даже ведический Сурия, индийскй бог солнца, скакал в колеснице, запряженной семеркой лошадей. В буддизме и в индуизме колеса солнца занимают самые видные и почетные места в храмах. Даже египетский бог солнца Гейтор изображался в форме солнечного колеса.»

«Видимо, достаточно естественным для человека вляется поклоняться солнцу», заметила Анна. «Все лучше, чем мертвым вождям.»

Со школьной скамьи она помнила, что в древности люди смотрели на солнце как на подателя жизни и всех ее благ, а потому и поклонялись ему. Это было особенно очевидно в Египте. Но в Египте, Анна помнила, кроме бога Солнца была масса других богов – реки, кошки, коровы, священные деревья и др.

«Видишь ли, Анна», сказал Адриан задумчиво, «человек, в принципе, может поклоняться чему угодно. У культа солнцу, однако, было важное преимущество – солнце нельзя достать и потрогать руками. Надо было верить тому, что тебе о нем говорят. А жрецы могли, например, сказать, когда будет затмение. И, конечно же, при этом они не приминут помянуть, что это оттого, что бог гневается на народ и требует больше приношений, например, или начать войну, или что‑то еще. Жреческая каста – вот что сделало астрономическую религию самой популярной и распространенной – всевластной, почти. Для того только, чтобы самим сделаться всевластными.»

«Я кое‑что слышала об этих жрецах,» сказала Анна. «Многие современные профессии выросли оттуда – математика одна из них. Я, к примеру, помню, что деление круга на 360 градусов было сделано жрецами – математиками и астрономами.»

«Да, да», подтвердил Адриан. «Точно так оно и было. Они всегда стояли на передовой науки, поддерживая, таким образом, дистанцию власти. Вот ты упомянула о 360 градусах. А знаешь ли ты, почему именно столько?»

Анна поняла, что даже она, будучи математиком, никогда не задумывалась об этом.

«У древних вавилонян во главе всех богов стояла тройка верховных богов», начал Адриан. «Языческая троица состояла из бога солнца, или верховного бога, из богини, представляющей женское начало божества, и, как ни странно, из змия, который представлял собой динамику отношений между мужским и женским началами. Кроме того, надо помнить, что древняя религия – это математическая, геометрическая, астрономическая и астрологическая религия. Глядя на проплывающие над их головой созвездия, древние астрономы разделили год на двенадцать месяцев, каждый из которых определялся определенными знаками и символами. Боги также двигались по небесам. Но они, как и люди, нуждались в отдыхе и покое. Поэтому считалось, что каждое из двенадцати созвездий должно иметь в себе три комнаты – по одной на каждое божество. Всего – тридцать шесть комнат. Для удобства математических расчетов число было умножено на десять – 360 градусов. Но число 36 при этом остается основным числом – производным магического число, которому поклонялись древние жрецы – числу 666, которое христианство называет числом зверя. А цифра шесть, как известно, была священной цифрой в древних церемониях и культах».

«Но каким образом число 36 является производным для 666?» не поняла Анна.

«Сумма всех промежуточных чисел между единицей и тридцатью шестью дает число 666», объяснил Адриан.

Анна с досадой подумала о том, что она и сама могла бы догадаться. Она хотела спросить его что‑то еще относительно этого числа, но они находились уже на самой вершине массивной лестницы Собора Святого Петра и вместе с десятками других туристов входили в открытые двери Базилики площадью в семь футбольных полей. Вряд ли какая другая постройка на земле могла хотя бы уже по размерам соперничать с этой! Примерно так должен чувствовать себя муравей, забравшийся в человеческое жилище.

Они прошли мимо знаменитой Пиеты, вытесанной рукою двадцатитрехлетнего Миккелланджело. Через пуленепробиваемое стекло Анна смотрело на обмякшего Христа с безжизненно откинутой головой и упавшей рукой. «И ребра просвечивают!» заметила она. Гигантские статуи святых недоверчиво посмотрели на Анну своими каменными глазами. «Зачем ты пришла?» казалось, говорили они. «Ты же все равно в нас не веришь?»

«Мы сейчас прошли через главный вход, или нартекс,» объяснил Адриан. «В старых римских базиликах нартекс был тем местом, где женщины, некрещенные и находящиеся под дисциплинарным наказанием должны были оставаться во время совершения службы.»

Они прошли в глубину здания, и чарующая атмосфера собора медленно, как сгущающийся туман, со всех сторон обволокла Анну. Геометрия направленных вверх арок и окон создавала впечатление просчитанной легкости. Даже воздух внутри собора, казалось, вынужден был подчиниться геометрическому континиуму – он был тих и прохладен, с легким привкусом курящегося благовония. В куполе собора, ровно по центру, находилось огромное круглое окно, через которое, как и в Пантеоне, свет вливался в собор. Кроме него в куполе были еще и продолговатые вертикальные окна, проходя через которые свет делился на солнечные снопы прежде чем хлынуть в собор.

