Духовная культура Византии и ее противоречия

 

 

Духовная культура Византии несет в себе те же особенности, которые характерны для всего общества в целом. Прежде всего, это влияния Востока и Запада, обусловленные проживающими здесь различными народами и этносами со своими традициями, религиями, мировоззрениями. Во-вторых, столкновение христианства и язычества, философии и религии, оправленных в довольно жесткую структуру государственности. Византийское государство, властвуя политически, желало властвовать также и в сфере духовной жизни. Уже одно то, что, пожалуй, впервые в истории культуры религия становится государственной, а государство стремится играть при этом господствующую роль, сделало духовную культуру зависимой от властей предержащих и потому развивающейся в постоянном противостоянии различных тенденций.

Христианское мировоззрение в Византии складывалось также в постоянном противоборстве с тысячелетней традицией языческого восприятия мира. Античное язычество пронизывало все аспекты духовной культуры прошлого: философию, эстетику, этику и мораль, естественнонаучные взгляды, повседневную жизнь представителей любого социального слоя. Языческая струя так и не иссякла в новом христианском мировоззрении, сохраняясь то в изображении христианского Бога в виде Доброго Пастыря, пасущего овец, то в идее богочеловеческой сущности Христа или учении о триединстве божества, то в философии неоплатонизма, то в эстетике Псевдо-Дионисия Ареопагита.

Отношения между язычеством и христианством, особенно на ранних этапах существования Византии, строились по различным направлениям. Одно из них предполагало соединение того и другого, компромисс между ними. Именно это подвигло коптского поэта V века Нонна Панополитанского, изучив греческий язык, переложить Евангелие от Иоанна гекзаметром, которым написаны поэмы Гомера. Другое направление стремилось к сохранению прошлых, античных традиций и, если не занимало воинствующей позиции, то выражало скорбь по милым сердцу античным богам. Александрийский поэт Паллад (III— IV вв.) оплакивает гибель олимпийских богов:

 

Боги Олимпа теперь христианами стали и в доме

Этом беспечно живут, ибо пламя им здесь неопасно,

Пламя, кормящее тигель, где плавится медь на монету.

[297, с. 62; пер. Ю. Ф. Шульца]

 

Христианство же часто занимало совершенно непримиримую позицию по отношению к язычеству. Особенно ярую борьбу с язычеством вели церковные проповедники, например, Иоанн Златоуст, названный так за яркие, образные речи, захватывавшие его слушателей. Он обличал пороки язычников, распущенность знатных людей, заблуждения древнего взгляда на мир. Правда, как уже говорилось, образование, в том числе и христианское, не исключало обращения к античным языческим источникам. Это в особенности касалось существовавших здесь философских учений.

В Византии не сложилось какой-либо значительной философской школы. Все направления философской мысли были в той или иной мере связаны с античностью — либо соотносились с эллинистическими теориями киников и стоиков, либо обращались к учению Платона. Большая часть философских произведений ранневизантийского периода была, как сказали бы, например, в Китае, “вслед перу” более значительных авторов. Многие работы ставили своей целью комментировать диалоги Платона и труды Аристотеля. В других случаях они представляли собой многообразное цитирование, сопоставление, сравнение, “сопряжение чужих мыслей”, стремясь “подняться от эклектики к синтезу” [155, с. 42]. Кроме того, если в античной философии были представлены различные философские школы и различные теории, как материалистические, так и идеалистические, то византийская философия совершенно отошла от материалистических взглядов. Даже император Юлиан, прозванный Отступником за попытку возродить язычество, человек, начитанный, образованный, выражал удовольствие от того, что многие труды Эпикура оказались утраченными.

И все же философская мысль Византии, несамостоятельная и идеалистическая, имела одну особенность — элитарность. Она обладала высоким уровнем абстракции, а идеалистические тенденции часто приводили ее к мистицизму, выраженному в сложных умозрительных конструкциях. Такая философия становилась достоянием лишь высокообразованных людей. Это наиболее явственно проявилось в философской системе Плотина, который считается основателем неоплатонизма (см. гл. XIV, §4). Как мы уже знаем, Платон предполагал, что в основании всех явлений действительности лежат эйдосы, которые воплощаются в реальных вещах. Но Платон и Плотин применяли различные методы рассуждения. Платон, как говорит С. С. Аверинцев, в своих диалогах часто пользовался намеками, недоговоренностями, недомолвками, “где-то позволяя себе вообще заменить ответ вопросом” [там же, с. 52]. Теперь, в новых условиях действительности, в период становления новой культуры и разрушения прежней “настало время все выговорить,...все привести в систему” [там же]. И если античность была периодом философствования, то для Византии настал период систематизации. Именно с систематизации мысли, создания иерархии основных философских категорий начинается период средневековой духовной культуры.

