Воскресенье, 19 марта 1944 г.

 

Дорогая Китти,

 

Вчерашний день был для меня очень важным. После обеда все шло сначала

своим чередом. В пять я поставила варить картошку, и тут мама попросила меня

отнести Петеру кусочек кровяной колбасы. Я, было, отказалась, но потом

все-таки пошла.

Петер не захотел колбасу, что меня расстроило - мне все казалось, что

он не может забыть ссоры о недоверии. Мне вдруг стало невыносимо горько, я

молча отдала маме блюдце и побежала в туалет, чтобы выплакаться в

одиночестве. И я решила все же поговорить с Петером. Перед едой не было

никакой возможности, потому что мы вчетвером разгадывали кроссворд. Но когда

мы уже садились за стол, я успела шепнуть ему:

 

- Петер, ты будешь вечером заниматься стенографией?

- Нет.

- Тогда я хотела бы поговорить с тобой.

- Хорошо.

 

После мытья посуды я пошла в его комнату. Первое, что я спросила -- о

кровяной колбасе, не из-за прошлой ли ссоры он отказался от нее? К счастью,

причина была не в этом, хотя Петер сказал, что так просто не уступает. Было

очень жарко, и мое лицо раскраснелось. Поэтому я, после того как занесла

Марго воду, снова поднялась наверх: на чердаке можно хоть немного глотнуть

свежего воздуха. Ради приличия я сначала постояла у окна Ван Даанов, но

очень быстро подошла к Петеру. Мы стояли по обе стороны открытого окна: он

слева, я -- справа. Гораздо легче говорить у окна, в полутьме, чем при ярком

свете. По-моему, и Петер думает так же. Мы столько всего рассказали друг

другу, так много, что повторить все невозможно. И это было так замечательно,

это был мой самый прекрасный вечер в Убежище. Все-таки коротко перечислю, о

чем шел разговор.

Сначала о ссорах и о том, что я сейчас иначе отношусь к ним. Потом о

нашем непонимании с родителями. Я говорила о маме, папе, Марго и себе самой.

В какой-то момент он спросил:

- Вы всегда целуетесь, когда желаете друг другу спокойной ночи?

- Разумеется, и ни один раз! А в вашей семье это, кажется, не принято.

- Нет, я почти никогда никого не целовал.

- А как же в дни рождения?

- Ну, тогда - естественно.

 

Мы еще поговорили о том, что оба не доверяем нашим родителям

по-настоящему. И что его папа с мамой очень любят друг друга и хотели бы

больше близости с Петером, а он этого как раз не хочет. Что если мне

грустно, я плачу в постели, а он поднимается в мансарду и выкрикивает там

ругательства. И что мы с Марго только сейчас лучше узнали друг друга, но все

равно не очень откровенны, потому что слишком часто вместе. И так обо всем

-- о доверии, чувствах и нас самих. Он был таким, каким я его всегда

представляла, и каков он на самом деле!

Мы вспоминали прошлое - 1942 год - что мы были тогда совсем другими и

не выносили друг друга. Я казалась ему слишком шумной и назойливой, а он мне

-- вовсе не стоящим внимания. Я не понимала, почему он не флиртует со мной.

А сейчас очень рада, что этого не было. Он заговорил о своей привычке

уединяться. Я ответила, что его стремление к покою и тишине и моя

непоседливость не так уж противоречат друг другу. Я ведь тоже люблю быть

одна, что мне почти никогда не удается, вот только с дневником. И что я

прекрасно знаю, как надоедаю другим, особенно господину Дюсселю. Петер

признался, что очень рад, что мои родители скрываются здесь с детьми. И я

рада, что он здесь. Я сказала, что теперь лучше понимаю его замкнутость, его

проблемы с отцом и матерью, и буду стараться помогать ему во время ссор.

- Да ведь ты и так мне помогаешь!

- Чем же? -- спросила я удивленно.

- Своей жизнерадостностью!

Это было самое лучшее из того, что я услышала от него до сих пор. Он

также сказал, что я совсем не мешаю ему, когда прихожу, и он напротив очень

рад. А я объяснила, что все детские прозвища со стороны мамы и папы,

бесконечные ласки и поцелуи вовсе не означают взаимного доверия. Мы говорили

о независимости, дневнике, одиночестве, различии внешней и внутренней

сущности человека, о моей маске и так далее.

