Понятие обязательности в морфологии

Мы убедились в том, что предложение (1) сообщает целый ряд све­дений различной природы об окружающем мире; используя наиболее общие термины, их можно было бы называть сведениями об объек­тах и их свойствах. Конечно, некоторые из этих сведений имеют более абстрактный характер (т. е. апеллируют к достаточно общим свойствам и/или достаточно крупным классам объектов), но для понимания приро­ды грамматических значений это различие не столь существенно. Гораздо существеннее другое: сообщаемые в (1) сведения имеют разный статус по отношению к исходному замыслу говорящего, а именно, среди них есть такие, сообщить которые говорящий намеревался, а есть и такие, сообщить которые он, может быть, и не намеревался, но от сообщения которых он, тем не менее, говоря по-русски, не мог уклониться. Вот эти «вынужденно» сообщенные им сведения («вынужденные» грамматикой языка) и считаются грамматическими значениями (по крайней мере — в более мягкой формулировке — именно они образуют ядро граммати­ческих значений), и именно к таким значениям и применяется понятие обязательности.

Действительно, почему значения рода, числа и времени относятся в русском языке к классу грамматических? Выбирая личную форму гла­гола (т.е. не инфинитив, не причастие и не деепричастие), говорящий по-русски обязан выразить в составе такой глагольной словоформы время описываемой ситуации (по отношению к моменту высказывания), а так­же—в прошедшем времени — грамматическое число и грамматический род подлежащего (который для живых существ в основном совпадает с их естественным полом) и еще ряд других значений, от которых мы в дан­ный момент можем отвлечься. Точно так же, желая употребить какую-либо форму существительного, говорящий по-русски обязан выразить в ее составе число и падеж. Глагольные и именные словоформы в русском тексте просто не существуют без этих дополнительных элементов: напри­мер, всякая именная словоформа выражает какое-то падежное значение

(и при этом только одно): не бывает именной словоформы «никакого» падежа (а также и словоформы, выражающей два падежных значения одновременно).

Сказанное позволяет понять следующее важное свойство обязатель­ности: обязательным является, строго говоря, не само значение, а неко­торое множество взаимоисключающих значений, в которое оно входит. Никакие два значения из этого множества не должны выражаться в одной и той же словоформе одновременно, но какое-то одно из этих значений должно выражаться в составе словоформы всегда. Такое множество взаи­моисключающих обязательных значений традиционно (по крайней мере, со времен античных грамматиков) называется грамматической катего­ рией. Так, в русском языке имеется грамматическая категория падежа, состоящая по крайней мере из шести значений (такие значения принято, вслед за американским лингвистом К. Пайком, называть граммемами²*); эта категория обязательна (в указанном выше смысле), а в силу этого можно говорить и о том, что обязательной является каждая падежная граммема; это последнее употребление, таким образом, терминологичес­ки несколько более вольно.

Интересно, что в морфологии, как ни странно, не существует общеприня­того однословного термина для наименования морфемы, выражающей граммему (т.е. для обозначения, так сказать, материального носителя граммемы). Обычно в этом значении используется термин показатель (англ, marker), но этот термин оказывается точным и однозначным только при добавлении соответствующе­го определения (грамматический показатель). Дж. Байби недавно предложила использовать в этом значении специально изобретенный термин «гром» (англ. gram). Иногда в этом же значении употребляется и сам термин граммема.

Таким образом, обязательность некоторого значения легче всего об­наруживается именно на уровне морфологии, т. е. в составе словоформы, где она наиболее доступна непосредственному наблюдению. Для того, чтобы установить, является ли некоторое значение морфологически обя­зательным, нужно убедиться, что оно, во-первых, входит в некоторую категорию с еще по крайней мере одним значением (т. е. синтагматически не совместимо с другими значениями своей категории), и, во-вторых, что эта категория обязательна, т. е. что существует такой класс словоформ, ко­торые всегда содержат одно и только одно значение из данной категории.

Формулировка «существует такой класс словоформ» не является слу­чайной; она связана со вторым важным свойством грамматических значе­ний. Обязательность грамматической категории не может быть всеобщей, т. е. не может распространяться на все вообще словоформы данного языка: так, говоря о грамматической категории времени, обычно имеют в виду

² ' См. (Pike 1957); в русской лингвистике термин граммема появляется в начале 60-х гг. в работах 3. М. Волоцкой и Т. М. Молошной, В. Н.Топорова и др.; окончательные же «права гражданства» он приобрел благодаря А. А. Зализняку (си. [Зализняк 1967: 26-27J).