Прямо под центральным круглым окном находился покрытый огромным бронзовым палатином, поддерживаемым четырьмя колоссальными позолочеными столбами, трон апостола Петра. На столбах стояли ангелы и дули в трубы. Внизу, возле престола, сгрудилась большая группа людей, распевающих молитвы на латыни. Закончилась месса, и группа священников уходила стройной процессией куда‑то вглубь собора. Впереди шел епископ в одежде, блестящей золотом. По бокам, будто охраняя его, шли двое больших дьяконов с нашитыми на плащах красными крестами. «Прямо как крестоносцы!» подумала Анна.

Она подошли поближе к трону Петра. Отсюда ей было хорошо видно, как стерлась за столетия от поцелуев правая нога апостола, до которой могли дотянуться пилигримы. На голове Петра, словно шляпа, красовалось золотое солнечной колесо.

«Это на самом деле очень древняя статуя», сказал Адриан, кивая на сидящую на белом престоле почему‑то черную статую Петра с поднятыми и сложенными вместе двумя пальцами правой руки. В левой руке Петр держал неизменные два ключа. «Многие считают, что когда‑то эта статуя занимала центральное место в Пантеоне. Ты только посмотри на его тунику, посмотри на жест руки, на сложенные пальцы. Ни одна скульптура времен Ренессанса не может сравнится с этой в подлинном понимании одежды и телодвижений дохристианского Рима. Нет, этой статуе – не одна тысяча лет, и даже не две.»

«И кем же Петр был раньше?» спросила Анна, внимательно разглядывая статую.

«Скорее всего перед тобою сам древний Юпитер», ответил Адриан. «Убери буковку «ю» — и перед тобою апостол Питер собственной персоной!» улыбнулся он. «Ю – Питер».

«Но почему он черный?» удивилась Анна.

«В древних традициях боги рассматривались как источники света и тьмы, блага и напасти», начал Адриан. «Это бесконечная смена добра и зла, иня и яня, мужского и женского начал. Полы в вавилонских храмах укладывались из огромных, чередующих друг друга, как на шахматной доске, белых и черных плит – в знак признания равенства и неизменности этих двух начал. Юпитер был ночным богом. Древние верили, что на ночь солнце спускается в море – в прекрасное Римское озеро – и становится богом моря, богом рыб – ночным, черным богом. А потом, через промежуток времени, снова исполняется светом. Древние жрецы финикийского бога Дагона – бога Солнца под водою – изображали его с рыбьей головой. Первосвященники города Тир носили на голове остроконечные митры – рыбьи головы – в знак своей преданности Дагону. Потом эта практика перекинулась к жрецам в других странах, и сегодня точно в такой шляпе щеголяет и Папа.»

«Значит,» заметила Анна, «они верили, что их боги одновременно добры и злы?»

«Именно», кивнул Адриан. «Христианство провозгласило было, что Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы. Но нам‑то виднее. Наверное, поэтому древние религии и продолжают пленять людей. Они более… реалистичны, что ли. Боги – они такие же, как и мы. Может и похлеще будут.»

«А что христиане об этом говорят?» поинтересовалась Анна. «Они должны как‑то это объяснять, понимать?»

«Они все валят на сатану – он, мол, ответственен за все зло в мире. А Бог добр. Но тогда – это бессильный бог. Что в нем толку? Что толку, что он есть, если он не может совладать со злом?»

Они долго еще бродили по мраморной громаде базилики, и комментарии Адриана переплетались с размышлениями Анны. Место, являющееся духовной Меккой для миллионов христиан ничуть не прибавило ей веры. Наверное оттого, что ее гидом по этому «религиозному Диснейленду» был наихудший из скептиков. И все же ей было интересно с ним. Время от времени она задавала ему вопросы, и Адриан всегда был способен удовлетворить ее любопытство. «Он – настоящая ходячая энциклопедия», с восхищением думала Анна. «И мыслит он совершенно иначе – не как все.» Если бы она не знала о его страшном прошлом, Адриан мог бы показаться Анне очень привлекательным человеком.

Они вышли из базилики и продолжили свою экскурсию бродя по бесконечной связке заставленных мраморными, железными и бронзовыми монументами коридоров связывающих бесчисленные папские дворцы, холлы и галереи в единый музей, обойти который за один день не представлялось возможным. Со всех сторон на них глядели фрески, картины, статуи – людей, богов, животных, мифических персонажей. Выверенные, просчитанные жесты мраморных тел подчеркивали несовершенство современных посетителей, этих муравьев из двадцать первого века, зачем‑то явившихся в этот многовековой театр совершенных форм и предметов, в изысканное общество легендарных героев, могущественных пап и императоров, премудрых философов, храбрых воинов, и прекрасных женщин. Это был гигантский лабиринт религий и предрассудков, правды и вымыслов, истории и пропаганды. Они осмотрели Комнату печали, расписанную Рафаэлем. Анна пыталась представить, как в одно время в соседних залах работали Микеланджело и Леонардо (которого Рафаэль нарисовал в обличье Аристотеля в «Афинской школе»), а молодой Рафаэль бегал смотреть, чем занимаются великие мастера, еще не догадываясь, что попадет в их число.