Это было чудесно, теперь я знаю, что он любит меня, как друг, и этого

пока довольно. У меня нет слов, так я рада и благодарна. Ах, Китти, прости

меня за сбивчивый стиль, я просто писала, не задумываясь.

У меня сейчас чувство, что мы с Петером делим тайну. Когда он смотрит

мне в глаза и улыбается, что-то вспыхивает во мне. Я надеюсь, что это

сохранится, и мы еще много славных часов проведем вместе.

 

Твоя счастливая и благодарная Анна

 

 

Понедельник, 20 марта 1944 г.

 

Дорогая Китти,

 

Утром Петер спросил меня, зайду ли я к нему сегодня, и прибавил, что

ему абсолютно не мешаю, и в его комнате достаточно места для двоих. Я,

ответила, что не могу приходить каждый день: это не нравится взрослым. Но по

мнению Петера, я не обязана с этим считаться. Я сказала тогда, что люблю

приходить к нему по субботним вечерам, и попросила всегда звать меня в

полнолуние. "Тогда мы спустимся вниз, - сказал Петер, - оттуда лучше

наблюдать за луной". Я с этим согласилась, ведь воров я уже боюсь гораздо

меньше.

Но мое счастье не безоблачно: мне кажется, что Петер уже давно нравится

Марго. Не знаю, насколько она к нему неравнодушна, но часто чувствую себя

виноватой. Может, ей тяжело и больно каждый раз, когда я встречаюсь с ним.

Удивительно, что она ничем себя не выдает, я уверена, что сама с ума бы

сошла от ревности. А Марго только убеждает меня, что жалеть ее не надо. "Но

ведь нехорошо получается, что ты оказываешься в стороне", - сказала я ей. "Я

к этому привыкла", - ответила она с какой-то горечью. С Петером я не решаюсь

этим поделиться, может, когда-то позже, а пока нам так много нужно

рассказать друг другу! Вчера мама слегка шлепнула меня и должна признаться

-- заслуженно. Я, действительно, слишком далеко зашла в холодности и

дерзости по отношению к ней. Что ж, постараюсь несмотря ни на что

сдерживаться и быть любезной!

Мои отношения с Пимом уже не такие теплые, как раньше. Он старается не

обращаться со мной, как с маленьким ребенком, но стал холодным и

равнодушным. Посмотрим, к чему это приведет! Он пригрозил не давать мне

дополнительных уроков, если я не буду выполнять заданий по алгебре.

Интересно, насколько серьезны его намерения. Впрочем, я бы с удовольствием

начала заниматься, только вот никак не получу новый учебник.

На сегодня достаточно, не могу удержаться, чтобы не смотреть на Петера,

и чувства буквально переполняют меня!

 

Анна Франк

 

 

Вот доказательства великодушия Марго. Это письмо я получила от нее 20

марта.

 

Анна, когда я вчера сказала, что не ревную, то была откровенна только

наполовину. Хотя я в самом деле не ревную ни тебя, ни Петера, мне немного

грустно, что я пока не встретила и, наверно, не скоро встречу человека, с

которым могла бы делить свои мысли и чувства. Но именно поэтому я от души

рада за вас - что вы можете довериться друг другу. Ведь тебе не хватает

здесь многого из того, чем человек должен обладать бесспорно и естественно.

С другой стороны, я убеждена, что не смогла бы по-настоящему

подружиться с Петером. Чтобы быть с кем-то откровенной, я должна сначала

близко сойтись с этим человеком и почувствовать, что он меня хорошо

понимает, без лишних слов. Такой человек должен стоять духовно гораздо выше

меня, что я не могу сказать о Петере. А для тебя это, возможно, именно так и

есть.

Пожалуйста, не думай, что я чувствую себя обделенной, это не правда. А

вы с Петером только много выиграете от общения друг с другом.

 

Мой ответ:

 

Милая Марго,

Ты написала очень хорошее письмо, но оно не успокоило меня до конца.

