Воскресенье, 2 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Сегодня утром мне нечем было заняться, вот я и просмотрела дневник. В

нем оказалось много писем, в которых я пишу о маме в таких резких

выражениях, что я сама испугалась и спросила себя: "Анна, неужели ты могла

говорить о ней с такой ненавистью?"

Так я и сидела перед открытой тетрадкой и думала, почему я была полна

вражды и злости и доверила все это тебе. Я пыталась понять ту Анну, какой

она была год назад и простить ее. Моя совесть не успокоится, пока я не найду

объяснения своим чувствам.

Быстрые смены настроений и вспыльчивость закрывают мне глаза (не в

буквальном смысле, конечно), мешают смотреть на вещи объективно, поставить

себя на место других, спокойно подумать над их словами. В результате, я

обижаю людей, причиняю им боль. Я слишком занята собой, замыкаюсь в себе и

все печали доверяю дневнику. Конечно, в дневнике я также описываю и жизнь

нас всех, но многие страницы можно было бы выбросить из него...

Я ужасно злилась на маму, что нередко случается и сейчас. Да, она не

понимала меня, но ведь и я не пыталась ее понять. Конечно, она любит меня, а

я доставляла ей немало неприятностей. Трудные обстоятельства нашей жизни

заставляют ее часто нервничать и огорчаться. Не удивительно, что в такой

ситуации между нами не возникло понимания. А я все воспринимала всерьез,

обижалась, грубила и расстраивала ее еще больше. Так накапливались наши

взаимные расхождения и обиды. Это было нелегкое время для нас обеих, но

сейчас оно позади. Наверно, и меня можно понять в том, что я раньше не

осознавала своих ошибок и слишком жалела себя.

Если мне сейчас случится рассердиться, то я дам волю чувствам наедине,

чтобы никто не слышал моих ругательств и топанья ног! Я уже давно не

доводила маму до слез, и нервы у нее немного успокоились. Я обычно

помалкиваю, если чем-то недовольна, и она тоже, и поэтому наши отношения

сейчас стали гораздо лучше. Но любить ее беззаветной любовью ребенка --

этого я не могу.

Я успокаиваю совесть тем, что лучше доверять мои излияния бумаге, чем

заставлять маму из-за них переживать.

 

Анна

 

 

Четверг, 6 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Сегодня я должна признаться тебе в двух вещах, что займет немало

времени. Но мне необходимо с кем-то поделиться, и лучше всего с тобой,

потому что ты никогда меня не предашь!

Сначала о маме. Я часто жаловалась тебе на нее и сама старалась быть с

ней любезной. Вдруг я поняла, что мне в маме не хватает. Она часто говорила,

что видит в нас скорее подруг, чем дочерей. В этом, наверно, есть что-то

хорошее, но все же подруга не может заменить маму. А мне нужна мама, перед

которой я преклонялась бы, и которая была бы для меня идеалом. А моя мать,

если и пример для меня, то в противоположном отношении: я бы как раз не

хотела быть такой, как она. Наверняка, Марго думает об этом иначе и то, что

я пишу тебе сейчас, она бы никогда не поняла. А папа избегает всех

разговоров о маминых недостатках.

Мать в моем представлении должна быть прежде всего тактичной по

отношению к своим детям - в любом возрасте. Не так, как моя мама, которая

откровенно высмеивает меня, когда я плачу - не от физической боли, а по

другим причинам.

Одного случая, может, не очень важного на первый взгляд, я ей никогда

не прощу. В тот день у меня был назначен прием к зубному врачу. Мама и Марго

пошли со мной и совсем не возражали, что я беру с собой велосипед. А когда я

вышла от доктора, они радостно сообщили, что собираются в город, чтобы на

что-то посмотреть или купить, я уже точно не помню. Я, конечно, хотела пойти

с ними, но не могла -- из-за велосипеда. От обиды у меня полились слезы, а

мама с Марго стали смеяться надо мной. Я просто пришла в исступление и прямо

на улице показала им язык. Помню, что проходящая мимо маленькая женщина

взглянула очень испуганно. Я вернулась домой и еще долго плакала. Странно,

что при всех ранах, которые мне когда-то нанесла мама, больней всего кажется

эта. Я ужасно разозлилась тогда!

