В четырехкратном высшем восхищении моём,

И троекратной мягкой ночи Белуа,

И двойственном Всегда...

Способен Бог нас удержать

От видения Единства, во сне Ньютона!

– УИЛЬЯМ БЛЕЙК

«Письма в стихах»

 

Если война – способ, каким Бог преподает американцам географию, то кризис – Его способ преподать экономику.

Стремительной обогащение финансового сектора показало, что самые блестящие математические умы на планете, поддержанные самыми толстыми кошельками, построили не локомотив непрерывного процветания. А колымагу торговли, валютных спекуляций и двойных стандартов, которая должна была развалиться, и развалилась. Кризис случился не от нехватки экономических знаний, а от избытка капиталистического духа. Блеск свободного рынка ослепил нас, не давая посмотреть на мир трезвыми глазами. Как писал Оскар Уальд сто лет назад, «Сегодня люди знают цену всего и не ценят ничего». Цены оказались фальшивыми ориентирами: финансовый крах 2008 года произошел в один год с нефтяным и продовольственным кризисом. А мы до сих пор, похоже, не способны оценивать или смотреть на мир иначе, как сквозь дефективные очки рынка.

/4/ Ясно одно: мышление, которое завело нас в этот хаос, вряд ли сможет из него вывести. Некоторым утешением является то, что весьма уважаемые умы были вынуждены признать ошибочность своих теорий. Может быть, самое болезненное признание в невежестве произошло в переполненном зале «Комитета по надзору и правительственным реформам» США 23 октября 2008 г., когда Алан Гринспен описал крах своего мировоззрения.

Занимая должность председателя Федеральной резервной системы на протяжении последних 19 лет, Гринспен был одним из признанных законодателей мировой экономики. С партийным билетом бригады свободного рынка, он преклонялся перед Айн Рэнд. Эта писательница, не будучи знаменитой за пределами США, продолжает влиять на умы и после своей смерти в 1982 году. Ее книга «Атлант расправляет плечи», в которой магнаты героически борются с государством и профсоюзами, нынче опять попала в списки бестселлеров. Рэнд презирала альтруизм, называя его «моральным самоедством». Она называла свою философию «объективизм» и была заводилой в экстремистской идеологии свободного рынка. Заразившись её безрассудной философией, Гринспен нажил себе прозвище «делец», за легкомысленное поведение и неумение одеваться. Когда Гринспен выбрал карьеру чиновника, он стал похож на хиппи, поступившего на службу в морскую пехоту – ошибка, которую его прежние друзья не смогли простить. И все же, оставаясь преданным философии Рэнд, Гринспен продолжал верить, что эгоизм построит лучший из миров, а любые ограничения эгоизма приведут к бедствию.

В конце 2008 Гринспена вызвали в американский конгресс, чтобы он дал показания о причинах экономического кризиса. У него был долгий и похвальный стаж работы в Федеральном правительстве, конгресс ему доверял и хотел знать, что же пошло не так. Начиная читать по бумажке свои показания, Гринспен имел измученный вид, у него была дряблая, морщинистая кожа, будто из него выпустили всю энергию, когда-то придававшую ему вид надутого шарика. Он вышел к трибуне, шатаясь. В первом раунде он критиковал информацию, с которой работал: если бы исходные данные были правильными, то экономические модели работали бы как надо, и его прогнозы были бы точнее. По его словам:

 

/5/ «За разработку ценовой модели, которая утверждает успешный прогресс на вторичных рынках, присудили Нобелевскую премию. Эта теория управления рисками господствовала на протяжении нескольких десятилетий. Но все это интеллектуальное здание рухнуло летом 2008 года, потому что данные, введенные в модель управления рисками, относились только к двум последним десятилетиям, к периоду эйфории. Будь эта модель приспособлена к более напряженным историческим периодам, тогда требование к капиталу были бы гораздо выше, а финансовый мир был бы сегодня в лучшей форме, по моим оценкам». ¹

 

Это аргументация «если бы, да кабы»: дескать, модель-то хорошая, но брать данные только за успешный исторический период было ошибкой, и поэтому конечные выводы тоже оказались ошибочными. Главный обвинитель, Генри Уоксмэн, подтолкнул Гринспена к более глубокому выводу в этом примечательном диалоге:

 

«УОКСМЭН: Ответьте на такой вопрос. У вас была идеология, у вас была вера в свободную конкуренцию. Вот ваши заявления: «У меня действительно есть идеология. Мое убеждение в том, что рынки с неограниченной конкуренцией являются наилучшим способом организации экономической системы. Мы пробовали регулирование, ни одно обоснованно не работало», – это были ваши слова. У вас были полномочия предотвратить безответственное кредитование, которое привело к ипотечному кризису. Вам, как и многим другим, советовали это сделать. Вы не сделали. А теперь вся наша экономика дорого платит за это. Вы чувствуете, что именно ваша идеология подтолкнула вас к решениям, о которых вы теперь жалеете?