В античной философии высшее духовное начало, основание всего сущего могло представляться в различной форме: как особая идея, как Единое (Платон) или как Ум — Логос (Аристотель). Эти формы были равнозначны или могли в рассуждениях приниматься как равнозначные. Плотин создает иерархию форм, лежащих, по его понятиям, в основании мира. Высшим понятием становится Единое, представленное как предельно полное нечто, как целостность, состоящая из бесконечного множества своих частей, но ни к одной из них не сводимое. Второе основание мира, по Плотину, Ум — как вся совокупность идей, которые одинаково присущи и тому, кто мыслит (субъекту), и тому, что мыслится (объекту). Третьей формой является Мировая Душа, представляющая собой “принцип неделимости и делимости, она объемлет своим единством множественные души звезд и планет, душу Земли, одушевляющую растения и животных, души демонов, людей и прочих разумных индивидов” [там же, с. 53]. Как замечает Аверинцев, уже здесь заметно сходство с христианским учением о Троице, причем Единое выступает как Бог-Отец, Ум (Логос) — как Бог-Сын и Мировая Душа — как Бог-Святой Дух. Плотин считал, что все три основания мира не могут существовать в мире отдельно, “они вечно и повсеместно присутствуют”, но не являют себя как-либо особо, они присущи всем сторонам мира имманентно (лат. immanens “пребывающий в чем-либо, свойственный чему-либо”, т. е. внутренне присущий). Точнее об этом говорил философ А.Ф.Лосев (1893—1988): “...Неоплатонизм представляет собой учение об иерархии бытия, где каждая низшая ступень есть излучение и отражение высшей ступени и где всякая отдельная область специфически отражает в себе все другие области и все бытие в целом...” [179, т. 3, с. 389]. Это внутреннее единство бытия отразил и один из деятелей христианской церкви IV века Василий Великий из Кесарии (330—379) в своем толковании Библии: “Хотя целокупность мироздания составлена из частей несходных, однако же они сопряжены нерасторжимым законом дружества в единую общность и гармонию; так что даже части, по месту, ими занимаемому, наиболее друг от друга удаленные, единимы, как то может быть показано, всеобъемлющим сочувствием” [155, с. 71].

Таким образом, философия постепенно сближается с религией. Причем, хотя античная философия была теснейшим образом связана с языческим мировоззрением, она все же переросла в христианскую теологию. Многие исследователи византийской культуры отмечают, что религии, претендовавшей на роль государственной идеологии, просто необходима была логическая система, которая была бы обращена не только к вере, но и к разуму. Аверинцев говорит, что и вера, и логика авторитарны, но вера для утверждения своего авторитета может использовать силу, церковное законодательство, принуждение. Эти меры не нужны логике, поскольку она может “утверждать свою веру и разоблачать чужую веру жестким ведением аргументации” [там же, с. 46].

Но ни разработка многих понятий и символов с целью приведения христианства к строгой логической системе, ни возникновение и развитие теологии и схоластики не привели к желанному единству во взглядах на религию как среди самих теологов, так и среди большинства верующих. Духовная культура Византии буквально пронизана огромным количеством ересей (греч. aireo “избираю, постигаю, убеждаю” — учений, вступающих в противоречие с официальной церковной доктриной, не выходя при этом за рамки религиозного мировоззрения), и возникших как раз на пути создания логической системы религии. Главные споры велись по двум направлениям: по вопросу о двуединой сущности Христа и о триединстве божества (Троице).

Одна из самых ранних (IV век) религиозных ересей — арианство (по имени священника из Александрии — Ария), которое исходило в своих объяснениях Троицы из неоплатонических представлений о том, что Христос в Троице — всего лишь творение Бога-Отца, следовательно, занимает подчиненное место. В этой же связи Он — не человек, а божественный Логос, который, будучи созданием Бога-Отца, в определенный период времени не существовал. На первом Вселенском соборе в 325 году это учение было осуждено, и в дальнейшем его отголоски можно встретить у перешедших в христианство западных варварских племен.

