Глава 6. Структурно-аналитический подход в терапии

Лакан и постмодернисты

В этой главе я попытаюсь изложить основные принци­пы структурного психоанализа Ж.Лакана. Точнее, свое понимание лакановской теории и возможностей ее при­ложения в терапевтической работе. В полной мере осо­знавая собственные ограничения, я все же хочу привлечь внимание отечественных психотерапевтов к парадигме, существенно отличающейся от классической. Предлагае­мые Лаканом и его школой методы сокращают время, не­обходимое для анализа, и позволяют получить необычные результаты. Конечно, пересказ лакановской теории будет несколько упрощенным, но другого способа излагать по-настоящему сложные идеи пока что не придумали.

Так уж повелось, что немногие российские специалис­ты по структурному психоанализу (прежде всего Н.С.Автономова) неоднократно подчеркивали недоступность ла­кановского подхода — высокую сложность теории, невозможность полноценного знакомства с практически­ми приложениями, языковые трудности и т.п. Однако в последние годы ситуация изменилась: появились квали­фицированные переводы трудов Лакана [33-36], Россия получила представительство в Ассоциации Фонда Фрей­довского Поля (профессиональное сообщество структур­ных психоаналитиков), да и психологическая культура обрела необходимую степень готовности воспринять тео­рию и практику лакановской школы.

Немалую роль в этих процессах сыграло и знакомство наших ученых с достижениями современного постструк­турализма и постмодернизма. Идеи Лакана трудно по-

[208]

нять, не зная работ Р.Барта, Ж.Бодрийяра, Ж.Делеза, Ж.Дерриды, П.Клоссовски, Ю.Кристевой, Ж.-Ф.Лиота-ра, Ж.-Л.Нанси, М.Фуко и других известных мыслителей последней четверти XX века. Я намеренно перечисляю исключительно французские имена, потому что структур­ный психоанализ — это, помимо всего прочего, очень французская психоаналитическая школа.

Французская философская мысль, вероятно, составля­ет главное "открытие" расширяющегося пространства постсоветского гуманитарного знания. К сожалению, отечественные психологи (в отличие от философов, лите­ратуроведов, лингвистов, социологов) оказались в сторо­не от этого мощного направления. Кроме того, как заме­чает И.М.Чубаров, пониманию структуралистских и постмодернистских идей очень мешает столь свойствен­ное нашей ментальности стремление критиковать, "разоблачать" чужие тексты, особенно необычные или трудные для восприятия:

"Действительно, наша ситуация такова, что не способству­ет никакой передаче кодов, смыслов западной европейской мысли, тем более делезовской. Она всячески препятствует та­кого рода передаче, диалогу. У нас нет того, что в последней делезовской книге (совместно с Гваттари) описано как ситу­ация общения друзей. В случае обмена мнениями у нас преоб­ладают интонации разоблачения, приговора, даже уничтоже­ния оппонента. У нас нет основы, позволившей бы общаться на уровне какого-то реального соперничества, то есть на уровне экспериментов мысли. А именно это помогло бы нам не только понять Делеза, но и принять его дискурс в нашу ситуацию, в нашу культуру, хоть как-то соотнести с другими работающими здесь способами мысли и письма" [70, с.316].

Тем не менее, отсутствие у большинства отечественных психологов интереса к структурному психоанализу для меня остается трудно объяснимым. Ведь это "выносит" психологическую теорию и практику "за скобки" евро­пейской традиции познания. К.Апель [102] показал, что в истории западной философии можно выделить три пери­ода: онтологический, эпистемологический и лингвистиче­ский. По Апелю, онтологический период в философии

[209]

простирается от Платона до Декарта и связан с интересом к пониманию объектов самих по себе и отсутствием тако­вого к познающему субъекту. Следующий период в фило­софии — эпистемологический — длится от Декарта до Канта. В течение него центральный интерес философии переместился с существования объектов к познающему субъекту или Эго. В философском дискурсе преобладают вопросы сознания и его интенциональности, психологи­ческие теории представлены работами У.Джеймса, В.Вундта, гештальт-психологов.

В начале двадцатого века фокус философии сдвинулся на проблему языка, произошел так называемый "лингви­стический поворот", признавший язык первичной сфе­рой философского анализа. На данном этапе знания са­ми по себе становятся объектом, влияние которого необходимо учитывать. Именно в течение этого периода усилиями Л.Витгенштейна и других представителей линг­вистической философии возникают предпосылки для развития структурализма, "вершинной точкой" которого в психологии и стал психоанализ Лакана.

