Познакомьтесь с фрагментом статьи современного философа и лингвиста Н.С. Автономовой, посвященной особенностям философского языка.

«...само выражение «философский язык» - это некая условность: философским языком можно считать различные виды и формы словесности (от строгой логичности до яркой поэтичности, в зависимости от того, как мы понимаем философию). Но дело для нас сейчас даже не в этом. Хотелось бы подчеркнуть другое - в философском языке я вижу два главных аспекта: профессионально-технический и общезначимый, обращенный к широкой публике. Развитие и обогащение обеих этих форм философского языка представляется мне важнейшей задачей современного философского развития - одной из тех задач, в решении которых может участвовать каждый из нас - и как носитель родного языка, и как пользователь и разработчик философского языка. Профессиональный язык - это технический инструментальный язык систем и концепций: как правило, он бывает разработан тем детальнее, чем четче и внятнее представлена данная концепция. Однако уже для перехода от системы к системе, от концепции к концепции нужны какие-то связки, и они тоже вырабатываются философией - это как бы язык метафилософский (по отношению к отдельным системам и концепциям). Но есть и другой разворот философской проблематики. Ведь философия не только живет в себе и для себя, но и существует «для других»: она открывается к другим формам и видам человеческой деятельности - науке, искусству, политике. Если философ говорит с ученым, художником и общественным деятелем, он не перестает быть философом, не подстраивается под чужой язык (которым он, как правило, и не владеет: лишь крайне редко философ может говорить с физиком, лингвистом или музыкантом на их языке). И этот язык, не теряющий своих философских качеств, но находящий точки соприкосновения с другими культурными языками, тоже нуждается в развитии и обогащении. На Западе обычно философия профессиональная и академическая есть нечто более понятное, а философия «для других», философия «открытая» - нечто менее понятное....В России картина во многом противоположная: философия всегда была открыта к дискуссиям с нефилософами...

Однако возникает вопрос: разве русский философский язык уже не сложился? А если это так, то разве с тех пор он не развивается спонтанно? Да, в основном сложился; и к тому же по своим потенциальным возможностям русский философский язык, наверное, ничуть не «хуже» таких развитых философских языков, как греческий или немецкий. Однако надо признать, что в его развитии были нарушены некоторые нормальные условия функционирования, изменения, совершенствования. Отвлекаясь от исторических сложностей выработки теоретического языка в русской философии, я имею сейчас в виду прежде всего долгое господство марксистского догматизма и идеологизма, а в последнее десятилетие - радикальный от них отказ и ломку всей мировоззренческой схематики».

Автономова Н.С. Заметки о философском языке: традиции, проблемы, перспективы // Вопросы философии, 1999. - № 11. С. 14-15.

Вопросы и задания

а) Попытайтесь высказать свое мнение о степени сложности философских текстов отечественных и западных философов.

б) Как вы оцениваете факты придания термина «философ» некоторым ученым, художникам, общественным деятелям? Случайно ли из этого перечня выпали писатели? Аргументируйте свой ответ.

в) Сопоставьте позиции Н.С. Автономовой и И.И. Евлампиева, утверждавшего: «Тот факт, что писатель, не оставивший после себя ни одного чисто философского сочинения, является ярким представителем русской философии, оказавшим существенное влияние на её развитие…» (Евлампиев И.И. История русской философии. М.: Высшая школа, 2002. С. 103).

г)Существует ли связь между понятиями повседневной жизни и философскими категориями древности («вода» у Фалеса, «огонь» у Гераклита и т.д.)? В чем проявляется отличие между обыденным значением этих слов и их философским смыслом?

д) Какое место занимает язык в сохранении связи между повседневной жизнью людей, художественной литературой, исторической памятью поколений и философской деятельностью?

е) Сохраняет ли современная философская деятельность непо-средственные связи с ситуациями, получающими языковое выражение и в повседневном существовании (например, выбор в жизни и выбор как философская категория)?

 

В истории философии существует множество символов, созданных великими философами: «Пещера» Платона, «Сова Минервы» Гегеля, «София» Вл. Соловьева. Раскройте смысл этих аллегорий, указав какие черты, присутствующие в таблице «Роль символа в философии», являются основными для данных символов?

 

Роль символа в философии

смысл	Черты
Синоним знака Категория, раскрывающаяся через сопоставление с сигналом, аллегорией, образом	Многослойность структуры Расчет на активную внутреннюю работу воспринимающего
	Можно пояснить (вместе с другими символами), но нельзя разъяснить
	Имеет форму диалогического знания

Трактовка символа

Э. Кассирер: Все явления, которые обнаруживают смысл в чувственном

К. Г. Юнг: Устойчивые фигуры бессознательного-архетипы

З. Фрейд: Психопатические симптомы

П. Юшкевич: Любое ощущение

К. Маркс: Разновидность образа

И.В. Гете: Живое вечное воплощение

Г.В.Ф. Гегель: Посредник между сверхчувственным миром и чувственными вещами

Ф.В.Й. Шеллинг: Органическое торжество идеи и образа

Ориген: Средство приобщения к Богу

Термин появился в XVIII веке, заимствован из греческого. Развитие смысла: договор-знак

2.13 Прочитайте приведенные ниже фрагменты историко - философских текстов. Определите их жанр. Аргументируйте свой выбор.