/6/ ГРИНСПЕН: Ну, давайте вспомним, что такое идеология вообще. Это система умственных представлений, с которой люди относятся к действительности. Такая система есть у каждого. У вас тоже. Чтобы существовать, вам нужна идеология. Вопрос в том, достоверна ли она. И вот о чем речь: я обнаружил изъян, не знаю, насколько существенный и постоянный. Но я был встревожен этим фактом.

УОКСМЭН: Вы нашли изъян?

ГРИНСПЕН: Я нашел изъян в модели, считавшейся главной структурой, по которой действует весь мир.

УОКСМЭН: Другими словами, вы обнаружили, что ваши взгляды на мир, ваша идеология ошибочна? Что она не работает?

ГРИНСПЕН: Именно так. Именно этим я потрясён. Потому что я следовал ей более 40 лет. И в основном, всё указывало на то, что она прекрасно работает».

 

Уточню. Изъян был не пустяковый, и ошибка не в исходных данных. И он не сложнее проблемы «Черного лебедя», которую рассматривает писатель Нассим Талеб: проблематично учесть маловероятные события, способные вызовать катастрофические последствия. «Изъян» Гринспена куда основательнее. Он исказил его взгляды на устройство мира, в смысле социологии рынка. И Гринспен не одинок. Лоуренс Саммерс, главный экономический советник президента США, был вынужден признаться в той же ошибке: его представления о том, что рынок обязательно сам по себе стабилизируется, «потерпели роковой удар». ² Хэнк Полсон, министр финансов в администрации Буша, пожал плечами и согласился. Даже Джим Крамер знаменитый телеобозреватель Бизнес-телеканала, ведущий передачу «Бешеные деньги», признался в своем поражении: «Единственный парень, который дал этому правильное определение, был Карл Маркс». ³ Один за другим жрецы свободного рынка замечают за собой, что вынуждены пользоваться языком рынка исправленного.

/7/ Важность признания Гринспена ускользнула от внимания большинства из нас. Если вы полистаете финансовую прессу, то найдете уйму анализов первого гамбита Гринспена с учеными мужами. Массу оправданий, что риск был неверно оценен (так и было), как недостаточное регулирование позволило панике отбросить назад финансовую систему (что имело место), как поощрительные структуры вознаграждали торговцев, которым было по силам передвинуть финансовый риск в отдаленное будущее (что они и сделали). И как идеология свободного рынка ликвидировала все виды аварийных политических структур, которые сегодня могли бы нас выручить (и это они сделали тоже). Но это опять из области «если бы, да кабы»: «всё можно было бы исправить, если бы мы лучше запланировали правильное реагирование». Я не уверен, способны ли мы понять, что на самом деле означает для нас признание Гринспена. Слишком сильный шок, осознать, что в нашем государстве основы экономики и политики были ошибочными, и ничего не иметь взамен.

Это равносильно тому, как если бы однажды проснувшись, вы обнаружили, что превратились в таракана. ⁴ Такова предпосылка новеллы Франца Кафки «Превращение». Главный герой рассказа Грегор Замза, простой торговец, проснувшись утром после кошмарной ночи, обнаруживает, что превратился в огромное мерзкое насекомое. Реакция Грегора Замзы открывает о нас больше, чем мы хотели бы знать. Что делает Замза, узнав, что он жук? Он не выбегает с воплями из комнаты, не ломает голову над тем, как это случилось, или что означает его превращение, и во что он может превратиться завтра. Его реакция по сути такая: «Ой, бедный я бедный! Как же я теперь сохраню свою работу?!»

Почти так же мы прореагировали на экономический кризис.

Хотя никто не проснулся в теле жука, мы все обнаружили себя в мире, перевернувшимся вверх тормашками. Всё, о чем нам говорили, как о нашем преимуществе, превратилось в полную противоположность. «Изъян» Гринспена вызвал глубокие последствия, их полное понимание означает окончательный пересмотр нашего образа жизни. Нам понадобится не только новый способ привязки наших общественно-экономических ожиданий, основанный на предположении о более богатой человеческой сущности, но и совсем другая идеология обмена товаров и услуг.

