Аддитивно - фузионный континуум

Если в предыдущей главе мы рассматривали линейно-синтагматичес­кий континуум, отражающий движение автономной словоформы по пути все большей «морфологизации» (т. е. превращения в морфему), то мате­риал данного параграфа позволяет ответить на вопрос о том, как будет устроен другой континуум — уже внутрисловный; иными словами, мы можем ответить на вопрос о том, что будет происходить с морфемой, вошедшей в состав словоформы.

О трех моделях морфологии

В существующих формальных моделях морфологии рассмотренные нами ранее особенности морфологической структуры языков отражаются по-разному. Можно сказать, что разные модели морфологии отличаются друг от друга прежде всего тем, что ориентированы на языки разных ти­пов; имплицитно или эксплицитно, определенный способ организации словоформы принимается в качестве «эталонного» (и для его описа­ния разрабатывается технически наиболее совершенный аппарат), а все

остальные способы трактуются как своего рода отклонения от нормы и, соответственно, для данной техники описания оказываются в той или иной степени проблематичными.

Основные модели морфологии сложились в общих чертах еще в эпо­ху классического структурализма, и, вслед за Чарлзом Хоккетом [Носк-ett 1954] и П. Мэтьюзом [Matthews 1972], принято выделять три клас­са таких моделей: «элементно-комбинаторные» (Item and Arrangement, IA-модели), «элементно-операционные» (Item and Process, IP-модели) и «словесно-парадигматические» (Word and Paradigm, далее WP-модели). Элементно-комбинаторные модели устроены наиболее «прозрачно» и в наибольшей степени апеллируют к непосредственно наблюдаемым данным. Эти модели в очень сильной степени ориентированы на «агглю­тинативный эталон» словоформ, допускающих однозначную сегмента­цию в соответствии с принципом первого языкового членения. Основной инструмент этих моделей — линейная сегментация. При столкновении со случаями алломорфического варьирования в таких моделях выделя­ются — на основе понятия дополнительной дистрибуции — различные алломорфы, каждый из которых употребляется в определенном «контек­сте». Так например, основе латинского глагола 'нести' в примере (17) будут соответствовать два алломорфа: ges- в позиции перед следующим согласным, ger- в прочих случаях. Наибольшую трудность для таких мо­делей представляют случаи типа латинского laesus в примере (19). Для их анализа предлагались разные решения: либо несколько произвольная сег­ментация вида lae~s- (с усеченной основой глагола и немотивированным фрикативным вариантом причастного суффикса), либо отказ от сег­ментации с постулированием в этом случае особой морфологической единицы — содержательно не элементарной, а формально элементарной (т.е. нечленимой) морфемы, для обозначения которой Ч.Хоккет как раз и предложил свой известный термин портманто-морфа. Как мог заметить читатель, морфологическая концепция И. А. Мельчука (с ее понятиями мегаморф) очень близка в этом отношении к IA-моделям.

Альтернативой элементно-комбинаторному подходу является эле­ментно-операционный подход. В отличие от первого, данный подход не статичен, а динамичен, т.е. рассматривает некоторые алломорфы как исходные, а другие — как производные, которые могут быть получены из первых путем применения различных операций типа «фонологических процессов» (как предполагается, эти операции во многом воспроизво­дят реально имевшие место диахронические изменения)²⁰*. Тем самым,

²⁰' И в этом отношении «процессуальное», или «динамическое», морфологическое опи­сание сближается с так называемой внутренней реконструкцией, используемой компарати­вистами для восстановления более древнего языкового состояния (в том случае, если оно было более «агглютинативным» по сравнению с засвидетельствованным); см. подробнее [Курилович 1962а; Halle 1973; Чурганова 1973: 235-237].

IP-модели в большей степени ориентированы на объяснение алломорфи­ческого варьирования, но, с другой стороны, они требуют введения более сложного и не всегда самоочевидного формального аппарата описания чередований.