Второй вопрос, о котором я хочу с тобой поговорить, для меня очень

непростой, потому что касается меня лично. Я не ханжа, Китти, хотя когда они

здесь открыто обсуждают свои посещения туалета, все во мне сопротивляется.

Вчера я прочитала статью Сиз Хейстер о том, почему люди краснеют.

Кажется, что написано это специально для меня. Краснею-то я не часто, но все

остальное в статье -- обо мне. Там написано, что девочки в переходном

возрасте становятся замкнутыми и задумываются обо всех переменах, которые

происходят с их телом. Вот и у меня так, и мне кажется, что в последнее

время я стесняюсь Марго, маму и папу. А Марго совсем не стесняется

родителей, хотя в целом она гораздо застенчивее меня.

Мне кажется таким чудесным то, что происходит со мной не только

снаружи, но и изнутри. Я никогда не говорю об этом ни с кем, только с самой

собой. Всегда во время месячных (а это случалось уже три раза) мне кажется,

что, несмотря на боль и неудобства, я несу в себе какую-то особую тайну. И

предчувствие этой тайны радует меня уже заранее. Сиз Хейстер пишет также,

что юные девушки часто неуверенны в себе и что они постепенно узнают себя --

свои мысли, привычки, характер. И я в какой-то момент начала задумываться об

этом и пытаюсь понять себя уже с тринадцати лет, хотя, кажется, мало в этом

продвинулась. Иногда вечером в постели не могу удержаться, чтобы не

потрогать свои груди и услышать, как спокойно и ровно бьется сердце.

Похожие чувства я бессознательно испытывала и раньше, перед тем, как

пришла сюда. Однажды я ночевала у Джекки, и мне ужасно захотелось увидеть ее

тело, что ни разу до сих пор не удавалось. Я предложила в знак дружбы

дотронуться до ее груди, и чтобы она дотронулась до моей. Но Джекки

отказалась. А в другой раз меня охватило желание расцеловать ее, что я и

сделала. Я буквально впадаю в экстаз, когда вижу обнаженную женскую фигуру,

например Венеру Шпрингера. Это так необыкновенно прекрасно, что я часто не

могу сдержать слез. Ах, если бы у меня была подруга!

 

Анна

 

 

Четверг, 6 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Мне просто необходимо откровенно поговорить с кем-то, поэтому я в

последнее время все чаще беседую с Петером. Вообще, мне всегда было уютно в

его комнатенке, но поскольку Петер чрезвычайно скромный и сам никогда

навязывается, я боялась показаться надоедливой и не оставалась у него долго.

А в последнее время как раз искала повод поболтать, и вот такая возможность

представилась. Петер вдруг помешался на кроссвордах и теперь только ими и

занимается. Я предложила ему свою помощь, и мы уселись рядом: он за столом,

я на диване. Когда я смотрела в его синие глаза, то почему-то чувствовала

себя смелее. Петер был явно смущен моим неожиданным визитом. Его лицо

выдавало беззащитность и неуверенность, и в то же время я угадывала, что он

начинает осознавать себя мужчиной. Его застенчивость трогала меня и хотелось

сказать: "Расскажи, наконец, что-то о себе, не обращай внимания на мою

пустую болтовню". Однако подобные слова легче произносить мысленно, чем в

действительности.

Ничего особенного в этот вечер не произошло, кроме того, что я

рассказала ему о статье Сиз Хейстер. Конечно, не все, что писала в дневнике,

а лишь о том, что он с годами непременно приобретет уверенность в себе.

Вечером я плакала безудержно. И думала: почему это я должна добиваться

расположения Петера? Но так или иначе, именно этого мне хочется, поэтому я

не оставлю Петера в покое, пока не заставлю его заговорить.