/8/ В мире Гринспена, цены имеют раздутую важность. Они обеспечивают способ видеть и знать, чего хочет коллектив из ресурсов нашей маленькой планеты. Такова экономическая философия Фридриха Августа фон Хайека, в которой цены являются чувствительными усиками, передающими желания и потребности. Обожатели научной фантастики уже догадались, на что это похоже. В культовом научно-фантастическом боевике «Матрица» освобожденные люди (и программы, которые охотятся на них) способны видеть мир в его необработанной форме, как дождь из цифр, символов и знаков. Такова научная фантастика, управляющая экономическим фактом. Данные, льющиеся проливным дождем на экраны мониторов – вот на что уставились хозяева вселенной на глобальной финансовой бирже, их глаза скачут с экрана на экран, силясь проникнуть сквозь этот мир и получить из него прибыль. В «Матрице» цифровые потоки были имитациями настоящего мира, скрывая больше, чем показывая. Беда в том, что эта ненадежная перфолента стала главной опорой в драме современной коммерции.

Рассмотрим судьбу Фольксвагена, который в конце октября 2008 сумел стать самой дорогостоящей корпорацией в мире. Но мог при этом не продавать ни одной автомашины. Экономика все ещё находилась в свободном падении, и маклеры на всех этажах фондовой биржи неодобрительно смотрели на Фольксваген. Глядя на свои экраны, они заключили, что так же, как и для других автопроизводителей, для Фольксвагена настали тяжёлые времена. Представьте себя биржевым маклером, который спинным мозгом чувствует, что курс акций может только упасть. Единственный способ воспользоваться вашей догадкой – это продать акции Фольксвагена сегодня, чтобы выкупить их, когда цена на них упадет. Так как ваши карманы не набиты акциями Фольксвагена, то вы обратитесь к тому, у кого они есть, к институциональному инвестору. Вы берете акции взаймы, по их цене, и обещаете вернуть очень скоро. Институциональный инвестор доволен, потому что он делает деньги, давая акции взаймы, и получит их назад, все до одной. Вы, биржевой маклер, тоже довольны, потому что можете продать эти акции, подождать, пока цена на них упадёт, и выкупить их с прибылью. А затем не только рассчитаться с институциональным инвестором, но и сделать очередной взнос за свою яхту в Монако. Такая практика называется «шорт».

/9/ Неприятность состояла в том, что конкурент Фольксвагена, Порш, начал потихоньку скупать акции Фольксвагена, стремясь обеспечивать себе 75 процентов этой компании. Когда масштаб покупательского аппетита Порша выплыл на свет, быстро выяснилось, что осталось не так уж много продавцов. Порш высасывал все акции, и цена на Фольксваген не падала. Маклеры продали заимствованные акции Поршу, а когда Порш заявил о намерении оставить эти акции себе, маклеры запаниковали. Это привело к «затору» шортов, скоплению маклеров, стремящихся выполнить ошибочные обязательства: ведь они продали акции, которых у них не было! Они бились об заклад, что цена Фольксвагена, как и других автомобилестроительных компаний, в условиях спада упадет. Когда выяснилось, что, даже если Фольксваген не преуспевает на автомобильном рынке, цена его акций все равно парит высоко, спекулянты засуетились, чтобы купить прежде, чем цена поднимется выше.

Их совместные закупки подняли цену акций еще выше. Цена взлетела так высоко, что Фольксваген вошел в индекс DAX 30, список самых успешных корпораций на немецкой фондовой бирже. Это вызвало новый покупательский бум, в котором участвовали уже не игроки фондовой биржи, а их консервативные противоположности – институциональные инвесторы. Пенсионные фонды, например, инвестируют в расчете на долгосрочную прибыль, они предпочитают медленное и надежное накопление богатств, а не рискованные ставки. Курс, которым они неизменно следуют: покупать акции только первоклассных компаний. Компаний, которые лучше всего защищены от потрясений, чьи акции останутся на плаву. Ну, скажем, 30 самых дорогих компаний на фондовом рынке. Когда Фольксваген присоединился к разрядам DAX 30, толпа институциональных инвесторов сразу же бросилась его покупать. Так что они покупали акции Фольксвагена за любую цену, лишь бы найти. А результат? Цена за акцию поднялась с 200 до 1000, и за одну неделю компания подорожала на 300 миллиардов евро (на 386 миллиардов долларов). Это на короткое время подняло Фольксваген выше самой дорогой на мировом рынке компании ЭксонМобил (со стоимостью основного капитала 343 миллиарда долларов). И ради этого Фольксваген даже пальцем не пошевелил.