Между мной и Петером еще совсем нет того доверия, о котором ты пишешь. Но у

темного открытого окна можно сказать друг другу больше, чем при ясном

солнечном свете. И о чувствах легче говорить шепотом, чем разглашать их на

весь мир. Я думаю, что ты привязана к Петеру, как сестра, и не меньше меня

хотела бы помочь ему. Может, ты ему и действительно поможешь, хоть и нет

между вами настоящей дружбы. Я считаю, что откровенность должна исходить с

обеих сторон и думаю, что в этом причина того, что мы с папой так разошлись.

Давай не будем больше говорить об этом, а если ты еще что-то хочешь

сказать, то лучше напиши мне: так объясняться гораздо легче. Ты не знаешь,

как я восхищаюсь тобой и надеюсь хоть что-то перенять от папиной и твоей

доброты -- вы с ним в этом так похожи.

 

Анна.

 

 

Среда, 22 марта 1944 г.

 

Милая Китти,

 

Вот какой ответ я получила от Марго:

 

Дорогая Анна,

После твоего вчерашнего письма я все еще подозреваю, что ты во время

общения или занятий с Петером испытываешь угрызения совести. Для этого нет

причин. Конечно, где-то есть человек, который заслуживает мое доверие, но

это в любом случае не Петер.

Возможно, ты права в том, что Петер для меня что-то вроде брата, но...

младшего брата. Наши чувства, подобно щупальцам, тянутся друг к другу

вслепую, чтобы, возможно, соприкоснуться когда-то, как брат и сестра. Но

если это и произойдет, то не скоро. Так что, не надо жалеть меня. Лучше

радуйся своей новой дружбе.

 

Между мной и Петером сейчас как нельзя лучше. И кто знает, Китти,

может, здесь, в Убежище возникнет большая, настоящая любовь. Значит, не так

нелепы были шутки о том, что нам с Петером придется пожениться, если мы

останемся здесь надолго. Но о замужестве с ним я совсем не думаю. Я не знаю,

каким он станет, когда повзрослеет, и достаточно ли мы тогда будем любить

друг друга.

То, что и Петер меня любит, я уже убеждена, какого бы вида не была эта

любовь. Может, он просто нашел во мне хорошего товарища, или я привлекаю

его, как девочка, или он ищет во мне сестру -- не знаю. Когда он сказал, что

я помогаю ему переносить стычки его родителей, я была ужасно рада, и

поверила в нашу дружбу. А вчера спросила его: а что, если бы здесь была

целая дюжина Анн, и все приходили к нему. Он ответил: "Если бы они все были,

как ты, то это совсем неплохо!" Он всегда очень мил со мной, и думаю, он, в

самом деле, радуется нашим встречам. Французским он, между прочим, занялся

усердно и учит его даже в постели до четверти одиннадцатого.

О, когда я вспоминаю тот субботний вечер, наши слова и голоса, то

впервые довольна собой. Я уверена, что и сейчас сказала бы то же, что тогда,

а такое чувство у меня бывает редко. Он такой красивый, когда смеется, и

еще, когда задумывается. Он вообще очень хороший, добрый и красивый.

По-моему, его ошеломило то, что я оказалась не этакой легкомысленной Анной,

а таким же мечтательным человеком, как он сам, и с не меньшим числом

проблем!

Вчера после мытья посуды я ждала, что он позовет меня наверх. Но он

ничего не сказал. Я ушла к себе, а он спустился вниз, чтобы позвать Дюсселя

слушать радио, потом возился в ванной и, так и не дождавшись Дюсселя, ушел

наверх. Я слышала, как он сначала все ходил по комнате, и довольно рано лег

спать.

Я была очень неспокойной весь вечер, то и дело бежала в ванную, чтобы

сполоснуть лицо холодной водой. То бралась за чтение, то проваливалась в

мечты, смотрела на часы, ждала, ждала, ждала и прислушивалась, что делает

он. Когда я услышала, что он лег, то почувствовала себя бесконечно усталой.

Сегодня вечером мне надо купаться, а что будет завтра? И еще так долго

ждать!