только глаголы, говоря о грамматической категории падежа — только имена (или даже только личные местоимения, как, например, в англий­ском, французском и многих других языках). Следовательно, обязатель­ность определяется для некоторого подкласса словоформ данного языка. Этот подкласс («область определения» категории) должен быть достаточ­но большим и/или иметь достаточно естественные и хорошо выделимые границы; причем он должен выделяться в языке сразу по многим призна­кам, а не только потому, что данная категория является для его элементов обязательной. Именно так обстоит дело с личными местоимениями: это «хороший» естественный класс (несмотря на его малочисленность), ко­торый был бы выделен в любом языке даже и в том случае, если бы у местоимений не было никаких собственных, только их характеризую­щих грамматических категорий. С другой стороны, нельзя утверждать, что в русском языке у существительных (хотя бы у части) имеется обязатель­ная категория естественного пола (с двумя значениями: 'мужского пола' и 'женского пола'): «хороший» естественный подкласс одушевленных су­ществительных в данном случае не годится — слишком многие названия людей и особенно животных не обладают в русском языке морфологи­ческими средствами для выражения пола (ср. такие слова, как дизайнер, хирург, рысь, скунс, гиена, чайка и многие другие); те же из них, которые такими средствами обладают (ср. пары типа сосед ~ соседка, акробат ~ акробатка, медведь ~ медведица, скворец ~ скворчиха и т. п.), никаким дру­гим, независимым, признаком в естественный класс не объединяются³¹.

Более того, даже и в этих парах, строго говоря, противопоставляются не две словоформы, выражающие разные значения одной категории, а словоформа с не­определенным (или, в семиотических терминах, «.немаркированным») значением — словоформе, выражающей значение 'женского пола': так, слово акробат, в от­личие от слова акробатка, скорее всего означает просто 'человек определенной профессии...', а не 'мужчина-акробат' и т.п.; таким образом, морфологической категории здесь нет. Одна из ярких особенностей грамматических категорий состоит в том, что только они — в силу обязательности — образуют эквипо-лентные оппозиции (и только они, тем самым, допускают нулевые показатели); словообразовательные же значения образуют привативные оппозиции (в которых один из элементов всегда семантически сложнее другого), и выделение нуле­вых показателей в словообразовании невозможно. Тем самым, когда, например, граммему единственного числа в русском языке называют «немаркированной», то в этом случае термину «немаркированный» придают другое (несколько более расплывчатое) значение (» «более простой», «более распространенный», «базо­вый»); не вдаваясь в детальный анализ понятия маркированности (относящегося, скорее, к общей семиотике, чем к морфологии), укажем — среди очень многих работ на эту тему — по крайней мере следующие: [Трубецкой 1939; Якобсон 1971;

³¹ Именно поэтому значение 'женского пола' в русском языке и относится к словообра­зовательным, о чем см. подробнее ниже; всесторонний анализ данной проблемы см. также в статье [Кронгауз 1996].

МауепЫег 1981; Eckman et al. (eds.) 1986; Croft 1990]; ср. также [Мельчук 1998: 15-28 и Chvany 1993].

Итак, грамматическая категория в первом приближении — это мно­жество взаимоисключающих значений, обязательное для некоторого есте­ственного подкласса словоформ данного языка. Данное определение дает только самую предварительную формулировку и не учитывает многих трудных случаев. Некоторые уточнения будут даны ниже, но пока су­щественно еще раз подчеркнуть, что базовым понятием для нашего определения грамматического является обязательность, т. е. давление грамматической системы данного языка на говорящего, вынуждающее его к выражению тех характеристик, которые, может быть, и не входили в его первоначальный коммуникативный замысел.

Различия в наборе грамматических категорий — может быть, самые яркие и самые глубокие из различий между естественными языками. У каждого языка имеется свой набор предпочтений (определяемый, в конечном счете, особенностями культуры и мировосприятия данно­го народа); грамматику языка в этом смысле можно представить себе как некоторую анкету, или список вопросов, на которые говорящий, желая составить на этом языке правильное высказывание, обязан дать ответы. Тематика этих «вопросов анкеты» отражает приоритеты языко­вого сознания говорящих на данном языке (точнее, может быть, было бы говорить не о сознании, а о «коллективном подсознании», так как в явном виде, конечно, эти приоритеты языковым коллективом, как правило, не осознаются; лингвисты в таких случаях предпочитают упо­треблять термины типа «наивная картина мира», «наивные концепты», «folk semantics» и др., восходящие, в конечном счете, к идеям Вильгельма фон Гумбольдта и Эдварда Сепира; подробнее об этой проблематике см., в частности, [Апресян 1986 и Wierzbicka 1988]). По емкому и часто цитируемому выражению Р. О. Якобсона, «основное различие между язы­ками состоит не в том, что может или не может быть выражено, а в том, что должно или не должно сообщаться говорящими» [Якобсон 1959: 233].