/10/ В конце концов изменили правила DAX, цена опустилась, и в 2009 Порш купил компанию Фольксваген. Эта история служит наглядным примером того, как несовершенна информация о размерах рынка, как непредсказуемы хитросплетения биржевой игры, и как институциональные инвесторы остались без штанов.

Но рассмотрим более пристально. Между строк этой истории проступает образ мышления, который сокрыт в каждой истории обогащения и краха. Само понятие раздутого пузыря подразумевает, что когда пузырь лопнет, он вернется к естественным размерам, а что касается цены, она будет более точно отражать ценность. Такую историю рассказывают после каждого бума и краха, начиная с пузыря, раздутого Компанией Южных морей в 1720 году, и заканчивая крахом мировой финансовой биржи в 2008. Существует расхожее мнение, что мировая экономика, в конце концов, вернется к норме. Но это распространенное мнение основано на сказке, в которой финансовые пузыри – якобы исключение в стандартном (и успешном) процессе рыночной оценки. Если же сам процесс имеет изъян, как сознался Гринспен, то наша вера в благополучное возвращение, тщетна, ведь у нас, оказывается, нет, и никогда не было твёрдой почвы под ногами.

Существует несоответствие между ценой и ценностью, которое экономисты не могут исправить. Потому что эта проблема неотделима от исходной идеи: цена приносит прибыль. Об этом разрыве мы с трудом и с чувством неловкости догадываемся, благодаря своей интуиции. Сомнительность цен – вот что превратило платежи кредитной карточкой в развлечение. Сами знаете, как это бывает: вход в гольф клуб – 240 $, уроки 50 $, игра в гольф – 110 $, повеселился – не помню на какую сумму. Но главная шутка в другом: цена вообще не является мерой ценности. Эта интуитивная догадка стала развлечением. Пришелец с другой планеты удивился бы, что самое популярное телешоу во многих странах – «Цена удачи» (The Price Is Right) – основано как раз на беспорядке в ценах. Во время телешоу зрителям показывают товары длительного пользования, и предлагают угадать их розничную цену. Вы не победите, если правильно угадаете, насколько этот предмет полезен или какова себестоимость его производства. Вы победите, инстинктивно угадав, какую цену, по мнению корпораций, покупатели согласны заплатить.

/11/ В мире, где правят акционерные компании, постоянная неразбериха в ценах и ценностях сделала некоторых людей очень богатыми. Зарплата биржевых маклеров привязана к возвращенной разнице между ожидавшейся и реальной ценой. За риск, который они на себя берут, так называемая «альфа», которую они кладут себе в карман. Представьте игру в орлянку, у вас шансы один к двум. Я держу пари на 1 доллар, что подброшу монетку и выпадет «орёл» (герб), и каждый раз, когда угадываю, я выигрываю ещё один доллар, а не угадав – проигрываю. В долгосрочной перспективе, делая ставку в 1 доллар, с такими шансами я вернулся бы к изначальному капиталу в 1 доллар, потому что «орел» выпадает в половине случаев. Но если, угадав, я получаю 1,5 доллара за свою ставку, то начинаются чудеса. Эти чудеса куют мне деньги, которые я складываю в свои премии и растущую зарплату. Такой хитрый фокус осуществить трудно, потому что есть всего несколько способов создать прибавочную стоимость в управляемом фонде. Я могу поднять недооценённые акции, цена которых превзойдёт ожидания. Я могу вырастить инновации, которые изменят правила игры. Или я могу создать новые, под заказ, активы, которые понравятся институциональным инвесторам. Следует ожидать, что «альфа» будет редкой. Так оно и есть. Но влекомые желанием быстро заработать, многие стали создавать фальшивую «альфу» через ставки, которые, казалось бы, последовательно приносят хорошие прибыли, несмотря на незаметно встроенный риск окончательного краха (финансовой пирамиды). Ребята из тайного ордена, управляющего мировой экономикой, получали прибыль от её слабого регулирования, и заработали миллиарды. Им платят сегодня за результаты, которые, как они предсказывали, произойдут в будущем. Они использовали «маркированное моделирование» для расчета цен. Что позволяло им получать сегодня то, что, по их расчетам, они заработают завтра. ⁵ Такую практику оправдывали тем, что «рынок знает лучше».