Только не подумай, что я влюблена, об этом нет и речи. Если бы у Ван

Даанов был не сын, а дочка, то я бы так же пыталась подружиться с ней.

Сегодня утром я проснулась примерно без пяти семь и совершенно ясно

вспомнила свой сон. Мне снилось, что я сидела на стуле, а напротив меня

сидел Петер... Шифф. Мы листали книжку с рисунками Мари Бос. Я все так

четко помнила, даже эти рисунки! Но самое главное не это. В какой-то момент

мои глаза встретились с красивыми карими глазами Петера, и тот ласково

сказал: "Если б я знал, то пришел бы к тебе гораздо раньше!" Потом я

почувствовала прикосновение его мягкой и холодной щеки, и это было так

хорошо, так прекрасно...

В тот момент, все еще щекой к щеке я проснулась. Казалось, что его

глаза так глубоко заглядывают в мое сердце и читают там, как сильно я любила

его и люблю до сих пор. Я почти плакала: мне было ужасно грустно, что я его

нашла, чтобы тут же потерять снова. Но одновременно я радовалась, что Петер

не забыл меня. Удивительные сны снятся мне! Однажды я видела во сне бабулю

(папину маму) так отчетливо, что различала каждую ее морщинку. Позже мне

приснилась другая бабушка, которая пришла ко мне, как ангел-хранитель. А

потом Ханнели, которая как бы стала для меня символом бедствий всех моих

друзей и всех евреев.

А теперь Петер, милый Петер, он предстал передо мной словно живой. Мне

и фотография не нужна: я вижу его так ясно, так хорошо.

 

Анна

 

 

Пятница, 7 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Как это мне до сих пор не пришло в голову рассказать тебе историю моей

большой любви!

Когда я еще ходила в детский сад, мне очень нравился Сэлли Киммел. Отец

его умер, и он жил с матерью и теткой. Двоюродный брат Сэлли, Аппи, высокий,

стройный и темноволосый, похожий на кинозвезду, вызывал всеобщее восхищение,

а сам Сэлли был смешным и толстым. Мы много времени проводили вместе, хотя

моя любовь оставалась без ответа. Но потом я встретила Петера и тогда

влюбилась по-настоящему. Он тоже привязался ко мне, и целое лето мы были

неразлучны. Так и вижу мысленно, как мы вместе идем по улице: он в белом

хлопчатобумажном костюмчике, а я в коротком летнем платье. После летних

каникул я пошла в последний класс младшей школы, а он поступил в среднюю. Он

часто заходил за мной после уроков или я за ним. Петер - настоящий красавец:

высокий, тонкий, с умным, серьезным, спокойным и привлекательным лицом. У

него были темные волосы, прекрасные карие глаза, загорелые румяные щеки и

тонкий нос. Особенно я любила его улыбку, немного озорную и шаловливую.

Потом я уехала на каникулы, а Петер за это время переехал в интернат и

поселился в одной комнате с мальчиком постарше. Тот, очевидно, внушил ему,

что я недоросль и мелюзга, и Петер отдалился от меня. Но я так любила его,

что не хотела этому верить, пока не осознала, что выгляжу смешной, постоянно

бегая за ним.

Годы шли. Петер дружил с девочками своего возраста, а со мной даже не

здоровался. Когда я начала учиться в еврейском лицее, многие мальчики из

класса влюбились в меня. Это, конечно, льстило мне, но трогало мало. Потом,

как я уже рассказывала, в меня безумно влюбился Хелло, но я сама не любила

никого.

Существует пословица: "Время все излечивает". Так произошло и со мной.

Я убедила себя, что Петер мне никогда серьезно не нравился. Но воспоминания

остались, и должна признаться, что я иногда злилась на него и ревновала к

другим девочкам. А сегодня утром осознала, что мои чувства совсем не

изменились, наоборот, они росли и крепли вместе со мной. Я даже могу понять,

что казалась Петеру ребенком, но мне было очень больно, когда он забыл меня.

