Сентября 1942 г.(публикуется впервые)

 

Все тяжелее осознавать, что мы никогда не можем выйти на улицу. И

испытывать постоянный страх, что нас обнаружат и расстреляют. Не очень

веселая перспектива!

 

 

Воскресенье, 12 июля 1942 г.

 

Дорогая Китти!

 

Как все были ласковы ко мне месяц назад, в день моего рождения! А

сейчас я чувствую каждый день, как отдаляюсь от мамы и Марго. Например,

сегодня я много работала, и все не могли мной нахвалиться, а пять минут

спустя я им снова чем-то не угодила.

С Марго обращаются совсем по-другому, чем со мной! Вот, например, по

вине Марго сломался пылесос, и к тому же мы целый день сидели без света. А

мама всего лишь сказала: "Ах, Марго, ты не привыкла к уборке, откуда тебе

знать, что пылесос нельзя тянуть за шнур". Марго что-то ответила, и история

на этом закончилась.

А я сегодня хотела переписать заново мамин список покупок, ведь у нее

такой неразборчивый почерк. Но мамочка этого не пожелала и задала мне

основательную взбучку, и все ее поддержали.

Я чужая в своей семье, особенно в последнее время. Они так

сентиментальны друг с другом, а мне лучше всего одной. При этом они часто

повторяют: как уютно нам вчетвером, как хорошо вместе. Им и в голову не

приходит, что я так вовсе не думаю. Только папа иногда понимает меня, но

чаще он заодно с мамой и Марго. Не могу вынести, когда они в моем

присутствии рассказывают что-то обо мне посторонним, например, что я недавно

плакала или какая я разумная. Или, что ужаснее всего, говорят о Морши. Мне

очень не хватает Морши -- ежедневно, ежеминутно, и когда я думаю о нем, то

часто не могу сдержать слез. Я так люблю милого Морши, что иногда строю

несбыточные планы его возвращения к нам.

Мечтаю я здесь порой славно, ну а действительность такова, что сидеть

нам в Убежище до окончания войны. Мы и думать не смеем, чтобы выйти на

улицу, и можем лишь принимать гостей: Мип Гиз, Беп Фоскейл, господина

Фоскейла, господина Куглера, господина Кляймана, да еще его жену, но она

никогда не приходит, потому что боится.

 

 

Сентябрь 1942 г. (публикуется впервые)

 

Папа всегда такой милый. Он полностью понимает меня, и так хотелось бы

откровенного разговора с ним, который бы не закончился, как обычно, моими

слезами. Вероятно, виноват мой возраст. Об этом я могла бы много написать,

да скучно.

До сих пор я записывала в дневнике свои мысли, и никак не доходят руки

до забавных рассказов, которые когда-то будет приятно зачитывать вслух. С

этих пор постараюсь быть не такой сентиментальной и больше писать о нашей

повседневной жизни.

 

 

Пятница, 14 августа 1942 г.

 

Дорогая Китти!

 

Я тебя покинула на целый месяц. Но событий и новостей у нас не так

много, чтобы писать ежедневно. 13 июля вселились Ван Дааны. Мы их ждали

четырнадцатого, но ситуация для евреев становилась все опаснее. Между 13 им

16 июля ожидалось большое количество новых повесток, поэтому Ван Дааны

решили уйти на день раньше.

Утром в пол десятого, когда мы еще завтракали, явился Петер Ван Даан,

довольно неуклюжий, застенчивый и скучный. От его соседства многого ожидать

не стоит. Полчаса спустя пришли госпожа и господин Ван Дааны. Госпожа ужасно

рассмешила нас, когда извлекла из шляпной коробки большой ночной горшок.

"Без него не представляю жизни", - заявила она, и горшок стал первым

предметом, занявшим место под ее кроватью. Ее муж горшка не принес, зато

притащил чайный складной столик.

В первый вечер мы обедали вместе, и через три дня уже казалось, что мы

всегда так и жили: всемером, одной семьей. После нашего ухода в Убежище Ван

Дааны еще целую неделю жили обычной жизнью, так что им было, что рассказать.

Особенно нас интересовала наша квартира, и как к нашему исчезновению отнесся

Гольдшмидт.