/12/ «Рынок знает лучше» – эта разновидность веры появилась сравнительно недавно. Потребовались немалые идеологические и политические усилия, чтобы сделать ее общепризнанной в государственных кругах. Идея, что рынок умный, восторжествовала в «Гипотезе эффективного рынка», которую впервые сформулировал Юджин Фома, аспирант университета Чикагской школы бизнеса в 1960-х годах. По своим идейным основам, она была выгодна финансистам, её мощно разработал Атлас Шруггед, но с большим количеством уравнений.

Эта Гипотеза предполагает, что цена финансового актива (акции) отображает все, что рынок знает о его текущих и будущих перспективах. Другими словами, цена актива отражает его будущую эффективность. Но на самом деле, цена отражает текущее состояние веры в шансы, что эффективность этого актива будет хорошей или плохой. Эта цена включает в себя биржевую ставку. Как мы уже знаем, взгляды рынка на шансы опасно близоруки. Но пресловутая Гипотеза объясняет, почему экономисты находят такую шутку забавной:

 

Вопрос: Сколько экономистов Чикагской школы бизнеса потребуется, чтобы заменить лампочку?

Ответ: Ни одного. Если бы лампочка нуждалась в замене, рынок уже сделал бы это.

 

Проблема Гипотезы эффективного рынка в том, что она не работает. Если бы она была верной, не было бы ни какого стимула вкладывать капитал в исследования, потому что рынок волшебным образом побил бы вас в этом. Экономисты Санфорд Гроссман и Джозеф Стайглитз продемонстрировали это в 1980, и сотни последующих исследований неопровержимо доказали, насколько нереалистична эта гипотеза. Некоторые из самых влиятельных исследований, опровергающих Гипотезу, были написаны самим Юджином Фомой. ⁶ Рынки могут вести себя абсурдно: инвесторы способны наживаться на акциях, увеличивая их цену способами, совершенно несвязанными с самими акциями. ⁷

/13/ Несмотря на обилие экономических доказательств того, что она ошибочна, Гипотеза эффективного рынка вызвала бурю в правительстве. ⁸ Алан Гринспен был не единственным, кто посчитал эту гипотезу удобным обманом. Управляя регуляторами так, чтобы гипотеза выглядела верной, биржевые маклеры могли сделать колоссальные ставки. Какое-то время деньги лились дождем. В середине 1990-ых, «Файнэншл Таймс», посчитала возможным выпустить ежемесячное приложение, названное «Как потратить деньги», чтобы помочь наиболее влиятельным из своих читателей освободиться от бремени. Магия акционерного бума последнего десятилетия околдовала и людей среднего класса, которых этот пузырь засосал вместе с их жильём. Дома и квартиры из человеческого крова превратились в «финансовые активы», а затем были пережёваны и проглочены финансовым сектором. Но если рядовые домовладельцы не могли держать удар, то банки могли. Правительство попустительски отнеслось к разгулу финансового сектора, пообещав после драки подмести осколки, да так и сделало. Когда ставки финансистов разгромили всю экономическую систему, прибыль, которую они сделали на проигравшихся игроках, осталась неприкосновенной и была приватизирована, а проигрыши – социализированы. Их богатство стоило всего мира, и даже 2009 год управляющие хедж-фондов назвали третьим по счету годом своих рекордных прибылей. Джордж Сорос, по его собственным словам, «заполучил очень выгодный кризис», а персонал банка «Голдман Сакс» ждёт премию, самую большую, за всю 140-летнюю историю этой «Фирмы». ⁹

То, что нам предлагается – это не более чем демагогия о «свободных рынках», скрывающая деятельность, не имеющую никакого отношения к рынкам вообще. Персонал банка «Голдман Сакс» преуспевает, потому что их фирма устраивает далеко не рыночные трюки. Корреспондент журнала «Роллинг Стоун», Матт Тэйбби, недавно с энтузиазмом открыл, что банк «Голдман Сакс» подкупил правительство США! В бригаде экономистов администрации президента Абамы, воротилы Уолл-стрита имеют целые поколения финансово-лояльных назначенцев. Начиная с министра финансов, Тима Гейтнера, устроившего историческую ссуду в 29 миллиардов долларов для «Джей-Пи-Морган-Чейз», чтобы эта компания купила банк «Беар Стернс», пока тот председательствовал в качестве Федерального Резервного Банка Нью-Йорка. И заканчивая Лэрри Саммерсом, который за пару лет заработал 5,2 миллиона долларов, работая раз в неделю в крупном хедж-фонде Уолл-стрита. Их новые должности в Белом доме делают их Тарзанами экономических джунглей. Уолл-стрит может радоваться. «Голдман Сакс» неудачно вложил капитал в AIG, страховой гигант, чье финансовое разделение вскоре привело этого девяностолетнего гиганта к банкротству. «Голдман» рисковал потерять весь капитал, вложенный в AIG. Была организована государственная помощь. Со спасением AIG в 2008 году, капиталовложение «Голдмана» в размере 13 миллиардов долларов, возвратились в их полной номинальной стоимости. А вот инвесторы «Крайслера» наоборот, имеют шанс получить всего 22 цента за каждый свой вложенный доллар. ¹⁰