В христологических спорах смысл той или иной ереси зависел от того, как рассматривалось соотношение двух сущностей Христа. Эти споры принимают особенно острое течение в V веке. Несториане (по имени Нестора, константинопольского патриарха) утверждали, что Христос был рожден человеком и лишь впоследствии стал Сыном Божьим, или мессией. Они полагали, что божественное и человеческое в Христе никогда не сливались, оставаясь относительно самостоятельными. Последователи другой ереси — монофизма (monos “единый” + physis “природа, естество”) считали, что две природы Христа сливаются в одну, причем божественная поглощает человеческую, и эта последняя растворяется в божественной. Эта ересь была осуждена Вселенским собором 451 года. Халкедониты защищали от ариан представление о единосущности Отца и Сына, отстаивали единство противоположностей в сущности Христа: “неслиянность” и “нераздельность” божественного и человеческого в Христе. Они полагали, что человеческая сущность Христа, выступая в единстве с божественной, остается сама собой. Это впоследствии (в VII веке) привело к появлению еще одной ереси — монофелитов (греч. thelema “воля”), полагавших, что Христос обладал двумя природами, но одной волей и “энергией”.

Эти и другие ереси имели двойную направленность. С одной стороны, они способствовали выработке главных христианских догматов, определивших на многие века менталитет христианина, его символы веры. С другой стороны, они разрушали единство (более желательное, чем достижимое) в системе религиозного сознания современников.

К концу первого периода развития византийской культуры (VIII— IX века), когда в общих чертах сложилась не только система государственности, но и ее идеологическая основа — христианская религия, Византию сотрясают народные восстания в связи с закабалением крестьян, ростом недовольства городской бедноты и притесняемых государством различных народностей, чаще всего славян. Самым крупным из них было восстание Фомы Славянина (760—823), поддержанное народами Кавказа и арабами. В 821 году он вместе с многочисленной армией повстанцев дерзнул осадить Константинополь и продержал его в осажденном положении почти два года, но, не добившись успеха, отступил во Фракию, где был схвачен и казнен.

Недовольство и противостояние властям, непрестанное противодействие развитию феодальных отношений приводило и к возникновению народных ересей, таких, как богомильство и павликианство (от имени апостола Павла), базировавшихся на многих восточных идеях. Византия не только впитывала в себя традиции и взгляды Востока, но и оказывала определенное влияние на западную ветвь христианства. Например, распространенные в Западной Европе ереси альбигойцев и катаров (считавших материальный мир порождением дьявола, осуждавших все земное и призывавших к аскетизму) были прямыми наследниками византийских.

Особенно сильно восточные влияния на духовную культуру Византии проявились в VIII веке в ожесточенном и страстном движении иконоборчества. Именно с Востока пришло убеждение в том, что божество не может быть изображено, оно не имеет физического облика, и иконы — лишь проявление языческих культов, требующих идола для поклонения. Но не только это легло в основу иконоборчества. В нем нашли свое отражение проблемы познания, выразившиеся в этот период времени в многочисленных спорах о том, познаваемо ли божество. “Иконоборцы выдвигали тезис о неописуемости и непознаваемости божества. В основу их учения был положен главный догмат христианства о единстве в Троице трех божественных ипостасей. Все они неописуемы и не могут быть представлены в антропоморфном (подобном человеку.— А. Б.)образе. Если художник будет изображать только человеческую природу Христа, то он впадет в ересь несториан, разделявших Христа на две ипостаси; если же он попытается представить божественную природу Христа, то это будет проявлением ереси монофиситов, допускавших полное поглощение человеческой природы божественной” [297, с. 89]. Таким образом, любая попытка изображения Христа вводит художника в состояние ереси, поскольку божественность, полагали иконоборцы, лежит за гранью человеческого понимания.

Это движение нанесло византийскому искусству непоправимый урон: сжигались многие иконы, при императоре Льве III (VIII век) уничтожили изображение Христа над входом во дворец. Были разрушены постройки и даже монастыри, в которых еще оставались иконы. Гонение на иконопочитателей распространилось и на церковнослужителей, а армия должна была поклясться, что не будет поклоняться иконам. В 768 году патриарх Никита приказал уничтожить во всех церквях столицы изображения святых, выполненные в мозаике на стенах и восковыми красками на досках. На их месте появились орнаменты, цветы, растения, птицы. Современники этих событий говорили, что храмы “превратились в сады и птичники” [177, с. 90]. Именно в период иконоборчества крест становится символом, заменяющим образ Христа. Добавим, что вера в силу креста ведет свое начало в Византии со времен императора Константина, которому, как гласят легенды, перед одним из победоносных сражений якобы явился ангел, державший в руках крест.

В середине VIII века иконопочитание было восстановлено, но и этот процесс сопровождался ожесточенными враждебными действиями с обеих сторон. З. В. Удальцова пишет, что “сперва иконоборцы с фанатическим упорством уничтожали в храмах фигурные изображения, заменяя их символом креста или геометрическим орнаментом”, а затем победившие иконопочитатели “столь же беспощадно сжигали иконоборческие книги” [297, с. 91].