Вот, что рассказал господин Ван Даан: "В понедельник в девять часов нам

позвонил Гольдшмидт и попросил прийти к нему. Я прибыл тут же и застал его в

большом волнении. Он показал оставленное вами письмо и сказал, что

собирается исполнить вашу просьбу о передаче кота на попечение соседей. Я,

разумеется, одобрил его действия. Гольдшмидт очень боялся обыска, поэтому мы

вместе прошли наспех по всем комнатам, понемногу убрали разбросанные вещи и

привели в порядок обеденный стол. Вдруг я заметил на столе госпожи Франк

открытый блокнот, в котором был записан адрес, где-то в Маастрихте. Я,

конечно, знал, что блокнот был оставлен намеренно, тем не менее,

отреагировал изумленно и испуганно и попросил Гольдшмидта немедленно сжечь

'улику'. До этого момента я постоянно делал вид, что ваше исчезновение для

меня полная неожиданность. Но блокнот с адресом навел меня на хорошую идею.

'Господин Гольдшмидт, -- сказал я, -- я догадываюсь, чей это адрес! Примерно

полгода назад к нам в контору зашел офицер какого-то высокого чина,

оказавшийся другом детства господина Франка. Этот офицер, кстати,

проживающий в Маастрихте, обещал Франку помочь в случае нужды. Думаю, он

сдержал слово, и теперь с его помощью Франки переберутся в Бельгию или

Швейцарию. О последнем можете рассказать всем интересующимся друзьям и

знакомым, только, пожалуйста, не упоминайте о найденном нами адресе!' После

этого я удалился. Слухи, очевидно, распространились быстро: я потом сам от

разных людей имел честь услышать мой же рассказ".

Мы нашли все это очень забавным, но еще больше смеялись над силой

воображения некоторых знакомых. Например, по показаниям семьи с площади

Мервердеп мы, все четверо, проезжали рано утром мимо их дома на велосипедах.

Другие видели своими глазами, как мы глубокой ночью садились в военный

автомобиль.

 

Анна

 

 

Пятница, 21 августа 1942 г.

 

Дорогая Китти!

 

Наше пристанище стало истинным убежищем. Сейчас часто устраивают обыски

в поисках спрятанных велосипедов, поэтому господин Куглер решил ради

безопасности установить на двери в нашу часть дома шкаф. Этот вращающийся

шкаф, собственно, и стал нашей новой дверью. Смастерил его господин Фоскейл,

которого уже посвятили в нашу тайну. И с тех пор он всячески старается

помочь. Теперь, чтобы попасть вниз, надо сначала наклониться, а потом

прыгнуть. В результате мы все с непривычки к низкой двери ходим с синяками

на лбах. Чтобы смягчит удары, Петер прибил к стене валик. Посмотрим,

действительно ли он поможет!

Занимаюсь я мало, ведь до сентября у меня каникулы. Потом папа

намеревается давать уроки, но сначала необходимо приобрести учебники. Ничего

особенного у нас не происходит. Сегодня Петер вымыл голову, но разве это

событие? У меня часто размолвки с господином Ван Дааном. И я не могу

вынести, что мама обращается со мной, как с ребенком. А вообще наша жизнь

постепенно налаживается. Петера я по-прежнему нахожу мало симпатичным:

зануда, лентяй. Валяется целый день в кровати, иногда немного столярничает,

и снова -- на покой. Вот балбес!

Мама прочитала мне сегодня утром очередную гадкую проповедь. У нас

совершенно противоположные взгляды на жизнь! Папа -- сама доброта, но

случается, что и он сердится на меня.

Погода теплая и солнечная, и вопреки всем невзгодам мы нежимся в

шезлонгах на чердаке.

 

Анна

 

 

Сентября 1942 (публикуется впервые)

 

Господин Ван Даан любезнее ко мне в последнее время, что, разумеется,

не вызывает у меня возражений.

 

 

Среда 2 сентября 1942 г.

 

Дорогая Китти!

 

Господин и госпожа Ван Даан ужасно поссорились. Я до сих пор не видела

ничего подобного, я и представить не могу, что мама с папой смогли бы так

друг на друга кричать. Повод ссоры настолько ничтожен, что и упоминать о нем

нет смысла. Но о других судить трудно.

Жалко Петера: он находится меж двух огней. Но с другой стороны Петера

трудно принимать всерьез, такой он изнеженный и ленивый. Вчера, например,

ужасно беспокоился из-за своего языка, который вдруг приобрел синий цвет.

Загадочный симптом исчез так же стремительно, как появился. Но бедняга

обмотал шею шарфом и жаловался на прострел в спине. К тому же сердце, почки

и легкие у него побаливают... Ну и ипохондрик! (ведь, кажется, так это

называется?).