«Я сберег самое лучшее на последок», сказал Адриан, когда они оба были уже утомлены хождением по залам, и перенасыщены созерцанием предметов искусства. Анна поняла, куда они идут – заметила маленький, невзрачный указатель на стене – они шли в Сикстинскую капеллу.

Они прошли несколько шагов по узкой лестнице вниз, повернули направо, в короткий корридор, а оттуда – в узкую дверь, войдя в которую они вступили в пространство духовного мира, который оставил после себя Микелланджело. Сводчатый потолок, около сорока метров в длину и метров пятнадцать в ширину, все еще праздновал завершение Творения, рождение света, надежды и любви, в то время как алтарная стена представляла сцены последнего суда, от которых веяло мучением и смертью. Рождение и смерть теснились рядом, близко друг к дружке, с безусловной уверенностью заявляя о своих бесконечных превосходствах и владычестве – бок о бок, столетие за столетием. «Но как», думала Анна, опомнившись от изначального потрясения, «как мог один человек найти в себе столько… столько людей, других людей, грешников, праведников, живших за сотни лет до него и сотни лет после? Как мог он найти, вместить в себе и выразить на фреске эти страх и радость, чистоту и испорченность, грешность и праведность? И все это он должен был испытывать здесь, в этой комнате, работая, как сумасшедший, днем и ночью.»

«Мастер работал здесь так называемым буон фреско», сказал Адриан шепетом Анне на ухо. «Это самый сложный метод, к которому прибегали лишь настоящие мастера. Он рисовал по свежему слою штукатурки, которую сам же и накладывал. В жаркие летние месяцы это было особенно тяжело – штукатурка быстро засыхала, и если Миккелланджело не успевал дописать оштукатуренную поверхность, или делал хоть небольшую ошибку – ему приходилось к концу дня скалывать свой труд и начинать все заново. Он был одержим работой – не менял одежды и не мылся неделями. Даже его помощники не могли долго находиться рядом с мастером – так он смердил. Забывал о еде. И все равно, вместо ожидаемого года работы ему потребовалось четыре года каторжного труда.»

«Он рисовал, конечно же, с эскиза?» спросила Анна, замечая, что за формами и размерами росписей, особенно потолка, лежат хорошо высчитанные математические, геометрические приемы.

«Да», кивнул он. «Все было распределено по квадратам.»

«А это правда, что он рисовал, лежа на спине?» поинтересовалась Анна.

«Нет», улыбнулся Адриан. «Так рисовал Чарльтон Хестон в фильме о Миккелланджело. А мастер соорудил себе особенные подмосты, с которых нетерпеливый папа несколько раз чуть не сбросил художника за то, что тот нарушал все его планы и работал так медленно.»

Сцены библейской истории, одна за другой, представали перед Анной – сотворение мира и человека, искушение и падение Адама и Евы, изгнание из рая, история патриархов, Моисея, Христа, апостолов. И, конечно же, сцена передачи ключа Иисусом Христом апостолу Петру.

«Эта комната», заключил Адриан, «как никакое другое художественное произведение отображает в целом христианское видение хода истории человечества, от Сотворения мира и до Судного дня, на котором придется давать отчет за прожитую жизнь и проследовать в рай или ад.»

«А ты не думаешь, что все оно так и будет?» тихо спросила Анна.

Адриан вздрогнул, не ожидая такого вопроса.

«Возможно и будет», сказал он тихо. «Это вполне в стиле Бога – засветиться в начале, наделать дел – и уйти. А потом, в конце, нагрянуть вновь – да еще и с попреками, и с судом.»

«По моему», возразила Анна, «эта комната как раз пытается сказать, что между творением и судом Бог еще что‑то пытался делать.»

Адриан взглянул на нее удивленно.

«И ты этому веришь?» спросил он.

«Я… я хотела бы верить», улыбнулась Анна. Она еще раз задержала взгляд на фреске Страшного суда. Последнее слово суда прозвучало, и через мгновение воля Всевышнего будет приведена в исполнение. Но этот момент растянулся уже на столетия.

«А ты знаешь», неожиданно спросил ее Адриан, «что в сцене Страшного суда Микеланджело выделил место и себе, художнику? Можешь найти его?»