В большинстве «динамических» моделей морфологии вводится один или несколько дополнительных уровней представления словоформ; на бо­лее «глубинном» уровне алломорфическое варьирование устраняется (ка­ждая морфема имеет единственное — исходное, или «глубинное» — представление), и далее постулируются правила перехода к более поверх­ностному уровню, изменяющие внешний вид глубинных морфем в зави­симости от контекста (в частном случае, разумеется, никаких изменений может и не происходить). Так, латинской форме gestus будет в подоб­ных моделях сопоставлено глубинное представление вида GERi+T+US, форме laesus — глубинное представление вида LAED+T+US, а затем введены соответствующие правила ассимиляции (регрессивное оглуше-ние согласных, ассибиляция смычных, упрощение консонантных групп и т.п.). Поскольку не всякое сочетание «глубинных» фонем R+T будет давать поверхностное сочетание -st- (ср. выше), приходится специально отмечать то обстоятельство, что в латинском языке различается два типа «глубинных» фонем /г/: «чередующиеся» и «не чередующиеся» с фоне­мой /s/ (это различие и передается с помощью особого подстрочного индекса у символа R в нашем примере). Символы «глубинного» уров­ня во многих работах называются «глубинными» (или «абстрактными») фонемами или же морфонемами.

(Сак можно видеть, при таком подходе достигается — правда, ча­сто с помощью несколько искусственных приемов — распространение «агглютинативного идеала» на целые классы случаев, внешне под него не подпадающие; он обеспечивает единство морфемы, «снимая» боль­шинство чередований, и в ряде случаев упрощает описание. Немаловажно и то, что, как уже говорилось, правила перехода от глубинного уровня к поверхностному часто имеют параллели в реальных процессах истори­ческого развития языка, приведших к появлению фузии. Динамический подход (часто называемый также просто «морфонологическим», или «глу-бинно-морфонологическим», описанием) имеет много сторонников.

Близкие идеи уже в глубокой древности были достоянием индийской лин­гвистической традиции и были с наибольшей полнотой изложены в классическом труде Панини (приблизительно V в. до н.э.); действительно, санскрит, с его не­обычайно развитой системой фузионных чередований, пронизывающих не только все словоизменение, но затрагивающих практически любое сочетание словоформ в предложении, буквально взывает к такому способу морфологического описа­ния, который представлял бы правила выражения смыслов («символизацию») по возможности отдельно от правил контекстной модификации алломорфов.

В новейшее время основы динамического подхода к морфологиче­скому описанию были заложены в классических статьях Л. Блумфилда

о морфонологии языка меномини [Bloomfield 1939] и Р. О. Якобсона [1948] о русском спряжении. Эти идеи оказались созвучны идеологии раннего ге-неративизма и были воплощены также в ряде версий генеративной модели языка (ср. [Chomsky/Halle 1968; Kiparsky 1982 и др.]; но концепции ди­намической морфологии разрабатывались и вне генеративной парадигмы (ср. в особенности [Булыгина 1977 и Dressier 1985]); динамическая модель используется и А. А. Зализняком при описании русского словоизменения (ср. понятие «условного уровня представления» в [Зализняк 1967]).

На «условном уровне» представления словоформ, в модели А. А. Зализняка оказываются сняты чередования беглой гласной с нулем и чередования е ~ о^21>, унифицированный вид имеют показатели склонения после твердых, палатали­зованных, шипящих и велярных согласных, и т. п. Так, например, фрагменты парадигм слов песок, пенал и пень (в орфографической записи различающие­ся как набором окончаний, так и типами чередований в основе), оказываются в условной записи одинаковыми, ср.:

«условный» вид пес*к, пенал, п'*н' пес*к-а, пенал-а, п'*н'-а пес*к-ы, пенал-ы, п'*н'-ы, и т.п.

орфографический вид

НОМ.ЕД песок, пенал, пень

ГЕН. ЕД  песка, пенала, пня

НОМ. МН пески, пеналы, пни

Динамическая модель позволяет существенно упростить и рационали­зировать описание фузионно-флективных языков (на материале которых она и разрабатывалась); более того, если описания языков типа русского еще допускают какие-то «нединамические» альтернативы (ср., впрочем, критику традиционных подходов к описанию русского словоизменения в (Чурганова 1973 и Булыгина 1977]), то для таких языков, как санскрит или кашайя (см. 1.3} иное описание просто невозможно — настолько оно окажется громоздким и нелогичным. (По-видимому, для носителей таких языков «глубинные» формы являются вполне определенной психолин­гвистической реальностью — иначе описания типа грамматики Панини вряд ли могли бы возникнуть.) С другой стороны, такие модели уязвимы и для критических аргументов. Основных аргументов обычно приводится два: во-первых, существуют такие чередования, которые все равно нельзя естественным образом «устранить» (сопоставив им «глубинный» сегмент­ный носитель) при переходе к глубинному уровню; во-вторых, глубинные представления морфем часто оказываются слишком произвольны.