Отношения мамы и госпожи Ван Даан, скажем прямо, не очень. А причин для

недовольства достаточно, например, госпожа забрала из общего платяного шкафа

почти все свои простыни, оставив лишь три. Она, по-видимому, решила, что

маминого постельного белья вполне хватит для общего пользования. Боюсь, ее

ждет разочарование, поскольку мама теперь последовала ее примеру! Мадам

весьма недовольна тем, что пользуются ее сервизом, а не нашим. Она все

пытается разузнать, где же хранятся наши тарелки. А они гораздо ближе, чем

она думает: на чердаке, в картонных коробках, заваленные рекламными

плакатами Опекты. И останутся там, пока мы здесь живем, что очень разумно!

Ведь я такая неловкая, вот вчера разбила глубокую тарелку из сервиза Ван

Даанов. "О, - воскликнула госпожа, -- нельзя ли поосторожнее, это

единственное, что у меня осталось!"

Должна сообщить тебе, Китти, что наши обе дамы ужасно говорят

по-голландски. О мужчинах высказать свое мнение не решаюсь: боюсь их

оскорбить! Если бы ты услышала женскую перебранку, то умерла бы со смеху.

Они пренебрегают всеми грамматическими правилами, а поправлять их нет

смысла. Но передавая их разговоры, я все-таки не стану копировать их язык, а

буду использовать нормальный голландский.

На прошлой неделе наше монотонное существование было слегка нарушено.

Причина: книга о женщинах и Петер. Дело в том, что Марго и Петер могут

читать все, что приносит нам господин Кляйман, лишь особая книга о каких-то

женских вопросах составила исключение. Разумеется, Петер чуть не лопнул от

любопытства, ломая голову о ее запретном содержании. В итоге он стащил

книжку, пока его мамочка болтала внизу, и скрылся со своей добычей на

чердаке. Два дня прошли спокойно. Госпожа Ван Даан уже давно все знала, но

держала язык за зубами, пока ее супруг, наконец, не раскрыл преступление. Он

рассердился, отнял книгу и решил, что дело на этом закончено. Но недооценил

любопытства своего сынка, которому на гнев отца было наплевать. Петер искал

любую возможность, чтобы дочитать интересную книжку!

Между тем госпожа Ван Даан спросила совета у мамы. Та ответила, что не

считает злополучную книгу подходящей для Марго, но и не видит в ней особого

вреда. "Есть большая разница, -- объяснила она, -- между Марго и Петером.

Во-первых, девочки взрослеют, как правило, быстрее мальчиков. Во-вторых,

Марго уже прочитала много серьезных книг и поэтому запретные темы не так уж

ее привлекают. К тому же Марго девочка развитая и умная благодаря четырем

годам учебы в лицее". Госпожа Ван Даан согласилась с этими доводами, но

осталась при мнении, что нечего детям читать взрослую литературу.

Между тем, Петер уловил благополучный момент. В пол восьмого вечера,

когда вся наша компания слушала внизу радио, он скрылся со своим сокровищем

на чердаке. В пол девятого ему следовало спуститься вниз, но книга так

увлекла его, что он забыл об осторожности и вошел в гостиную одновременно со

своим отцом. Что тут началось... Крики, оплеухи, в итоге книга оказалась на

столе, а Петер снова схоронился на чердаке. Так обстояли дела, когда подошло

время обеда. Петер остался наверху, никто не беспокоился о нем, пусть

ложится спать голодным... Мы сидели за столом, ведя веселую беседу, как

вдруг раздался страшный свист. Все положили вилки и, побледневшие и

испуганные, растерянно уставились друг на друга. Вдруг мы услышали голос

Петера из водосточной трубы: "И не надейтесь, что я спущусь вниз..."

Господин Ван Даан вскочил, уронив салфетку, лицо его приобрело багровый

цвет. Он закричал: "Ну, уж это все границы переходит!" Папа схватил его за

руку, опасаясь опасного поворота событий, и оба джентльмена поднялись на

чердак. До нас донеслись повышенные голоса, звуки борьбы. В результате

Петера водворили в его комнату и заперли дверь, а мы продолжили обед.

Госпожа Ван Даан хотела передать своему ненаглядному сыночку бутерброд, но

ее супруг оставался неумолимым: "Если он не попросит прощения, то будет

спать на мансарде!" Мы стали просить за него: ведь Петера уже наказали

голодом. Если он простудится ночью, мы даже не можем вызвать доктора.

Петер прощения не попросил и отправился ночевать на мансарду. После

этого господин Ван Даан оставил сына в покое, однако утром обнаружил, что

Петер все же спал в своей постели. В семь часов он вновь был изгнан наверх,

но позже отец любезно позволил ему спуститься. Три последующие дня мы

наблюдали хмурые лица, напряженное молчание, а потом все пошло по-старому.

 

Анна