Я видела его лицо очень близко, и знаю теперь наверняка: никто никогда не

тронет мое сердце, как он.

Сегодня утром я была сама не своя. Когда папа поцеловал меня, я чуть не

вскрикнула: "Ах, если бы это был Петер!". Чем бы я не занималась в течение

всего дня, я беспрестанно повторяла про себя: "Петель, о, милый Петель..."

Что же теперь делать? Просто жить, молиться Богу и просить его, чтобы

мы с Петером нашли друг друга, когда я выйду отсюда. Он тогда взглянул бы

мне в глаза, прочитал в них мои чувства и сказал: "О, Анна, если б я знал,

то пришел бы к тебе гораздо раньше!". Как-то мы с папой говорили о сексе, и

он сказал, что я еще не могу понять, что такое чувственное влечение. Но

думаю, что понимала это уже тогда, а тем более -- сейчас. Никто мне так не

дорог, как милый Петер!

Я посмотрела на себя в зеркало и увидела, как изменилась за этот день.

Глаза казались ясными и глубокими, губы нежными, а щеки порозовели, чего не

было уже месяцы. Я выглядела счастливой, но к этому примешивалась грусть, и

улыбка быстро слетела с моего лица. Как же я могу быть счастливой, если

Петер, возможно, совсем не думает обо мне? И все же я до сих пор вижу его

прекрасные глаза и чувствую прикосновение его щеки к моей щеке. Петель, о

Петель, как забыть мне то мгновение? Разве сможет кто-то другой занять твое

место, ведь это покажется лишь жалкой подделкой. Я люблю тебя, и моя любовь

так велика, что просто не умещается в сердце. Она должна выйти наружу, и

тогда и смогу увидеть, как она огромна!

Если бы неделю назад и даже вчера кто-то спросил меня: "За кого из

своих знакомых ты хотела бы выйти замуж?", то я ответила бы: "За Сэлли: с

ним спокойно и надежно". А сегодня я бы закричала: "За Петеля, потому что

люблю его всей душой!". Но в одном я бы оставалась твердой: я позволила бы

ему касаться только моего лица, но не тела.

Сегодня утром на чердаке я сидела перед окном, и мысленно разговаривала

с Петелем, а потом представила, как мы плачем вместе. И снова почувствовала

его губы и чудесную щеку. О Петель, приди ко мне, думай обо мне, мой дорогой

Петель!

 

Среда, 12 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Уже четырнадцать дней, как Беп снова с нами, хотя ее сестренке только

со следующей недели можно посещать в школу. Мип и Ян два дня сидели дома --

оба испортили себе желудки. У меня новое увлечение -- танцы и балет! Каждый

вечер упражняюсь. Из своей сиреневой комбинации мама соорудила для меня

настоящую балетную пачку. Но переделать гимнастические тапочки в балетные

пуанты, к сожалению, не получилось. А между тем мои онемевшие мышцы снова

становятся гибкими. Очень полезное упражнение, когда сидя на полу, пытаешься

обеими руками приподнять ноги. Приходится подкладывать подушки, иначе моя

бедная попка не выдерживает!

Сейчас у нас все читают "Безоблачное утро". Мама от этой книги в

восторге, поскольку речь идет о проблемах молодежи. Про себя я иронизирую:

"Занялась бы лучше собственной молодостью!" По-моему, мама воображает себе,

что у нас с Марго самые лучшие отношения с родителями, какие только могут

быть. А сама постоянно вмешивается в наши дела! При этом Марго интересует ее

больше, потому что мои мысли и проблемы, как мне кажется, ей совершенно

чужды. А я не собираюсь объяснять маме, что одна из ее дочек совсем не

такая, как она себя представляет -- ведь она бы лишь растерялась,

расстроилась и не знала, как себя вести. И в результате ничего для меня не

изменилось бы. Конечно, мама понимает, что между нами нет настоящих любви и

доверия, но наверно, утешает себя тем, что это временно.