Благодаря лакановским идеям стало очевидно, что вза­имодействия между объектами, субъектами и языком су­щественны* не только для психоанализа и философии, но и для всех людей в их повседневной обыденной жиз­ни. Психоаналитики заимствуют эти философские пред­ставления и пытаются проработать их в аналитической теории и практике. Мой собственный опыт в данной об­ласти ограничен анализом дискурса и превращением симптома в фантазм.

В этой главе я хочу остановиться не столько на методах и приемах структурного анализа психотерапевтического дискурса, общие принципы которого подробно описаны в других работах [см. 23, 27] и в конце данной книги, сколь­ко на специфическом для лакановского психоанализа приеме — конструировании фантазма. Фантазм — совер-

* Так и хочется сформулировать в духе незабвенной ленинской теории отражения: язык первичен, а сознание — вторично. Именно язык определяет бытие, а сознание - всего лишь эпифеномен "поля речи и языка".

[210]

шенно уникальный психический феномен, значение ко­торого для психотерапии трудно переоценить. Использо­вание фантазмов — их создание, разыгрывание иди "развинчивание" — столь же часто используется в практике терапии, как и метафорическая коммуникация. Причем это делают не только психоаналитики — трудно назвать школу или подход, свободные от фантазматических пред­ставлений. И в то же время о фантазме почти никто (за исключением, может быть, постыонгианцев) не говорит и не пишет.

Для того, чтобы у читателя сложилось правильное представление о фантазматическом характере некоторых форм психотерапевтической работы, придется изложить основные положения Лакана, касающиеся структуры и функций психического. По мере необходимости будут кратко пересказаны и другие постмодернистские идеи и представления — разумеется, в той степени, в какой мне удалось их понять. В процессе письма я все время помни­ла, что "в силу исключительной сложности понятий, ко­торыми в данной области приходится оперировать, вся­кий, высказывающий в ней свое суждение, рискует обнаружить истинный масштаб своих умственных спо­собностей" [36, с.9].

Регистры психики

Начнем с основных положений Лакана, касающихся строения и работы психики. Последняя включает три ре­гистра — Реальное, Воображаемое и Символическое. Их удобно рассматривать в качестве трех измерений ⁴⁴ чело­веческой жизни — экзистенциального (чувственный опыт), феноменологического (индивидуальное сознание) и структурного (социальные отношения). Во фрейдовской теории аналогичное разделение на Оно, Я и Сверх-Я сде­лано на основе различия между чисто инстинктивными ощущениями (Ид), осознаваемыми переживаниями (Эго) и социальными устоями (Супер-эго).

[211]

Разумеется, соответствие между фрейдовскими катего­риями и регистрами структурного психоанализа весьма приблизительное. Многообразие психических явлений, как индивидуальных, так и коллективных, невозможно втиснуть в жесткие рамки даже самой совершенной клас­сификационной схемы. Такие феномены, как инсайт, сновидение, трансперсональные переживания, синхронистичность, вообще трудно описывать на языке отдельно взятой психологической теории (не говоря уже о том, что, скажем, теория деятельности для этого совершенно на подходит — она хорошо вскрывает сущность навыков и умений, но практически беспомощна перед фантазмом или архетипическим образом мира). Понимание относи­тельности, приблизительного характера любого описа­ния, представление о том, что любая отрасль научного знания оперирует своими рассказами (recit), созданными по определенным правилам, и есть то, что Ж.-Ф.Лиотар называет "состоянием постмодерна" [116].

В духе постмодернистских представлений, т.е. с уче­том того, что любой рассказ (ведется ли он от имени Фрейда, Лакана, Юнга или A.H-Леонтьева) руководству­ется собственными критериями истинности и точности, основные описательные категории глубинной психологии удобно соотнести друг с другом следующим образом:

Измерение / Подход	Экзистен­циальное	Феноменоло­гическое	Структурное
Классический психоанализ	Ид (Оно)	Эго (Я)	Супер-эго (Сверх-Я)
Структурный психоанализ	Реальное	Воображаемое	Символическое
Аналитическая психология	Инстинкты Комплексы	Эго	Самость Архетипы

 

Реальное — это доязыковое бессознательное, "до-опыт­ный опыт", нечто невыразимое, исконное, неизгладимое. Это недоступный именованию хаос впечатлений, ощуще­ний, состояний, влечений и чувств, в котором живет но­ворожденный младенец до того времени, когда под кон-

[212]

тролем взрослых, под влиянием культуры и при участии языка он научается, наконец, выражать свои переживания с помощью специально усвоенных семиотических (знако­вых) средств — жестов, осмысленных слогов, слов-наиме­нований, слов-понятий и культурных образцов поведе­ния. Реальное у Лакана, как и у Фрейда, — изначально телесно-сексуальное, нечто бесформенное и аморфное. Оно постепенно осознается в форме целостного образа в возрасте полутора лет.