 

Анна Франк

 

Мой ответ:

 

Милая Марго,

Сейчас самое лучшее для меня -- это ждать. Думаю, что очень скоро между

мной и Петером решится: будет ли все по-старому или иначе. Я сама не знаю и

не загадываю. Но в одном уверена: если мы заключим дружбу, я расскажу ему,

что ты тоже очень его любишь и всегда готова ему помочь. Ты, конечно,

против, но меня это не волнует. Что Петер думает о тебе, не знаю, но

обязательно спрошу его об этом. Конечно, плохих мыслей у него не может быть,

наоборот! Зайди спокойно на чердак, когда мы там вдвоем, ты точно не

помешаешь, потому что у нас с ним молчаливый договор: откровенные разговоры

только вечером, в темноте.

Будь сильной. Я тоже стараюсь, хотя это не всегда легко. Твое время

придет скорее, чем ты думаешь.

 

Твоя Анна

 

 

Четверг, 23 марта 1944 г.

 

Дорогая Китти,

 

Практические проблемы более или менее разрешились. Наших поставщиков

карточек освободили из тюрьмы -- к счастью!

Мип со вчерашнего дня снова с нами, но ее супруг заболел: озноб,

температура, в общем, типичные симптомы гриппа. Беп лучше, хотя еще кашляет,

а Кляйману долго придется сидеть дома.

Вчера недалеко от нас сбили самолет. Летчики спаслись, выпрыгнув с

парашютами, а сам самолет упал на школу, где в тот момент не было детей.

Последствия: небольшой пожар и несколько жертв. Немцы пытались еще стрелять

в спускавшихся летчиков, наблюдавшие за этим амстердамцы были в ярости от

такого низкого поступка. Мы, точнее наши дамы, перепугались до смерти. Я не

выношу стрельбы.

Теперь о себе. Когда я вчера пришла к Петеру, то наш разговор каким-то

образом перешел на тему секса. Я уже давно собиралась спросить его о

некоторых вещах -- он много знает. Он был очень удивлен, когда я сказала,

что взрослые ни мне, ни Марго ничего не объяснили. Я много говорила о себе,

Марго, маме и папе и призналась, что в последнее время не решаюсь задавать

интимных вопросов. Петер предложил тогда просветить меня, за что я была

благодарна. Он объяснил, как нужно предохраняться, после чего я решилась

спросить: как мальчики замечают, что они стали взрослыми. Он сказал, что

подумает, как лучше объяснить, и расскажет мне вечером. Я передала ему

историю Джекки и сказала, что девочки беспомощны перед сильными парнями.

"Ну, меня-то ты можешь не бояться", - ответил он.

Вечером, когда я пришла, он объяснил мне -- о мальчиках. Я чувствовала

себя немного неловко, но все же хорошо, что мы поговорили об этом. Ни с

одним другим мальчиком я не могла бы обсуждать такие интимные вопросы, так

же, как и он -- с другой девочкой. Он снова рассказал мне о предохранении.

А вечером мы с Марго болтали в ванной о Браме и Трейс.

Утром произошел неприятный эпизод. После завтрака Петер жестом позвал

меня наверх. "Ты, однако, сыграла со мной злую шутку, - сказал он, - я

слышал, как ты вчера секретничала с Марго. Почему бы не развлечь ее тем, что

ты узнала от Петера!"

Я была потрясена и всеми силами попыталась убедить его, что он

заблуждается. Его можно понять: откровенность, далась ему, конечно, нелегко,

а теперь он решил, что я ею так воспользовалась...

"О нет, Петер, - сказала я, -- так низко я бы никогда не поступила. Я

пообещала молчать об этом и сдержу обещание. Притворяться, разыгрывать

доверие, а потом предавать -- это совсем не смешно, а просто скверно. Я

ничего не рассказала, веришь мне?"

Он убедил меня, что верит, но я должна еще раз поговорить с ним. Целый

день только об этом и думаю. Хорошо хоть, что он сразу выложил, что у него

на душе, представляю, каково было бы терзаться подозрениями и молчать. Милый

Петер!

Теперь я должна и буду все ему рассказывать!

 

Анна

 

 

Пятница, 24 марта 1944 г.