Насколько разными могут оказаться «грамматические анкеты» даже в таких, в общем, достаточно близких друг другу языках, как английский и русский, дает представление наш очень простой пример предложе­ний (1) и (2). Употребляя глагольную словоформу, говорящий по-русски, как мы помним, должен ответить на вопрос относительно времени дан­ного события и, если это событие относится к прошлому, то обязательно указать родовую принадлежность подлежащего при данном глаголе (это, в частности, означает, что, обращаясь к собеседнику, говорящему по-русски, необходимо знать его пол); употребляя именную словоформу, необходимо располагать информацией о количестве соответствующих объектов. (Не менее яркую особенность русской грамматической си­стемы составляют граммемы категории падежа и граммемы категории

глагольного вида, правил употребления которых — слишком сложных для вводного иллюстративного примера — мы сейчас касаться не будем.) Совсем иными оказываются грамматические требования английского языка. Если, употребляя глагольную форму, говорящий по-русски вы­бирает фактически только между граммемами настоящего, прошедшего и будущего времени (в соединении с граммемами совершенного и не-совершенного вида), то говорящему по-английски приходится выбирать между гораздо большим количеством форм, объединенных, к тому же, совсем иными принципами. Так, для английского языка недостаточен ответ на вопрос о том, к прошлому, настоящему или будущему относится описываемое событие (хотя такой вопрос английской грамматикой тоже задается); при отнесенности события к прошлому говорящему предстоит выбирать еще как минимум между формами так называемого «простого прошедшего» и «перфекта» (ср. caught vs. have caught для глагола catch); выбирая же между этими формами, говорящий по-английски ориенти­руется, в первом приближении, на то, сохраняет ли результат действия свою актуальность в момент высказывания (например, имеется ли пой­манная рыбка у собеседника или он выпустил ее обратно, съел, продал и т. п.; могут учитываться и другие факторы — например, была ли рыбка поймана только что, на глазах у говорящего или в более отдаленный мо­мент в прошлом). Подобные вопросы в русской «грамматической анкете» отсутствуют: в большинстве ситуаций простая и перфектная английские формы соответствуют одной и той же русской форме поймал. Говорящего по-русски его грамматическая система не заставляет специально интере­соваться тем, была ли рыбка поймана «только что» или «давно», находится она при этом у говорящего или нет — если говорящему это безразлично (или неизвестно), он не будет выражать этой информации в своем тексте. Говорящий по-английски так поступить не может: он обязан ответить на этот вопрос, чтобы выбрать из нескольких различных форм; любой его выбор будет в этом отношении значим и будет свидетельствовать о том, что по этому пункту анкеты он принял какое-то решение. Зато его ничто не заставляет интересоваться полом своего собеседника (если, конечно, это не входит в его коммуникативные намерения); более того, говорящий по-английски при употреблении форм 2 лица может проигно­рировать даже количество своих собеседников: смыслы 'ты поймал [а]' и 'вы поймали' в английском языке, как известно, передаются одинаково.

Как читатель, может быть, помнит из Га. 3 Части первой, в классическом арабском языке эта часть грамматической анкеты гораздо более дробная, чем в русском языке (не говоря уже про английский): употребление арабской гла­гольной словоформы 2 или 3 лица во всех временах и наклонениях требует обязательного указания на род и число подлежащего, причем грамматическая категория числа различает не две, а три граммемы: единственного, двойственного и множественного числа.

Во многом аналогичная ситуация и с употреблением форм суще­ствительных. В обоих языках информация о количестве объектов входит в «грамматическую анкету» (хотя правила употребления граммем един­ственного и множественного числа в некоторых тонких деталях различа­ются — здесь еще один источник расхождения между грамматическими системами разных языков). Но в английском языке при употреблении лю­бого существительного, кроме этого, дополнительно требуется ответить и на вопрос о его «детерминации»: каждое английское существительное обязательно сопровождается в тексте либо определенным, либо неопре­деленным артиклем (либо не сопровождается никаким, но это отсутствие артикля в данном случае тоже имеет строго определенную функцию). Ответить на вопрос о «детерминации» существительного — т. е. о том, может ли, с точки зрения говорящего, его собеседник понять, о каком именно объекте, называемом этим словом, идет речь — довольно сложно (это знает всякий, изучавший английский язык как иностранный). Для этого нужно располагать весьма разнообразной информацией: например, в нашем случае, нужно помнить, шла ли уже речь о золотой рыбке раньше или она упоминается впервые; если она упоминается впервые, то нужно установить, относится ли она к классу всем известных объектов или собеседник все-таки не сможет понять, какую именно из многих золотых рыбок говорящий имел в виду (а может быть, и сам говорящий этого не знает). В нашем переводе (2) мы сделали выбор в пользу именно такой, «неопределенной» интерпретации, но выбор мог бы быть и иным, потому что русское предложение (1) никаких специальных указаний относитель­но этого не содержит: русская грамматика таких сведений не требует (что, конечно, не означает, что информацию о детерминации объекта говорящий по-русски никогда не может выразить — но для этого в его распоряжении имеются прежде всего лексические средства).