/14/ Всех, кого интересует демократия, должно беспокоить то, что шов между Уолл-стритом и правительством почти неразличим. По меньшей мере, возникают серьезные причины сомневаться, что государственные учреждения, призванные смягчить кризис, способны устранить этот хаос. Математик и эссеист Нассим Талеб так охарактеризовал нелепость ситуации: «Людям, управлявшим школьным автобусом и разбившим его, нельзя доверять новый автобус». ¹¹ Проблема в том, что поскольку ни наши экономисты, ни наши политики не находятся под демократическим контролем, «автобусные водители» всегда оказываются выходцами из одной и той же школы вождения. ¹²

Несмотря на то, что Уолл-стрит продолжает грабить государство, слово, не расслышанное многими поколениями, это слово, произнесенное политиками: «регулирование». Банк «Голдман Сакс» и другие банки круто заколачивают деньги на биржевом крахе. А среди политиков растет ощущение, что рынок, похоже, стал слишком необузданным. Убийственный анализ Наоми Кляйн в её книге «Доктрина шока», показал, как бедствия были превращены в плацдармы для бешеной политики свободного рынка. И этот анализ прекрасно разъясняет, как происходит финансовое ограбление, которое началось после второй мировой войны и продолжается сегодня на пространстве от Уолл-стрита до лондонского Сити. Среди публики и некоторых политиков растёт признание, что сегодняшний экономический кризис – это крах рыночного мышления, которому больше нет оправдания. В ответ на протесты населения, политики всего мира, похоже, готовы обсуждать, как отрегулировать и ограничить рынок. Вопрос в том, могут ли они регулировать, а если могут, то в чьих интересах будет это регулирование?

/15/ С момента своего появления, свободный рынок породил недовольство. Но редко бывали моменты, когда это недовольство охватывало всё общество. Когда достаточно большое количество людей способны проследить, что их несчастье вызвано политикой свободного рынка, и эта политика требует замены. «Новый курс» (Рузвельта) в США и послевоенных Европейских «государствах всеобщего благоденствия», стал отчасти результатом консолидации общественных сил, потребовавших ограничить рынки, и пересмотреть отношения между личностями и обществом. Что нового в этом кризисе? ¹³ То, что он всеобъемлюще глобальный, и обрушился на нас в тот последний момент, когда мы ещё можем предотвратить глобальную климатическую катастрофу. Но широта обоих этих кризисов отражает, как глубоко наше общество было пропитано культурой свободного рынка. Чтобы понять, как это повлияет на нас в XXI веке, следует осознать, с чего это началось, и спросить, почему рынки сегодня выглядят именно так, а не иначе.

 

РАССКАЗ ОБ ИСТОРИИ ТОВАРОВ

 

По выходным дням и во время школьных каникул, когда я помогал родителям в нашем продовольственном магазинчике, мне больше всего нравилось ходить на склад, чтобы пополнить опустевшую витрину. Надо было найти разные вкусности в лабиринте коробок и полок, и налепить на них ценник с помощью пистолета-ценника. Сам пистолет был механическим пластмассовым устройством, размером с эту книгу, и когда я нажимал на спусковой крючок, пистолет печатал и выстреливал маленькую этикетку с цифрами, которые я предварительно выставил на наборном диске. Я от души веселился, играя в юного капиталиста, вооруженного пистолетом, выстреливал случайные цены, и чаще всего причинял ущерб самому себе, ставя на батончик «Марса» цену в 999,99 фунтов стерлингов. Но лучше всего было играть так: выбить ценник в 1 пенни и гоняться за братишкой, чтобы налепить ему на лоб.

/16/ Шутка, тешившая мой эгоизм в десятилетнем возрасте: «Продай братишку Джо мамке, и пошли играть в футбол!» Хотя Джо очень хотел посмотреть игру, и для него самым дорогим человеком на свете была его мама, на самом деле, его нельзя было продать. Мой младший братишка не стоил 1 пенни, и представление о том, что его можно обменять на мелкую монету, было детской выдумкой. Но эту выдумку, что ценники можно налепить на всё, обожает наша деловая и политическая элита. Эта выдумка способна привести общество к трагедии.