 

Дорогая Китти,

 

Часто по вечерам я поднимаюсь наверх, чтобы в комнатке Петера вдохнуть

свежего вечернего воздуха. В темноте гораздо легче начинаешь серьезный

разговор, чем когда солнце светит тебе в лицо. Уютно сидеть рядом с ним на

стуле и смотреть в окно. Ван Дааны и Дюссель изощрятся в колкостях, когда

видят, что я собираюсь на чердак. Например, "Аннина вторая родина", "Будь

осторожна с мужчинами" или "Вечером в темноте принимать юную даму?". Петеру

на удивление удается сохранять присутствие духа при подобных замечаниях.

Маму, кстати, тоже мучает любопытство, и она непременно спросила бы, о чем

же мы с Петером беседуем, если бы не боялась, что я решительно откажусь

отвечать. Петер уверяет, что взрослые просто нам завидуют, потому что мы

молоды и игнорируем их мнение.

Иногда Петер приходит за мной вниз, но от этого мне лишь неловко: он,

хоть и настроен твердо, но ужасно краснеет и путается в словах. Как я рада,

что почти никогда не краснею: это, по-моему, приносит кучу неудобств.

Очень жаль, что Марго сидит внизу, в то время как я у Петера. Но

поделать с этим ничего нельзя. Конечно, она может подняться к нам наверх, но

боюсь, что почувствует себя лишней -- пятым колесом в телеге.

Все только и говорят, что о нашей внезапной дружбе. Уж не знаю, сколько

раз за столом обсуждались возможные свадьбы в Убежище на тот случай, если

война продлится еще пять лет. Ну, а как мы относимся к этому пустословию?

Нас оно мало трогает, ведь все это чепуха. Неужели мои родители забыли свою

собственную юность? Вероятно, да, поскольку они всегда серьезно воспринимают

наши шутки, и смеются, когда мы серьезны.

Как будет дальше, не знаю - пока мы не можем наговориться. Но если

между нами все будет хорошо, то нам не нужно будет непременно говорить друг

с другом, когда мы вместе. Только бы верхние не мешали! Ко мне они и так

относятся с предубеждением. Конечно, мы с Петером никогда не расскажем, о

чем говорим. Представь себе, что они узнают, какие интимные темы мы

затрагиваем!

Мне бы очень хотелось спросить Петера, знает ли он, как устроены

девочки. По-моему, у мальчиков все гораздо проще. На фотографиях и

скульптурах обнаженных мужчин можно все хорошо рассмотреть, а у женщин --

нет. У них половые органы (так, кажется, они называются) располагаются между

ног. Я думаю, что он еще никогда не видел девочку вблизи и я, честно говоря,

тоже нет. В самом деле, мальчики устроены проще. Но как же разъяснить ему?

То, что он не имеет ясного представления об этом, я заключила из его слов.

Он говорил что-то о шейке матки, но ведь это находится внутри, а снаружи

совсем не видно. Все-таки жизнь -- штука странная. Когда я была маленькой,

то ничего не знала о внутренних половых губах, ведь они не заметны. И я

думала, что моча выходит из клитора -- вот смешно! А когда я у мамы

спросила, для чего нужен клитор, она ответила, что не знает. Глупо, как

всегда.

Но вернусь к сути дела. Как же объяснить ему, в конце концов, не имея

наглядного примера? Что ж, была не была, попробую сейчас на бумаге!

Если девочка стоит, то спереди у нее что-то разглядеть невозможно.

Между ног находятся своего рода подушечки: мягкие, покрыты волосами и плотно

примыкающие друг к другу, поэтому они закрывают то, что за ними. Но если

сесть то между ними образуется щель и можно увидеть, что внутри красно,

склизко и довольно противно. Сверху между большими половыми губами находится

как бы складочка, похожая на пузырек -- это клитор. Потом следуют малые

половые губы, которые тоже близко прилегают друг к другу, а за ними -- снова

участочек кожи, размером примерно с большой палец руки. В верхней части есть

дырочка, из которой выходит моча.

Ниже только кожа, но, если ее слегка раздвинуть, то увидишь влагалище.