Момент такого осознания, стадия зеркала (la stade du miroir) — один из важнейших этапов формирования лич­ности*. Начальная точка этого процесса описывается Лаканом как усвоение образа собственного тела. Функция стадии зеркала заключается в установлении связей между организмом и его реальностью. На этой стадии формиру­ется регистр Воображаемого, Я (эго) — как инстанции, в которой субъект себя отчуждает.

В отличие от большинства психоаналитиков Лакан считает эго, сознательное представление человека о себе, мнимой, воображаемой сущностью. Он рассматривает эго как сумму всех психологических защит и сопротивлений, свойственных индивиду, как некую вымышленную кон­струкцию, иллюзорный образ, указывая на который, субъект говорит: "Это я". Произнося эту фразу перед зер­калом, малыш (а позже и взрослый) указывает в действи­тельности не на, а от себя, на целостную и завершенную иллюзию своего тела. Так формируется основополагающее заблуждение человеческого сознания: представление о том, что подлинная природа и сущность желаний и влечений субъекта доступна рациональному познанию и пониманию.

Это изначальное отчуждение составляет, по Лакану, первичный опыт, лежащий в основе воображаемого нар­циссического отношения человека к собственному Я. "Стадия зеркала, — пишет он, — представляет собой дра­му, стремящуюся от несостоятельности к опережению —

* Как и большинство психоаналитиков, Лакан почти нс пользуется этим словом, предпочитая термин "субъект". Отношения "субъскт-Другой" составляют основную экзистенциальную дихотомию челове­ческого существования.

[213]

драму, которая фабрикует для субъекта, попавшегося на приманку пространственной идентификации, череду фантазмов, открывающуюся расчлененным образом тела, а завершающуюся формой его целостности, которую мы назовем ортопедической, и облачением, наконец, в ту броню отчуждающей идентичности, чья жесткая структу­ра и предопределит собой все дальнейшее его умственное развитие" [33, с. II]. Как видим, развитие сознания у Ла­кана не продолжает или дополняет бессознательное су­ществование ребенка, но противостоит ему как нечто ил­люзорное, ирреальное, воображаемое.

Психотерапевты часто сталкиваются с воображаемым самопредъявлением. Мнимая природа собственногоЯ, которое люди демонстрируют друг другу в интимно-лич­ностном общении или в социально значимых ситуаци­ях, — типичный источник многих трудностей и психоло­гических проблем. Однако действительные сложности, обусловленные воображаемым существованием личнос­ти, лежат намного глубже.

Дело в том, что отчуждение от Реального чаще всего за­трагивает ситуацию удовлетворения потребностей, в том числе и тех, что связаны с самостью (сэлф-потребности, см. ранее, с. 182). "Ложная самость" интенсивно поддер­живает себя за счет действий и поступков, рассчитанных на восхищение аудитории, а подлинные экзистенциальные потребности не просто фрустрируются, но все реже и реже дают о себе знать — с каждым актом воображаемого само-конституирования человек отдаляется от своей настоящей природы. Хорошим примером является описанный мекси­канским поэтом и критиком Октавио Пасом дохляк — мар­гинальный тип личности латиноамериканца, не сумевшего ни интегрироваться в американскую культуру, ни сохра­нить собственную этнокультурную идентичность ⁴⁵.

Размышляя над этим и другими литературными приме­рами воображаемого конституирования, я поняла, что представить конкретные описания терапии в рамках данной проблемы очень сложно. Налицо классический па­радокс: воображаемое самоконституирование (в своей раз­витой форме) исключает обращение за психотерапевтиче-

[214]

ской помощью, и наоборот — признание необходимости последней (а, значит, того факта, что в жизни не все так уж хорошо) способствует разрушению данного паттерна поведения. Настоящие "воображалы" никогда не призна­ются в этом ни себе, ни другим.