а) «...я человек социабельный, люблю общество людей и много общался с людьми, много участвовал в социальных действиях. Мое мышление не уединенное, общение, столкновение с людьми возбуждало и обостряло мою мысль. Я всегда был спорщиком. Тут противоречие, которое вызывало ложное мнение людей обо мне. Я постоянно слышал о себе отзывы, которые поражали меня своей неверностью. Внешне я слишком часто бывал не таким, каким был на самом деле. Я носил маску, это была защита своего мира. Не знаю, чувствовал ли кто-нибудь, когда я очень активно участвовал в собрании людей, до какой степени я далёк, до какой степени чужд. Моя крайняя скрытность и сдержанность порождали ошибочное мнение обо мне. Я наиболее чувствовал одиночество именно в обществе, в общении с людьми. Одинокие люди обыкновенно бывают исключительно созерцательными и не социальными. Но я соединял одиночество с социальностью (это не следует смешивать с социализированностью природы). Мой случай я считаю самым тяжелым, это есть сугубое одиночество. <...>

Есть два основоположных типа людей - тип, находящийся в гармоническом соотношении с мировой средой, и тип, находящийся в дисгармоническом соотношении. Я принадлежу ко второму типу. Я всегда чувствовал мучительную дисгармонию между «я» и «не-я», свою коренную неприспособленность. Вследствие моей скрытности и способности иметь внешний вид не соответствующий тому, что было внутри меня, обо мне в большинстве случаев слагалось неверное мнение и тогда, когда оно было благоприятным, и тогда, когда оно было неблагоприятным. <...>

Острое и длительное переживание греховности ведет к подавленности, в то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности. И вот я преодолел состояние подавленности, испытал состояние большого подъёма. Это было настоящим внутренним потрясением и озарением. Я летом лежал в деревне в кровати, и уже под утро всё мое существо было потрясено творческим подъёмом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъёму. <...>»

б) «Поистине, афиняне, дело обстоит так, где кто занял место в строю, находя его самым лучшим для себя, или где кого поставил начальник, тот там, по моему мнению, и должен оставаться, несмотря на опасность, пренебрегая и смертью и всем, кроме позора. <...> Ведь бояться смерти, афиняне, - это не что иное, как приписывать себе мудрость, которою не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают, наверное, что она - величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество - воображать, будто знаешь то, чего не знаешь? Я, афиняне, этим, пожалуй, и отличаюсь от большинства людей, и если я кому и кажусь мудрее других, то разве только тем, что, недостаточно зная об Аиде, я так и считаю, что не знаю. А что нарушать закон и не повиноваться тому, кто лучше меня, будь то бог или человек, нехорошо и постыдно, это и знаю. Потому неизвестного, которое может оказаться и благом, я никогда не стану бояться и избегать больше, чем того, что заведомо есть зло. <...>».

в) «Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни - и трогательную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть хорошим, но я был молод, у меня были стрясти, и я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда и пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; но как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть, - все это уважалось <...>.

Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтобы убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступление, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.

Так я жил десять лет.

В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих под видом равнодушия и даже легкой насмешливости те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили».

г) «Ты, Господи, судишь меня, ибо «ни один человек не знает, что есть в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем». Есть, однако, в человеке нечто, чего не знает сам дух человеческий, живущий в человеке, ты же Господи, создавший его, знаешь все, что в нем. И хотя я ничтожен пере лицом Твоим и считаю себя «прахом и пеплом», но я знаю о Тебе нечто, что о себе не знаю. Мы видим, конечно, «сейчас в зеркале нечто загадочное», не «лицом к лицу», и поэтому, пока и странствую вдали от Тебя, я ближе себе, чем к Тебе, но, однако, я знаю, что над Тобой нельзя совершать насилие, а каким искушениям я смогу противостоять, и каким нет - этого я не знаю. Есть только надежда, что «Ты верен» и потому не допустишь «быть искушаемым сверх сил»; «дабы могли мы выдержать». Ты, искушая, в то же время указываешь выход из искушения. Итак, я исповедуюсь и в том, что я о себе знаю; исповедуюсь и в том, чего о себе не знаю, ибо то, что я о себе знаю, знаю, озаренный Твоим светом, а то, чего о себе не знаю, и не буду знать до тех пор, пока «потемки мои» не станут «как полдень» перец лицом Твоим».

д) «Оглянись на печальные периоды твоей жизни и воспроизведи снова перед твоими духовными очами сцены огорчения, многие часы одинокой скорби. Что видишь ты? Простые картины, которые равнодушно стоят перед тобой. То мучение, которое оживляло их, ты не можешь воскресить вместе с ними. Картины стоят теперь перед тобой, бездушные и равнодушные. Почему? Потому что все это - простая скорлупа без ядра, все это существует только в представлении, потому что видимое и представляемое - простая оболочка, которая приобретает значение только от того, что в ней заключается, - от воли и ее движений. Мир представления со всеми его сценами, печальны ми и радостными, не реальное, а только зеркало реального. Реальное - это воля, твоя воля: после всей печали и радости, через которые она прошла, она все еще налицо в реальности. Те сцены печали и радости стоят перед нами как простые, мертвые, равнодушные картины, потому что они и раньше, да и вообще, не были ничем иным.

Короче - можно сказать так:

Что отличает пустую картину прошлого от настоящей действительности?

В области одного представления - ничто; ибо в качестве представления одно так же совершенно, как другое.

А отличает их то, что в последней заключается, кроме всего, еще и сильное или слабое движение воли; оно вложено в нее действием, завернуто в нее и дает ей таким путем реальность, наподобие того, как зернышко соли придает безвкусной воде известный вкус».