В 1920, два немецких профессора, Карл Биндинг и Альфред Хоч, вызвали сенсацию, опубликовав своё «Разрешение на истребление жизни, не стоящей жизни». Они представили аргументы за то, чтобы убить «неизлечимых идиотов, пустую человеческую шелуху, дармоедов, бесполезный балласт», который следует выбросить за борт, чтобы нация смогла всплыть как можно выше. В своих аргументах они привели обширные расчеты стоимости ухода, которую они просуммировали. Как «огромный капитал в виде пищи, одежды и отопления, который изымается из национального продукта в совершенно не производительных целях». ¹⁴ Их расчеты были безупречны, но выводы омерзительны.

Сразу же можно возразить: ужасно устанавливать цену за человеческую жизнь. Но правительства и корпорации делают именно это. Британское правительство, так же как и медицинская промышленность США вычисляют, сколько стоит обеспечить лечение, по сравнению с прибылью, полученной от жизни, которую это лечение спасает. Джозеф Стайглитз и Линда Билмес оценили стоимость американских жизней, потерянных в Иракской войне при использовании стандартной американской правительственной и страховой цифре в 7,2 миллиона долларов за одну человеческую жизнь, при расчетах, во что обошлась эта война Соединенным Штатам: более 3 триллионов долларов. Применяя только эту цену человеческой жизни к Ираку, цена войны для гражданских лиц Ирака – 8,6 триллиона. Есть еще кое-что сомнительное в этом, даже если никто не предлагает продавать человеческие жизни по 7 миллионов долларов. ¹⁵ Но немецкие профессоры Биндинг и Хоч пошли ещё дальше. Они предположили, что человеческие жизни стоят по-разному, и что общество в целом может сэкономить, убивая умственно неполноценных. И наконец, они предложили, чтобы вся сила государственной власти была применена к осуществлению их рекомендаций. Все это послужило интеллектуальным фундаментом для нацизма. Но практика превращения человека в товар, чью жизнь можно купить или уничтожить в целях прибыли, характерна не только для национал-социализма. Большая часть Европы и США получали прибыль от рабства той или иной формы.

/17/ Однако времена изменились, и хотя торговля людьми в 2006 году достигала объема 42 миллиарда долларов, мало найдется в мире мест, где это приветствуется. Нет больше легальных рынков, на которых торгуют людьми, и в целом, это хорошо. В самом деле, существуют даже запреты на пути человека, выставляющего себя на продажу. Законы запрещают нам, например, продавать свои органы. Подарить их – да. Но продать – нет.

История запрета рабства показывает, что может измениться состав товаров, разрешенных для продажи, и декреты, определяющие то, что относится к рынку, могут быть отменены. Когда-то работорговля разрешалась. Теперь – нет. Другими словами, нет ничего естественного в том, чтобы покупать, а затем продавать вещи ради прибыли, и позволять рынкам определять ценность. Прежде чем объекты могут быть проданы и куплены, они должны стать товарами, о которых люди думают, что они могут быть куплены и проданы. Большинство явлений, которые мы продаем и покупаем, не всегда были товарами, в том смысле, в каком мы понимаем сегодня. Земля, вода, воздух, музыка, труд, забота о слабых, люди и хлеб – имели куда более неопределенный статус. Эти явления стали товарами в результате сложных, многослойных процессов. В 1944 году, во время второй мировой войны, венгерский диссидент опубликовал в Великобритании одно из самых проницательных исследований того, как это происходило.

/18/ Книга Карла Поланьи «Великая трансформация» – это история Англии восемнадцатого – девятнадцатого столетий, с подробным рассмотрением того, что звучит, как заклинание восемнадцатого века: «Законы Спинхемленда». То были Английские «законы об оказании помощи неимущим», разработанные, чтобы уменьшить наихудшие тяготы сельской бедноты, обеспечить некое благополучие, связанное с ценой на хлеб. Но аргументы Поланьи глубже, чем у про-королевской службы безопасности: он на деле доказывает, что рынок и государство, окружающее его, неразрывно связаны. Вопреки философии Гринспена, Поланьи считает, что капитализм нуждается в государственных учреждениях, причем, весьма специфических. Чтобы рынки работали, государство должно лицензировать превращение вещей в товары, которые могут быть куплены и проданы в рамках данной экономики. Вот откуда название книги Поланьи. «Трансформация» описывает, как самые могущественные общественные круги старались превратить землю и труд в «воображаемые товары», которые принципиально отличались от вещей, выложенных на прилавок.