Люди, страдающие от засилья Воображаемого, засоряю­щие Воображаемым свое и чужое жизненное пространст­во, воспринимаются окружающими очень специфически. Они и раздражают (своей агрессивной неадекватностью, примитивно завышенной самооценкой), и в то же время вызывают жалость и желание помочь. А помогать без за­проса не принято, да и нельзя. Кроме того, ситуация са­мораскрытия для таких лиц — предельно дискомфортная, особенно в случаях, когда собеседник является человеком проницательным.

Одним словом, остается позаимствовать изображение данного феномена в литературе. Вот как описывает свое­го дохляка Октавио Пас:

"Их отличает какой-то опасливый и взбудораженный вид — вид людей, переодетых в чужое и боящихся посторон­него взгляда, который может их вдруг раздеть, пустить наги­шом. Разговаривая с ними, я понял, что настроение у них — вроде маятника, потерявшего ритм и болтающегося теперь, не жалея сил, то туда, то сюда. Такое вот состояние духа — или уж, точней, полное его отсутствие — и породило тех, к кому приклеилось словечко "дохляк"...

Неспособные усвоить окружающую цивилизацию, кото­рая, со своей стороны, их попросту выталкивает, дохляки не придумали иного способа противостоять всеобщей враждеб­ности, чем обостренное самоутверждение... Дохляк знает, что высовываться опасно, что его поступки раздражают общест­во, — наплевать, он как будто сам ищет травли, манит пре­следователей, нарывается на скандал... Безответный и пре­зрительный, дохляк не мешает все этим чувствам сгущаться, пока они, к его болезненному удовлетворению, не выплес­нутся в драку у стойки, налет или вспышку сокрушительной злобы. И тогда, в минуту затравленности, он находит себя, свое подлинное Я. свою неприкрытую суть, удел парии, че­ловека, который — никто" [50, с.11-14].

[215]

Тут схвачена очень характерная для обилия Вообража­емого особенность — саморазрушительные тенденции, то, что в психоаналитической классификации называется аутодеструктивной (self-defeating) личностью. Какая же связь между Воображаемым и агрессией извне?

В конце 70-х годов, уточняя ряд конкретных аспектов своей теории, связанных с психозами и социально-пси­хопатическим поведением, Лакан предложил еще одно понятие со сходной семантикой — кажущееся (нарочи­тое) — по-французски semblant. Этим словом принято обозначать все, что субъект делает невзаправду, понарош­ку и, хорошо понимая "невсамделишность" полученного результата* (будь то научный результат, социальный ри­туал или собственный имидж), яростно требует от окру­жающих его уважения и признания.

Посягательство на кажущееся вызывает взрыв негодо­вания. В равной степени чужое кажущееся выглядит по­кушением на собственные "мнимости", делает уязвимым воображаемое самоконституирование как таковое. Имен­но этот момент отражен в тексте Октавио Паса.

Следует заметить, что расхожие, общепринятые пред­ставления о природе собственного Я в истории психоана­лиза пересматривались не однажды. Достаточно револю­ционными для своего времени были взгляды на Эго, изложенные Фрейдом в работе "Введение в нарцис­сизм" (1914). Через двадцать лет защитная функция Я была подробно описана Анной Фрейд и, наконец, лака­новский психоанализ выразил свою точку зрения в экс­тремальной форме: наше собственноеЯ, мыслящий субъ­ект (cogito) есть иллюзия разума, созданная им в попытке защититься, ускользнуть от воплощения своей подлин­ной экзистенциальной природы.

Классический психоанализ еще позволяет сохранить представление о Я как о некоторой оболочке или коконе,

* Интересно, что создание концепции кажущегося совпало по време­ни с острыми разногласиями между Лаканом и сторонниками клас­сического направления. В ряде статей (например, "Варианты образ­цового лечения"), написанных много раньше 1968 г., Лакан очень язвительно клеймит "правоверных фрейдистов" за кажущиеся успе­хи в терапии и дутый личный авторитет.