Так и получается, что говорящие на разных языках оказываются обязаны при выборе практически каждого слова проделать множество сложнейших мысленных операций (для каждого языка они свои, строго индивидуальные) — и самое удивительное, что говорящие (в том числе и мы с вами, уважаемый читатель) все эти операции покорно и в боль­шинстве случаев совершенно механически, в считанные доли секунды, проделывают, принимая нужное решение. Трудности усвоения чужого языка во многом заключаются именно в том, что этот автоматизм ответов на вопросы «грамматической анкеты» оказывается в иной грамматичес­кой системе нарушен: у говорящего на чужом языке появляется своего рода «грамматический акцент», который куда больше мешает общению на этом языке, чем акцент фонетический (также, заметим, в конечном счете обусловленный нарушением фонологического автоматизма, потому что и фонологическая система любого языка жестко предписывает го­ворящим воспринимать одни звуковые различия и игнорировать другие,

но при этом в каждом языке имеется свой собственный список таких «важных» и «неважных» различий).

В разных языках неодинаков не только набор и состав грамматичес­ких категорий — достаточно сильно может различаться и само количество грамматических категорий. Не во всех языках мира число обязательных грамматических категорий велико: есть языки, практически полностью их лишенные. Здесь нет ничего удивительного — может быть, гораздо удивительнее как раз тот факт, что грамматические категории в столь многих языках существуют. Действительно, непосредственно для целей общения грамматические категории не нужны — ведь они, как мы помним» не сообщают того, что говорящий и так хотел выразить; они создают некий обязательный концептуальный шаблон, в который говоря­щий должен уложить свой индивидуальный замысел. По-видимому, такие шаблоны во многих случаях удобны (иначе языки не воспроизводили бы их с таким постоянством), но они, безусловно, не являются необходи­мыми. К языкам с минимальным количеством грамматических категорий относятся многие языки Юго-Восточной Азии (например, вьетнамский или тайский⁴¹), многие языки Западной Африки, а также почти все так называемые креольские языки, т. е. языки, возникшие за сравнительно ко­роткий период времени в результате интенсивного взаимодействия двух разных языковых систем (например, языка колонизаторов и коренных жителей); это языки, как бы построенные из рассыпанных и сразу же вновь собранных обломков двух разных наборов лексических и грамма­тических деталей. Очень характерно, что такие «вновь созданные» языки почти лишены обязательных категорий: поставленный в критические условия, язык нуждается в самом необходимом и может позволить себе обходиться без грамматики, которая, таким образом, должна рассматри­ваться, скорее, как побочный продукт длительной языковой эволюции, приводящей к постепенному закреплению «концептуальных шаблонов» (к диахроническим проблемам грамматики мы еще не раз будем воз­вращаться в последующих главах). С точки зрения носителей «языков без грамматики», языки типа арабского (и даже английского) являются чрезмерно избыточными и громоздкими, со слишком «плотной тка­нью»; напротив, с точки зрения носителей языков с развитой системой грамматических категорий, «языки без грамматики» являются слишком неэксплицитными и приблизительными: это разреженный горный воздух, которым трудно дышать.

Считается, что один из самых предельных случаев языковой системы без граммати­ческих категорий (так называемой «аморфной») представлен не каким-либо полноценным естественным языком, а таким несколько ограниченным и в какой-то мере искусственным образованием, как язык китайской классической поэзии (в реальном древнекитайском языке грамматические категории, хоть и в очень небольшом количестве, все-таки имелись); ср. обсуждение этой проблемы в (Яхонтов 1975].

Использование понятия обязательности для определения грамматического значения имеет длительную традицию. В новейшее время тезис о грамматиче­ском как обязательном наиболее последовательно отстаивал Р. О. Якобсон (хотя у него были и предшественники; в частности, сам Якобсон ссылается на амери­канского лингвиста и этнографа Франца Боаса — ср. прежде всего [Якобсон 1959); о вкладе французского востоковеда Анри Масперо см. [Перцов 1996]). Понятие обязательности лежит в основе целого ряда (во многом несходных друг с другом) современных грамматических концепций, развивавшихся в работах [Мельчук 1997 и 1998] (но ср. уже одну из самых ранних публикаций [Мельчук 1961]), [Грин­берг 1960; Зализняк 1967; Бондарко 1976 и 1978; Касевич 1988; ВуЬее 1985] и многих других.