Анна глядела в лица людей, покрытые холодным потом, мучимые страхом, виною, и самое главное – неизбежностью наказания. Даже те, которые удостоились спасения и прощения выглядели растерянно и подавленно. Но который из них – Микеланджело?

«Видишь вон того лысеющего бородача сидящего на облаке?» шепотом спросил Адриан.

«Это – Микеланджело?» удивилась Анна, рассматривая фигуру крепыша с острым взглядом черных, как смоль глаз. Для художника, как показалось Анне, он выглядел черезчур атлетично, да и держался он на облаке очень уж уверенно в себе. Анна еще раз подумала о том, что Микеланджело вообще потратил слишком много краски на мускулистые тела – любой из его героев мог запросто быть чемпионом по какому‑нибудь виду спорта.

«Нет», Адриан с трудом сдержал улыбку. «Это – святой Варфоломей. Согласно преданию, с него живого сняли кожу. В руках он держит нож, которым это было сделано, и свою кожу. А теперь приглядись к ней поближе», попросил он, «к содранной коже».

Анна ахнула – то, что она сперва приняла за безжизненное худое тело в руках святого было портретом чрезвычайно изможденного, но, видимо, живого еще человека, от которого осталась одна кожа. Лицо свисало где‑то посередине туловища. Оно не сияло триумфом победы, как лицо Варфоломея – это было изможденное и печальное, не торжествующее, но и не мучимое агонией лицо. Живыми в нем были только глаза – под кожей не было ни одной мышцы. Его можно было, как перчатку, надеть на кого угодно – это была кожа художника.

«Он не рисует себя ни среди спасенных, ни среди погибающих», заметил Адриан. «Он – единственный на всей фреске, кто еще не знает своей вечной участи – кто так устал, что ему тяжело об этом даже думать.»

Когда они выходили из капеллы, Анна думала о том, что так, видимо, чувствовали себя и Булгаков, и Пастернак, и Набоков, и другие великие мастера – не важно слова или кисти. Таким казался ей теперь и сам Адриан. Ей было жаль его, но к ее жалости примешивались страх и непонимание. Она не могла понять, как он мог совершить такое бесчеловечное убийство? Раздвоенная личность? Но она никогда еще не видела Адриана Второго. А ведь именно этого, как она понимала, хотел добиться генерал Смирнов. Анна отнюдь не желала ему в этом содействовать, но у нее не было выбора. Она должна была вывести на сцену Винченцо.

«Послушай, Адриан,» тихо сказала она беря его за руку. «Я должна тебе что‑то сказать…»

Адриан остановился и внимательно посмотрел в ее светлые, как небо, глаза.

«Ты хочешь, наверное, сказать мне, что ты встретила кого‑то», сказал он. «И что он тебе очень нравится. И, видя мою растущую привязанность к тебе, ты хочешь провести эту операцию возможно безболезненно… Так?»

Анна должна была признать, что Адриан был более проницателен, чем она предполагала. А может быть, он даже следил за ней?

«В общем, так», призналась она.

Адриано кивнул. Похоже, он нисколько этому признанию не удивился.

«Я знал, догадывался, вернее, что это так», сказал он. «С того самого дня, когда я водил тебя в дом Грифонов… Ты тогда опоздала, и прибежала вся такая возбужденная, взволнованная. Я знал, что ты, наверное, влюбилась.»

«Прости меня, Адриан, если я сделала тебе больно», попросила Анна.

«Больно?» он внимательно посмотрел на нее. «Да, немножко больно… Но это ничего. Эта боль – как от электрического дефибрилятора. Но я все еще расчитываю на местную анестезию», улыбнулся он.

«И что может послужить ею?»

«Я принял удар на свои уста оберегая твои от неудобства», сказал Адриан.

Несколько мгновений они молча смотрели в глаза друг другу, а потом Анна приблизилась к нему, закрыла глаза и поцеловала. Когда их губы встретились, перед Анной как будто мелькнул образ другого Адриана – какого, она не успела рассмотреть. Но сердце ее забилось чаще. Она сделала шаг назад.

«Спасибо!» тихо и вполне серьезно произнес Адриан. «У меня совсем не осталось боли! Кстати,» добавил он, «когда ты собираешься его мне представить?»

«Откуда ты знаешь, что я собираюсь… хочу это сделать?» удивленно спросила Анна.

«Ты сказала мне об этом своим поцелуем», ответил он. «Приводи его в любое время. Будет интересно познакомиться. Кто же он, если не секрет?»

«Семинарист», ответила Анна. «Будущий священник».

Адриан с любопытством посмотрел на нее.

«Веселись, юноша, в юности твоей, но помни, что за все надо будет дать ответ», процитировал он. «Так, кажется, пишет премудрый Екклесиаст?»

Они неспеша зашагали прочь от Ватикана. Каждый думал о своем.

Глава 23