[216]

защитной поверхности, работающей одновременно на два фронта — против травм, причиняемых внешним ми­ром, и против побуждений, идущих изнутри самого чело­века. Лакан в своей теории исходит из того, что Вообра­жаемая природа Я создается другими людьми и навязывается индивиду в том возрасте, когда он еще не способен ни критически относиться к своему восприя­тию, ни сосредоточиться на осознании собственных вну­тренних импульсов. Одним словом, наше Я — нечто сов­сем другое, вовсе не то, чем мы его привыкли считать:

"Чем дальше следуем мы за мыслью Фрейда на третьем этапе его творчества, тем яснее предстает у него Я в качест­ве миража, в качестве суммы идентификаций. Конечно, Я действительно располагается в месте того достаточно бедно­го синтетического образования, к которому субъект сводится в собственном о себе представлении, но оно в то же время являет собой и нечто иное, оно находится и в другом месте, оно имеет и другой источник" [35, с. 297, курсив мой — Н.К. ].

Крылатое выражение Артюра Рембо "Я — это Другой" часто фигурирует в роли своеобразной эмблемы взглядов Лакана. Кто же этот Другой, или, на языке признанного мастера литературы нонсенса Эдварда Лира, — мнезнакомец, ты кто?

Лакан говорит о дискурсивной природе Другого. Он ис­ходит из того, что место Другого — общепринятые формы речевой практики, дискурс большинства, способы выраже­ния (артикуляции) Реального, предлагаемые языком и культурой. Общее пространство культуры, "русла возмож­ной речи", выстраивающие универсум человеческого бы­тия, образуют третий регистр психики, Символическое.

Символическое — это структурный уровень языка и социальных отношений. На этом уровне субъект больше не является Бытием-в-себе (Реальным) или Бытием-для-себя (Воображаемым), а скорее — Бытием-для -других. Символическое формируется на фаллической стадии раз­вития. Узловым моментом является исходная эдипова си­туация, от которой зависят первые формы социальных взаимодействий ребенка. Сама природа Символического

[217]

состоит в том, что это структурирующее начало, некий порядок, место культуры, где осознаются и распутывают­ся "судьбы влечений". Структурированное, упорядочен­ное бессознательное (желания Реального) обретает сим­волические формы для выражения, или, в терминологии Лакана, невыразимая реальность бессознательного, озна­чаемое, находит для себя означающее.

Пожалуй, одним из самых темных (и часто поэтому толкуемых превратно) мест лакановской теории является связь между Воображаемым (Я) и Символическим, име­ющая природу смерти. В отличие от Воображаемого субъ­екта (отчуждающей иллюзии, набора идентификаций), субъект Реального, по Лакану, есть субъект, испещрен­ный зияниями — провалами, отверстиями бесконечных полиморфных беспредметных желаний, желаний sui generis, "нехватки ничто". Этот бессознательный субъект обретает [ощущение] себя в моменты Символического означивания желаний, противоположные по своей при­роде Воображаемому удовлетворению. Для личностного Я восприятие таких моментов маркировано удовольстви­ем, однако последнее слишком часто повергается вытес­нению, на месте которого остается аффект. Страх смерти (не рационализированные Воображаемые представления типа "вот-умру-тогда-пожалеете!", а подлинный смерт­ный ужас) — аффект, помечающий главное зияние, ту са­мую "нехватку ничто", которая и составляет экзистенци­альную основу нашего Бытия-к-смерти ⁴⁶.

Может быть, для лучшего понимания стоит обратиться к первоисточнику. Лакан писал об этом неоднократно;

нижеследующий текст — это прямое разъяснение данно­го тезиса, ответ участнице семинара на вопрос о связи между Я и смертью:

"Как определить место Я по отношению к общей речевой практике и тому, что лежит по ту сторону принципа удовольст­вия?... В конечном счете, между субъектом-индивидом, с одной стороны, и субъектом, смещенным по отношению к центру, субъектом по ту сторону субъекта, субъектом бессознательного, с другой, устанавливаются своего рода зеркальные отношения.

[218]

Само Я является лишь одним из элементов той общей для всех речи, которая и есть речь бессознательная. Именно в ка­честве самого себя, в качестве образа, включено оно в цепоч­ку символов. Оно представляет собой необходимый элемент введения реальности символической в реальность субъекта, оно связано с зиянием, которое налицо в субъекте с самого начала. В этом, первоначальном своем смысле оно оказывает­ся в жизни человеческого субъекта ближайшей, интимнейшей и самой доступной формой, в которой является ему смерть.

Связь между собственным Я и смертью исключительно тесна, так как собственное Я представляет собой точку пере­сечения между общей для всех речью, в плену у которой ока­зывается отчужденный субъект, с одной стороны, и психоло­гической реальностью этого субъекта, с другой.