¹> Естественно, не отражаются на этом уровне и чередования, связанные с редукцией без­ударных гласных и оглушением конечных согласных, но их не отражает и орфографическое представление, с которым работает А. А. Зализняк. Следует заметить, что русская орфо­графия вообще очень близка к «морфонологическому» (или «глубинно-фонологическому») представлению; русские графемы во многих случаях соответствуют именно морфонемам (или «фонемам» Московской фонологической школы).

Действительно, устранение чередований предполагает, что для каждо­го типа алломорфического варьирования будет найден и введен в глубин­ное представление свой «катализатор»; тем самым, произойдет возвра­щение к аддитивной модели и сегментным морфемам. Но, как известно, не для всех чередований это можно сделать естественным образом: так, «аблаутное» чередование гласных в английских словоформах типа sing ~ sang нельзя описать, апеллируя только к фонологическому контексту, оно не может быть естественным образом упразднено за счет посгулирования какого-либо сегментного носителя данного смысла ('прошедшее время + перфектов'). С искусственным характером глубинного уровня связа­ны и проблемы выбора оптимального представления. Насколько далеко может заходить лингвист в постулировании «глубинных» различий? Так, например, известно, что морфонология русского словоизменения отли­чается от морфонологии русского словообразования (а морфонология именного словоизменения отличается от морфонологии глагольного). Означает ли это, что для русского языка следует вводить несколько разных «уровней представления»? Или следует отказаться от динами­ческого описания словообразовательных чередований? Принципиальная неопределенность такого рода сильно подрывает позиции сторонников «глубинных» описаний.

Другая проблема динамических описаний — существующие в ограниченном количестве отклоняющиеся формы; следует ли их игнорировать или учитывать в глубинном представлении? Так например, русские глагольные формы типа ды­шать на глубинном уровне можно было бы представлять, например, юх.ДЫХ=ЕТ (и тогда парадигмы глаголов типа дышать и типа смотреть оказались бы унифи­цированными); такое представление подразумевает действие двух динамических правил перехода: палатализацию велярных (X -» Ш) и понижение передней гласной после шипящих (Е -» А), Но как быть в таком случае с глаголом ки­ шеть — единственным русским глаголом, допускающим сочетание шипящей с /е/ на морфемной границе? Или как представлять словоформы русских существи­тельных типа лее — с нерегулярной беглой гласной? В [Зализняк 1967] глубинное представление таких словоформ подчиняется общим правилам, а переход к по­верхностному представлению для них производится индивидуально; но можно было бы и ввести для таких слов особую морфонему, которой соответствовал бы нуль, чередующийся с /е/ перед конечной твердой согласной, и т. п.

Совсем из других принципов исходит «словесно-парадигматическая» модель, также в наибольшей степени ориентированная на фузионные языки с развитой морфологией и обильно представленным алломорфи-ческим варьированием. В отличие от «элементно-процессных» моделей, связанных с индийской традицией, «словесно-парадигматические» мо­дели опираются на другую древнюю традицию — античную. Взгляды этих двух традиций на проблему морфемного членения кардинально от­личались. Если древнеиндийская традиция апеллировала к морфемному членению, но только не реально наблюдаемого слова, а его идеали-

зированного представления (со «снятой» фузией), то древнегреческая традиция вообще отказывалась от морфемного членения при описании словоизменения. С точки зрения античных грамматиков, существитель­ные при склонении и глаголы при спряжении не «собирались» из основы и окончаний (которые потом могли подвергаться дальнейшим преобра­зованиям) — они вообще не делились на основу и окончания. Просто всякий раз исходная (или «прямая») форма слова изменялась целиком; процессы, происходившие при словоизменении (ср. сам термин, вос­ходящий именно к этому представлению!), более всего напоминали че­редования. Слова классифицировались не по тому, какие «окончания» они присоединяют, а по тому, каким образом они изменяются; вместо отношения 'иметь одинаковый набор окончаний' вводилось отношение 'изменяться так же, как'; образец таких изменений назывался парадиг­ мой (парадигмы приводились всегда целиком, без отделения каких-либо частей словоформ — потому-то они и назывались «образцами»).