Оно почти не заметно, такая крошечная дырочка. Не могу представить, как в

нее может войти мужчина, и как оттуда рождаются дети. Туда даже непросто

засунуть указательный палец. Вот и весь рассказ, но все это очень важно.

 

Анна

 

 

Суббота, 25 марта 1944 г.

 

Дорогая Китти,

 

Если ты меняешься, то замечаешь это, когда изменения уже произошли. Я

изменилась совершенно, во всем: в моих воззрениях, взглядах на жизнь,

внешности, мыслях... И могу уверено сказать: в лучшую сторону. Я тебе уже

рассказывала, как труден был для меня переход от беззаботной жизни, в

которой все мной восхищались, в безжалостную действительность с взрослыми и

их попреками. Мама и папа во многом виноваты. Раньше, дома, они меня

баловали, и это было, конечно, очень приятно. А здесь они даже не пытались

понять меня. И еще: не соглашаясь с Ван Даанами и ссорясь с ними, они не

должны были вовлекать меня во все это и уверять, что они сами всегда правы,

а те - нет. Прошло значительное время, пока мне не стало ясно, что каждая

сторона права только наполовину. Сейчас я поняла, сколько мы все - и старые,

и молодые - совершили промахов. Самая большая ошибка папы и мамы по

отношению к Ван Даанам в том, что они никогда не говорят с ними открыто,

по-дружески (пусть и настоящей дружбы между ними не было и нет). Мне бы

очень хотелось жить здесь в мире, без ссор и сплетен. С папой и Марго это

нетрудно, а с мамой другое дело, поэтому хорошо, что она меня нередко ставит

на место. Можно заручиться расположением господина Ван Даана, если

внимательно слушать его, не возражать и главное на все его шутки и подвохи

отвечать новой шуткой. С госпожой Ван Даан вполне можно сладить, если быть с

ней откровенной и признавать свои ошибки. Ведь она прямодушно раскаивается в

собственных и весьма многочисленных погрешностях. Я точно знаю, что она уже

давно не так плохо думает обо мне, как в начале. И это благодаря моей

правдивости и отсутствию привычки льстить другим. Будучи честной, можно

многого достичь, сохранив при этом достоинство.

Вчера госпожа Ван Даан завела со мной разговор о рисе, который мы

выделили господину Кляйману: "Мы даем, даем и еще раз даем. В конце концов,

я решила: довольно. Господин Кляйман всегда может, если постарается, достать

себе рис. Почему мы должны отдавать все из наших запасов? Ведь нам это

необходимо самим".

"Нет, госпожа, -- ответила я, -- вы не правы. Господин Кляйман,

наверно, и может достать рис, но у него до этого не доходят руки. Мы не

вправе судить наших помощников и должны всегда давать им то, в чем они

нуждаются, и без чего мы сами в данный момент можем обойтись. Мисочка риса в

неделю для нас ничто, нам ее вполне заменят бобы".

Госпожа Ван Даан со мной не согласилась, но признала, что можно судить

так, как я.

Впрочем, достаточно об этом. Я не всегда уверена в себе и часто

сомневаюсь, но все еще придет! О да! Особенно сейчас, когда мне так помогает

Петер!

Не знаю, как сильно он меня любит, и дойдет ли между нами когда-то до

поцелуя, Но ни в коем случае не хочу его торопить. С папой я говорила о том,

что в последнее время часто бываю у Петера, и спросила, как он к этому

относится. Конечно, он ответил, что хорошо!

Петеру я с легкостью рассказываю то, в чем раньше никогда бы не

призналась. Например, что у в будущем хочу писать. Даже если не стану

писательницей, то все равно всегда буду писать наряду с моей профессией и

другими делами.

Я не богата деньгами или другими ценностями, не красива, не умна и не

талантлива, но я буду счастливой! У меня хороший характер, я люблю людей,

доверяю им и хочу, чтобы они тоже были счастливы!

 

Твоя верная Анна Франк.

 

День опять прошел впустую,

Превратившись в тьму ночную.

 

(Так было несколько неделю назад, но сейчас все иначе. Поскольку я

очень редко сочиняю стихи, то решила эти записать).

 

Анна