В последнем периоде развития византийской культуры возникло еще одно направление в христианстве — исихазм (греч. isichia “покой, тишина, отшельничество”), ставшее популярным в среде монашества в XII—XIV веках, в период постепенного усиления настроения безнадежности, которое всегда сопровождает крушение некогда сильного государства. В этой атмосфере выросли и укрепились две совершенно противоположные тенденции. Одна из них шла от приверженцев античности, устремленных к ее возрождению. Здесь, в Византии, казалось бы, имелись мощные корни античных традиций, здесь было, что возрождать. Но тем не менее струя гуманизма, устремленная к новому утверждению в мире человеческого и человека, его совершенства, гармонии и богоподобия, переместилось в Западную Европу, в Италию, где и сложился Ренессанс в том качестве, в котором его знает весь мир. В Византии гуманизму противостояло мистическое учение, возникшее в монастырях Синая и Афона. Это учение обращалось к внутреннему миру человека, к его способности истово верить и в этой вере совершенствоваться. Целью становится слияние с божеством через мистическое “озарение”. Достигнуть этого можно только аскезой, подвижничеством, отрешением от всего земного, подавлением страстей и желаний. Только таким путем, считали исихасты, можно достигнуть истины. Для духовной культуры Византии мистицизм не был каким-то чуждым элементом, но новое учение рассчитывало на подавление воли человека, на его отход от активной жизни. По мнению многих исследователей византийской культуры, это ослабляло дух и сыграло роковую роль для общества в целом. Однако исихазм был признан не противоречащим христианскому вероучению на соборе в 1351 году. Исихазм еще обнаружит себя позднее — в русской культуре XV века.

Напряженная духовная жизнь Византии сказалась и на изменении идеала человека, который бытовал и в официальных представлениях, и в религиозной среде, и на обыденном уровне. С угасанием античной культуры, исчезновением полисной системы, сменой религиозных взглядов “культура стыда”, свойственная античному миру, сменилась “культурой вины”. Человек считался по природе своей греховным, он должен был всю свою жизнь искупать грехи и практически никогда не мог достигнуть состояния полного освобождения от них. Вопрос о свободе человека как бы “снимается с повестки дня”. Античный человек был героем, бесстрашно идущим на борьбу со стихиями и невзгодами, героем из мира смеющихся богов, считавшим страх худшим из пороков. Человек средних веков — раб божий и может уповать только на Бога. Античные боги ценили все прелести земной жизни, случалось, они были грозны, но умели и веселиться, а герой античности смел им противостоять и не всегда безуспешно. Христианский Бог суров и печален, но лишь его воля торжествует в мире, утверждает себя в природе и обществе. Античный человек, “ликом подобный богам”, был физически совершенным, и это совершенство было условием его прекрасной души. Для христианства тело — сосуд соблазнов, духовная чистота может быть достигнута аскетизмом и отказом от мирских желаний. Тело и дух теперь не связаны, более того, они становятся противоположностями. Внутренний мир человека делается противоречивым, и человек ищет духовных радостей у пастырей.

Это стремление выразилось, как мы говорили, в возникновении монастырей, которые строились в уединенных местах, вначале действительно в пустынных уголках Египта, особенно в Ливийской пустыне. (Именно отсюда и пошло слово “пýстынь” — название места отшельничества, “пустое” место, удаленное от суеты, со своим укладом, образом жизни и мышления.) Здесь как бы сосредоточилась христианская мудрость, некая квинтэссенция истинного знания. Поэтому в византийской культуре так силен “поучающий” элемент. “Слово и книга, знак и символ, пронизанные религиозными мотивами, занимают большое место в жизни человека” [297, с. 60].

Но на обыденном уровне сознания, как и во всей византийской культуре, перемешаны и неразделимы христианские и языческие образы, мысли, идеи, античная мифология соединяется с христианской мистикой, а стремление к истинной вере и духовной чистоте прекрасно уживается с обычным здравым смыслом, направленным на то, чтобы, как говорится, “не упустить своего”. Один из византийских полководцев XI века, написавший книгу “Советы и рассказы”, Кевкамен из лучших побуждений предлагает своим читателям мудрости такого рода: “Опасно бороться с женщинами, еще опаснее дружить с ними... Нужно больше беречься друзей, чем врагов” [297, с. 137].

С самого раннего периода существования Византии люди остро ощущали изменчивость мира, неустойчивость самых желанных его благ: “Нет ничего более изменчивого, чем счастье, у победы быстрые крылья, и скользят стопы триумфов. Победные трофеи тленны. Сегодня ты видишь день в розовых красках, в шафранного цвета одеждах, светлый, сияющий и смеющийся. Назавтра его же увидишь ты сумрачным, подернутым темной пеленой, закутанным в непроглядный мрак” [там же, с. 55].