Марго сейчас мила и добра ко мне, по-моему, она очень изменилась -- ни

следа прежней раздражительности. Она все больше становится моей настоящей

подругой. И я для нее уже не маленькая глупышка, с которой совсем не нужно

считаться. Мне самой странно, что я часто смотрю на себя глазами других и

как бы читаю жизнеописание чужой для меня Анны Франк.

Раньше дома, когда у меня не было так много времени на раздумья, мне

иногда казалось, что папа, мама и Марго -- вовсе не родные для меня люди.

Бывало, что по полгода я играла роль сироты, пока, наконец, не начинала

сердиться на себя и понимать, что я сама виновата. Нечего разыгрывать

страдания, если тебе прекрасно живется! И какое-то время я заставляла себя

быть милой и послушной. Каждое утро я надеялась, что первой увижу маму, и та

ласково ответит на мое приветствие. Я и в самом деле радовалась ее доброй

улыбке. Но потом она неизбежно делала мне то или иное замечание или выговор,

и я уходила в школу, чувствуя себя разочарованной и отвергнутой. По пути из

школы я мысленно прощала маму -- ведь она всегда так занята! Приходила домой

веселая, болтала без умолку, но все заканчивалось так же, как утром. Иногда

я убеждала себя, что надо оставаться сердитой, но мне так не терпелось

поделиться школьными новостями, что я забывала об этом намерении. А затем

снова приходило время, когда я уже не прислушивалась по утрам к шагам на

лестнице и по вечерам плакала в подушку от одиночества.

А здесь, как ты знаешь, все переживания только усилились. К счастью,

Бог послал мне утешение -- Петера! Я целую тайком свой медальон и думаю:

"Ах, какое мне дело до всей этой суеты! У меня есть Петель, и никто об этом

не знает!" Это чувство поможет мне пережить все невзгоды. Если бы они знали,

что у меня на душе!

 

 

Суббота, 15 января 1944 г.

 

Милая Китти!

 

Какой смысл описывать тебе в деталях все наши ссоры и споры? Ведь

достаточно рассказов о том, как мы делим мясо и жир, и отдельно жарим для

себя картошку. Уже несколько дней мы позволяем себе чуть больше ржаного

хлеба, потому что с четырех часов только и думаем об ужине, и усмирить наши

голодные желудки невозможно.

Мамин день рождения все ближе. Куглер дал ей по этому случаю

дополнительную порцию сахара, что, разумеется, вызвало зависть госпожи Ван

Даан. Оказывается, ее в свое время обделили. Не буду надоедать тебе

рассказом о ругани, истериках и ядовитых разговорах. Но представь, как все

это нам надоело!

Мама выразила неисполнимое желание: не видеть Ван Даанов хотя бы недели

две.

Я спрашиваю себя: всегда ли ссоришься, если живешь так долго бок о бок?

А может, нам просто не повезло? Когда Дюссель за столом наливает себе

четверть всей мясной подливки, прекрасно зная, что другим осталось слишком

мало, аппетит у меня пропадает вовсе. Так бы и бросилась на него, стащила со

стула и выгнала вон! Неужели большинство людей такие же эгоисты и жадины?

Наверно, неплохо, что я здесь немного познала человеческую природу, но этих

знаний мне пока вполне достаточно! Петер такого же мнения.

А война продолжается, пока мы здесь спорим, ссоримся и мечтаем о

свободе. Надо пытаться и в наших условиях жить нормально и даже радоваться!

Вот я все рассуждаю... Боюсь, что еще немного, и я превращусь в

высохшую фасолевую веточку. А мне так хочется еще побыть обычной девочкой!

 

Анна

 

 

Среда, 19 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Сама не понимаю до конца, что со мной, но после того сна я уже не та,

что прежде. И знаешь, сегодня ночью мне снова снился Петер, и он опять

смотрел на меня своим глубоким взглядом. Однако этот сон не был таким

прекрасным и явственным, как прошлый.