Может показаться странным, думать о земле и о труде, как о воображаемых товарах, когда сердце нашего современника бьется в ритме «от аванса до получки». Но это лишь демонстрирует, насколько «великой» стала трансформация. Трансформация общественных механизмов оказалась настолько драматичной, что мы разучились думать о них иным способом. Другими словами, эта трансформация не только изменила общество. Она изменила нас, изменив наши взгляды на мир и наше место в нем.

Эта гигантская трансформация потребовала общественного переворота. Чтобы покупать и продавать землю, нужно было выселить людей, которые землей пользовались. Путём насильственного огораживания, крестьян изгоняли с общинной земли и отправляли в города. Там они могли получить некоторый доход, продавая свой труд, и обеспечить спрос, становясь покупателями. Другими словами, гигантская трансформация потребовала, чтобы общественные правила, управлявшие землей и трудом, были полностью переписаны. И в результате этой трансформации, новые явления стали подходящими, чтобы объявить их чьей-то собственностью и назначить им цену. Этот процесс не остановился. В XXI веке изобретатели новых финансовых продуктов действуют на истекающем кровью переднем крае этой трансформации. Так изобрели торговлю квотами на эмиссию парниковых газов, чтобы решить проблему изменения климата. В результате, право загрязнять воздух стало товаром.

/19/ Вот что предлагает Поланьи: средство понять, не только почему экономика и государство – части единого целого. Но и почему мы ошибочно считаем, что рынок и государство – отдельные явления. Культура рынков, нацеленных на прибыль (то, что Поланьи называет мифом автономного рынка), нуждается в государстве гораздо больше, чем притворяется. Но рынок собирается наступать дальше, и для этого как можно шире распространяется миф, что экономика и государство – два разных царства. Вообще-то мы считаем неразумным, если один сиамский близнец будет хирургически оперировать другого сиамского близнеца. Но рыночный миф служит именно этому: создать иллюзию, что сиамские близнецы существуют отдельно, причем один из них доктор, а другой – пациент.

Во время кризиса этот миф легче разоблачить. В конце концов, крах банков мог войти в штопор полного экономического распада, которого государственный сектор не смог бы выдержать. Капитализм выручает сам себя не больше, чем способен вынести на своих плечах. Рынок всегда зависел от государства, вот почему существует поговорка «слишком велик, чтобы упасть», попросту означающая, «настолько большой, что зависит от государства, которое подхватит его в случае падения». Логика невмешательства всегда нуждается в государственном фундаменте. Вот почему Поланьи не разделяет наш образ жизни на «государственный» и «свободного рынка», для него это единое «рыночное общество».

/20/ К тому же, рыночное общество встроено в мир природы, что отрицает миф об «автономном рынке». Человеческая цивилизация зависит от экологии Земли, и несмотря на это, мы эксплуатируем природу насмерть. По некоторым оценкам, человеческая деятельность превысила допустимые нормы загрязнения для других видов жизни, в тысячи раз. ¹⁶ Постоянными сбросами в мир природы, мы погубили нашу планету. Если верить тому, о чем шепчутся между собой ученые-климатологи, может быть, уже поздно спасать положение. ¹⁷ Безудержная жажда прибыли превратила человечество в агента вымирания, из-за постоянной недооценки экосистемных служб, сохраняющих нашу Землю живой. По словам Германа Дали, одного из пионеров экологичной экономики, ¹⁸ «Нынешний экономический рост не считается с окружающей средой и стал ненормальным. Хуже того, он стал слепым поводырём». ¹⁹ Короче говоря, экономика берет себе много, в основном даром, и не способна честно заплатить за это.

 

СИНДРОМ СЛЕПОТЫ АНТОНА

 

Рыночный взгляд на мир приводит нас к неприятностям. Но «великая трансформация» оказалась настолько глубокой, что трудно представить иной способ управлять миром, чем назначить цену и предоставить рынкам уладить дело. Мы цепляемся за миф о саморегулирующихся рынках, несмотря на все их недостатки. Потому что без них мы боимся заблудиться. Когда мы думаем о том, чего что стоит, у нас всего один компас для ориентации. И даже редко показывая на север, он укрепляет нашу иллюзию, что знаем, куда идём.

Так, будто мы все страдаем слепотой А