Воображаемые связи у человека искажены, ибо в них воз­никает то зияние, посредством которого обнаруживает свое присутствие смерть. Мир символа, в самой основе которого лежит явление настойчивого повторения, является для субъ­екта отчуждающим — точнее говоря, он служит причиной то­го, что реализует себя субъект лишь там, где его нет, и что истина его всегда в какой-то части от него скрыта. Я лежит на пересечении того и другого" [35, с.298-299].

Мне пришлось привести весьма обширную цитату, что­бы продемонстрировать не только сложную диалектику оз­начивания желаний Реального в Символическом регистре, но и преемственность между идеями Лакана и мыслями Фрейда, изложенными в книге "По ту сторону принципа удовольствия". Эта работа, относящаяся к третьему, наи­более зрелому периоду научного творчества великого пси­холога, не может похвастаться такой популярностью у практикующих аналитиков, как "Я и Оно" или "Три очер­ка по теории сексуальности". Может быть, потому, что в ней Фрейд весьма осторожно, если не сказать — скептиче­ски, относится к возможностям психоанализа как метода лечения глубоких психических расстройств. "Все дело в том, что глубоко вытесненное не возвращается," — гово­рил Фрейд. "Если за именуемым что-то есть, то оно не именуемо. И в силу неименуемости своей (во всех оттен­ках смысла, которые в слове этом можно расслышать)

[219]

сближается с неименуемым по преимуществу — со смер­тью," — вторит ему Лакан [35, с. 301].

Но вернемся к Символическому. Несколько упрощая, можно считать, что на первичном уровне, в Реальном, психическое развитие определяется экзистенциальными категориями аффекта и чувственного опыта. Далее, на уровне Воображаемого, феноменология сознания превра­щает чувственный опыт субъекта в идеальный образ самого себя, и, наконец, на Символическом уровне соци­альных отношений основной упор делается на отноше­ния между субъектом и другими людьми.

С развитием Символического несмышленый младенец становится другим. Точнее, попадает под власть Другого. Для обозначения человека в структурном психоанализе ис­пользуется понятие "субъект". Субъект у Лакана — это че­ловек, субъект психики и одновременно индивидуальная личность, субъект деятельности, восприятия и осмысления действительности. Другой — это субъект бессознательного, для которого регистр Реального является естественным и привычным, а Воображаемого не существует вовсе (или, по крайней мере, оно не принимается во внимание).

Другой — это иной, инако- мыслящий, видящий, чувст­вующий. Это ключевое понятие в европейской философии второй половины XX века, в частности, в постмодернизме. У Лакана Другой определяется строго психоаналитически, как источник (и одновременно результат) процессов вы­теснения и сопротивления. Я и Другой диалектически связаны между собой, а истоки этой связи коренятся в не­возможности осознать и принять истину своего существо­вания (Реальное). Лакан пишет: "Референтом собственно­го Я является Другой. Собственное Я устанавливается в отнесенности к Другому. Оно является его коррелятом. Уровень, на котором происходит переживание Другого, в точности определяет уровень, на котором, буквально, для субъекта существует собственное Я" [34, с.б9].

Иными словами, формирование (конституирование) субъекта вбирает различные типы опыта его со-бытия с Другим. Хочу привести пример такого события, экстре­мальной жизненной ситуации, в которой взаимодействие

[220]

с Другим заложило основы экзистенциального мировос­приятия личности. Этот случай из практики произошел во время работы обучающего семинара по глубинной психологии, после лекции, на которой обсуждалась лака­новская трактовка симптома и фантазма. Анализ в каче­стве ко-терапевтов проводили две участницы семинара, а я сопровождала терапию супервизорским комментарием.

Клиентка (назову ее Айше) — молодая женщина лет двадцати пяти. Свою проблему она сформулировала как систематические трудности в чтении выразительных ми­мических реакций при общении с незнакомыми людьми. Если мало знакомый значимый человек (преподаватель вуза, руководитель) в разговоре с Айше проявляет живую мимику, то она сразу теряется, испытывает речевые за­труднения и переживает сильный страх. Сама клиентка рассказывает об этом так (сохранены авторские особен­ности речи — слегка неправильный русский язык):

Айше: Я ничего не понимаю. Если человек говорит, вол­нуется, хмурит брови или смотрит на меня — очень боюсь, от страха забываю, что надо сказать. Даже если учила и все знаю, я думаю, он сердится. Даже необязательно, чтобы кричал — если смотрит строго и молчит, тоже страшно. А когда задает вопросы — я их совсем не понимаю, боюсь переспросить, даже посмотреть на человека.