Ты знаешь, что раньше я всегда ревновала Марго к папе. Сейчас от этого

не осталось и следа. Мне, правда, по-прежнему больно, когда папа нервничает

и раздражается, но при этом я думаю: "Нельзя обижаться на вас за то, что вы

такие! Вы все рассуждаете о мыслях и делах современной молодежи, а на самом

деле ничего об этом не знаете!" От отца я ожидаю больше, чем поцелуев и

других нежностей. Наверно, ужасно, что я все время так занята собой? Может,

я должна все им прощать -- ведь я так хочу быть хорошей и доброй. Я и прощаю

маме, но не могу смириться с ее колкостями и насмешками.

Я знаю, что далеко не совершена, да и возможно ли это вообще?

 

Анна Франк

 

P.S. Папа спросил меня, рассказала ли я тебе о торте. Дело в том, что

мама на день рождения получила от наших попечителей настоящий кофейный торт.

Конечно, это было замечательно! Но сейчас меня это мало занимает.

 

 

Суббота, 22 января 1944 г.

 

Дорогая Китти!

 

Может, ты знаешь, почему все люди так оберегают свой внутренний мир?

Почему я с другими совсем не такая, как с самой собой? Почему мы все мало

доверяем друг другу? Да, конечно, на это найдутся причины, но все же

грустно, что даже самые близкие мало тебя понимают.

Кажется, что с тех пор, как мне приснился тот сон, я повзрослела, и

больше стала "личностью". Ты не поверишь, но даже к Ван Даанам я сейчас

отношусь иначе, и менее принципиальна во время наших стычек. Как же я могла

так измениться? Знаешь, я часто думаю в последнее время, что если бы мама

была иной, настоящей "мамочкой", то наши отношения сложились бы совсем

иначе. Разумеется, у госпожи Ван Даан несносный характер, но если бы не

мамины излишние принципиальность и упрямство, то ссор было бы в два раза

меньше. У госпожи Ван Даан есть, кстати, одна хорошая черта: с ней можно

нормально поговорить. Несмотря на ее эгоизм, жадность и вероломство, она

легко соглашается и уступает, если ее не раздражать и не провоцировать.

Конечно, она не всегда последовательна. Но, набравшись терпения, с ней

обычно можно договориться.

Разногласия по вопросам воспитания, избалованности, еде - все, все, все

-- не вызвало бы наших ужасных пререканий, если бы мы видели в других не

только плохие, но и хорошие стороны и вообще, относились к людям дружелюбно.

Да, Китти, я знаю, что ты думаешь: "Анна, ты ли это говоришь? Ты,

которая слышала от верхних столько жестоких слов и испытала столько

несправедливости!".

Это правда, и все же... Сейчас я все это пересматриваю, но не собираюсь

действовать, как в пословице: "Стоит запеть старым, пищат молодые". Я хочу

лучше узнать Ван Даанов и понять, были ли мы справедливы в наших суждениях о

них или что-то преувеличивали. Может, я в итоге решу, что родители правы. А

если нет, то постараюсь объяснить им их ошибки, а уж сама останусь при

собственном мнении. Я буду использовать любую возможность, чтобы открыто

поговорить с госпожой Ван Даан о наших спорных предметах, и несмотря на

нелестное прозвище "всезнайки", сохраню нейтральную позицию. Конечно, я не

стану выступать против своей семьи и всегда буду защищать своих родных

против кого бы то ни было, но сплетен от меня больше никто не услышит -- это

осталось в прошлом!

До сих пор я была убеждена, что во всех ссорах виноваты только они, но

на самом деле, доля нашей вины тоже есть. По сути дела мы были правы, но как

разумные люди (а к ним мы себя причисляем) мы должны лучше пытаться понять

окружающих.

Надеюсь, что сейчас я наконец разобралась, что к чему.

 

Анна