С психолингвистической точки зрения такой подход тоже можно обосновать: в языках с далеко зашедшей фузией (а в древнегреческом, в отличие от санскрита, было более распространено как раз неавтомати­ческое фонологически обусловленное варьирование, равно как и нефо­нологическое варьирование разного рода) морфема перестает быть явно выделимой реальностью в сознании носителя языка, зато такой реально­стью становится словоформа (которая, по-видимому, хранится в памяти в готовом виде).

Действительно, при знакомстве со словоизменением таких индоевропейских языков, как латынь и особенно санскрит и древнегреческий, первое впечатле­ние именно таково, что грамматическое значение не может быть локализовано в одной части словоформы, а как бы «растекается» по всей словоформе в целом (отражаясь, впрочем, скорее, на ее «правой части» — традиционный термин «окончание» и в этом случае оказывается психологически точным). В результате лексическое и грамматическое значение оказываются в формальном плане со­единены необычайно тесно; этот феномен П. Мэтьюз называл «множественной манифестацией» грамматического значения (англ, multiple exponence). Простей­шими примерами являются латинские словоформы типа tempus 'время [НОМ. ЕД]' ~ temporis 'время [ГЕН. ЕД]'; еще более характерны случаи типа греч. ornumi *я возникаю [ПРЕЗ. ИНД. АКТ]' ~ огбга 'я возник [ПЕРФ. ИНД. АКТ]' или damdzei 'он побеждает [ПРЕЗ. ИНД. АКТ]' — eddme 'он был побежден [АОР. ИНД. ПАСС]'; но наиболее яркий свод примеров из числа обескураживающих сторонника «комбинаторной» морфологии, пожалуй, предоставляет санскрит. Ср. несколько фрагментов санскритских глагольных парадигм (приводятся только формы 3 ЕД):

(а) глагол 'делать':

НАСТ. ВР: karoti (АКТ) 'он делает', kurute (МЕД) 'он делает себе',

kriyate (ПАСС) 'он делается, его делают'

ПЕРФЕКТ: cakara (АКТ) 'он сделал', cakre (МЕД) 'он сделал себе' АОРИСТ: akarsit 'он делал'

(Ь) глагол 'лепить*:

НАСТ. ВР: limpati 'он лепит'

БУД. ВР:  lepsyati 'он будет лепить*

ПЕРФЕКТ: Шера (АКТ) 'он вылепил', iilipe (МЕД) 'он вылепил себе'

АОРИСТ:  alipat 'он лепил'

В большинстве случаев у разных словоформ одной и той же лексемы оказы­вается не более одной-двух общих фонем (ср. такие алломорфы корня 'делать', как karo-, kuru-, kriya-, cakr- и т.п.)!

Таким образом, именно словоформа и оказывается минимальной единицей грамматического описания в парадигматической модели. Все грамматические процессы в такой модели описываются как операции над словоформами, а понятие сегментной морфемы вообще изгоняется из теории. (Как можно заметить, этот подход в некотором смысле пря­мо противоположен элементно-процессному, хотя и опирается на те же языковые факты.)

В современной лингвистике первые попытки создания словесно-пара­дигматической модели морфологии принадлежат представителю «лондон­ской школы» Роберту Робинзу; в наиболее полном виде эта теория сфор­мулирована его соотечественником Питером Мэтьюзом [Matthews 1972 и 1991]. Многие положения этого подхода были использованы в морфоло­гической теории известного американского лингвиста Стивена Андерсона (ср. [Anderson 1982, 1985 b и 1992]), также отрицающего необходимость понятия морфемы для описания словоизменения; сходные идеи лежат и в основе своеобразной концепции американского морфолога Роберта Бирда (ср. [Beard 1981 и 1995]).