После пятиминутного обсуждения проблемы и не­скольких попыток разъяснить Айше, что в такой ситуа­ции нечего бояться, она рассказала следующую историю:

Айше: Когда мне было 4 года, однажды вечером, когда уже темнело, я шла мимо разрушенных домов, и один че­ловек (это был молодой парень, высокий, с черными во­лосами) сказал мне: "Пойдем, я тебе что-то покажу". Я не хотела, но он взял меня за руку и завел в полутемный под­вал. Там плохо пахло, а на стенах были какие-то рисунки. Этот парень говорит: "Посмотри!", но было плохо видно. А потом он сказал: "Я хочу, чтобы ты плакала, мне нра­вится, когда дети плачут". А я сказала: "Не буду плакать", и тогда он стал меня пугать. Начал что-то быстро и гром-

[221]

ко говорить, кричал, смотрел на меня. Я видела его лицо, очень боялась, но все равно не заплакала.

Тогда он схватил меня за волосы и ударил об стенку, но я решила, что не буду плакать, и не плакала. Я пони­мала, что он нарочно пугал — то смеялся, то кричал на меня. А потом достал из кармана нож или бритву, что-то блестящее, было плохо видно, и стал резать себе лицо и руки. Кажется, разрезал бровь или веко {показывает на себе), сделал порез на щеке, а потом разрезал на руке ве­ну, потекла кровь, и он этой кровью пытался рисовать на стене что-то. Я тогда поняла, что эти картины нарисова­ны кровью, и запах тоже крови. Он упал, закричал, по­пытался встать, а я убежала, сильно испугалась. Родите­лям ничего не сказала, сказала, что упала на лестнице в темноте, они меня поругали, чтоб я вечером не ходила, где не надо.

Я после этого несколько лет плохо говорила по-русски, но случай на всю жизнь запомнила. Вот, например, я сов­сем не ем мясо, не могу даже смотреть на сырое мясо, по­тому что в нем кровь. Я потом, когда выросла (мне лет 14 было), стала нарочно ходить вечером одна, надеялась его встретить. Потому что боялась, что он там умер, в подва­ле, из-за этого. Я стала интересоваться абстрактной живо­писью, всегда на выставки хожу, читаю о ней книги. Те картины на стенах, мне кажется, были абстрактными.

Случай этот я никому никогда не рассказывала, сама пыталась понять. После школы пошла санитаркой в опе­рационную, хотела понять, как хирург режет человека и все равно добро делает. Хотя и крови боялась, но работа­ла почти год. (Пауза. Явно Айше пытается высказать связь между детской травмой и своей нынешней жизнью). Я из-за этого с людьми теперь почти не спорю и не ссо­рюсь, никогда другого человека не обвиняю, а хочу его понять. Вот недавно мы с подругой разговаривали, она на меня обиделась, потому что не поняла. А я на нее обиде­лась, что она не понимает. И сразу почувствовала себя виноватой, понимаете? Я очень хочу людей понять, по­этому пошла на психологию. И мне трудно, когда я чело­века не понимаю, страшно. Такая проблема у меня.

[222]

Во время рассказа Айше стояла абсолютная тишина, все напряженно слушали и сопереживали. ("Создалось впечатление, как будто пересказывается фильм гениаль­ного режиссера", — говорили позже участники семинара). Экзистенциальный статус ситуации был столь очевидным, что начинающие ко-терапевты в своем стремлении по­мочь забыли о привычных опасениях, связанных с недо­статочным уровнем собственных психотерапевтических навыков и умений. Они сразу попытались прояснить связь между непониманием маленькой Айше действий маньяка и актуальной проблемой взрослой женщины.

В ходе работы стало понятно, что Айше идентифици­рует выразительную мимику незнакомого собеседника с угрожающим поведением маньяка, гримасы и крик кото­рого навсегда "впечатались" в опыт клиентки, образовав специфическую матрицу, структурирующую сложности межличностного взаимодействия. Одна из ко-терапевтов, мать двоих маленьких детей, заняла непримиримую осуждающую позицию, в рамках которой пыталась жа­леть и утешать Айше, резко критикуя поведение парня, "по вине которого произошел весь этот ужас".

Не отрицая ужасный и травмирующий характер эпизо­да, Айше воспротивилась идее виновности маньяка. В хо­де диалога с первым ко-терапевтом стало очевидно, что виноватой она считает себя, и вина эта носит экзистенци­альный характер, поскольку Айше в течение жизни много раз пыталась искупить ее и пришла к убеждению, что ис­купление невозможно. Одновременно стало понятно, по­чему сам рассказ о случившемся имел столь выраженный катартический эффект. Вот фрагменты этого диалога:

Т (терапевт): Айше, Вы понимаете, что он, возможно, хотел убить Вас?

Айше: Не знаю. Я потом, когда выросла, много дума­ла — зачем он меня позвал в этот подвал? Может быть, если бы я посмотрела на те картины, он бы не стал себя резать. Я очень хотела его встретить, потому что боялась, что он.умер там, в подвале, из-за меня. Столько крови...

[223]

Т: Ведь Вы испугались, особенно когда он достал нож. Он мог Вас зарезать, изнасиловать — все, что угодно, мо­жет сделать ненормальный человек с маленькой девочкой.

Айше: Но он порезал себя, потому что я его не поняла, даже не захотела посмотреть. Эти картины были для не­го очень важными, он специально искал, кто может их понять. Наверное, поэтому он позвал маленькую девоч­ку, что его взрослые не понимали. Он надеялся — может, дети поймут.

Т: А зачем он заставлял Вас плакать?

Айше: Он сам заплакал, когда упал. Я только потом по­няла, что он рисовал эти картины своей кровью и плакал, что они никому не интересны, никому не нужны. Я бы хотела иметь у себя дома абстрактные картины. Просила одну свою подругу, художницу, нарисовать так. Я бы ку­пила такую картину за любые деньги, не пожалела бы.

Второй ко-терапевт пытался проверить догадку о том, не связан ли страх в общении у взрослой Айше с ужасом, испытанным ею в детстве:

Т: Ты тогда сильно испугалась, когда он кричал и де­лал гримасы. Поэтому и сейчас боишься, когда собесед­ник жестикулирует и громко говорит?

Айше: Да, и теперь я боюсь, если человек, мужчина, высокого роста и с черными волосами. Я долго привык­нуть не могу, должно пройти полгода, год, пока не при­выкну.

Т: То есть ты боишься собеседников и черноволосых мужчин, как того маньяка? Боишься, что они могут при­чинить тебе вред?

Айше: Нет. Я сейчас расскажу, как на самом деле. Я не боюсь, что он мне плохо сделает, я боюсь, что его не пой­му. Я в детстве много думала, что с тем художником по­том стало. Я не боялась, что он меня убьет, а что он сам умрет. Поэтому ходила вечером, хотела его встретить, увидеть, что он живой. И сейчас не человека боюсь, а что не пойму, как тогда, в детстве. Из-за этого может очень плохо быть людям. Я всегда хочу понять, потому что это самое плохое — когда человека не понимают.

[224]

Терапевт в замешательстве обращается к супервизору и группе:

Т: Я сама ничего не могу понять. Такое ощущение, что Айше этого маньяка не боится, а жалеет. Как будто она даже сейчас не понимает, чем все могло кончиться. (Под­ключается второй ко-терапевт): А какое описывает виктимное поведение! В четырнадцать лет ходила по вечерам одна, надеясь встретить маньяка.

Айше: Его никто не понимал, не хотели смотреть его картины, поэтому он стал таким. Конечно, мне его жал­ко. Он себя так ужасно порезал, а я никому тогда не ска­зала. Если бы рассказала, могли бы его спасти. Пусть да­же в тюрьму посадили, но человек бы живой остался. Я понимаю, что маленькая не виновата была, и все равно знаю, что виновата. Я боялась, что родители будут ругать, а он, может, умер там, в подвале.

Догадка ко-терапевтов о том, что причиной проблемы клиентки является бессознательный страх, пережитый в детстве, оказалась не совсем верной. Привычные психо­аналитические представления о вытеснении, проекции неосознанного и непроработанного страха мешали понять экзистенциальную природу вины, испытываемой Айше, и вторичности чувства страха, связанного с этой виной и обусловленного ею. Супервизор мог бы дать более точную интерпретацию, однако тут возникла еще одна проблема, связанная с обучающим характером работы семинара.

Дело в том, что в качестве ко-терапевтов на сей раз вы­ступали студенты с высокой тревожностью по поводу своих терапевтических способностей и умений