Можно сказать, что при парадигматическом подходе центральным объектом анализа являются случаи нарушенного «первого членения»; опираясь на такие случаи, сторонники этого подхода предлагают вообще отказаться от понятия морфемы (по крайней мере, словоизменительной морфемы!) и описывать выражение грамматических значений, оперируя непосредственно набором словоформ данной лексемы. Так, форме laesus будет сопоставлен, в терминах Мэтьюза, набор «морфосинтаксических признаков» (LAEDERE + Part. Pass. + Nom. Sg. M.), а сама эта форма будет храниться в готовом виде в словаре и не порождаться ни по каким «аналитическим» правилам. Все словоформы данной лексемы будут обра­зовывать замкнутую систему — «парадигму». Парадигма объявляется осо­бым объектом с рядом только ему присущих свойств (например, система­тическое выражение нескольких словоизменительных значений в составе одной нечленимой морфемы, высокоразвитое варьирование, особая роль нулевых элементов и т. п.; подробнее см., помимо указанных ранее работ, также [Carstairs 1987]; о понятиях лексемы и парадигмы с точки зрения грамматической семантики см. также ниже, Часть вторая, Га. I, 2.3).

Сильной стороной парадигматического подхода является выделение парадигмы как самостоятельного объекта исследования (отсутствующего в «морфемоцентричных» моделях типа IA и IP) и открытие ряда инте­ресных универсальных закономерностей строения парадигм; в частности, важным является наблюдение о несимметричности словоформ внутри одной парадигмы, одни из которых являются в некотором смысле «базо­выми», а другие — более маргинальными (или, в другой терминологии, более маркированными). Однако крайние варианты подобных описаний, полностью исключающие морфемное членение, являются неэкономны­ми, а в ряде случаев и контр-интуитивными; с другой стороны, модели типа WP абсолютно неприменимы к агглютинативным языкам, слово­формы которых, безусловно, не хранятся в готовом виде, а порождаются носителями по достаточно эксплицитным правилам.

Универсальная морфологическая теория должна, как представляется, иметь достаточно гибкий аппарат, чтобы отражать особенности языков разных типов: и агглютинативных языков с преимущественно аддитив­ной морфологией, и полисинтетических языков с ранговой структурой словоформы и пол и аффикса ц ней (о которых см. следующую главу), и фу-зионных языков с развитым автоматическим варьированием и, наконец, фузионно-флективных языков с преобладающим неавтоматическим ва­рьированием и высокой степенью «парадигма-газации» грамматики. Это может быть достигнуто в моделях «комбинированного» типа, сочетающих приемы трех основных моделей.

Ключевые понятия

«Первое языковое членение» и «квадрат Гринберга». «Аддитивная модель» морфологии и возможные в естественных языках отклонения от нее («нарушения морфемной членимости»): кумуляция, идиоматич-ность, контекстная вариативность.

Кумуляция как слитное выражение грамматического и любого другого значения. Кумуляция и супплетивизм («сильные мегаморфы»).

Полные и частичные морфологические идиомы. Понятие морфоида (субморфа). Связанные корни; продуктивные и непродуктивные аффик­сы. Опрощение. «Народная этимология» и переразложение.

Контекстная вариативность: «абстрактная морфема» и ее алломорфы. Виды алломорфического варьирования: фонологически обусловленное, грамматически обусловленное, лексически обусловленное. Автоматиче­ское и неавтоматическое фонологически обусловленное варьирование. Преобразования алломорфов: чередования, усечения и наращения. По­нятие «фонологического процесса»; «катализатор» фонологического про-

цесса. Алломорфическое варьирование в диахронии: морфологизация и лексикализация фонологических процессов в результате утраты ката­лизатора; аналогическое выравнивание.

Контактные изменения морфем («сандхи»); частичная и полная фу­зия. Агглютинация как отсутствие фузии vs. агглютинация как отсутствие кумуляции. Диахронические эволюции агглютинации в фузию и куму­ляцию.

Проблема нелинейных и несегментных морфем. Нулевые морфемы и морфемы-операции; редупликации. Принцип первичности сегментных морфем.

Аддитивно-фузионный континуум: диахроническая эволюция мор­фемы в составе словоформы.

Три модели морфологии: элементно-комбинаторная (IA), элементно-процессная (IP), словесно-парадигматическая (WP). Связь каждой мо­дели с определенным типом языка и определенным типом выражения грамматических значений. Понятие «глубинного уровня» и «динамичес­кого» («морфонологического») представления словоформ в IP-моделях; морфонемы («глубинные фонемы»). Словоформа как элементарная еди­ница описания в WP-моделях; понятия «множественной манифестации», «морфосинтаксических признаков» и парадигмы.

Основная библиография

Основная литература, касающаяся понятия морфемы, в принципе та же, что была указана в предыдущей главе. Проблемам морфемной членимости посвящена существенная часть изложения в [Мельчук 1997: 129-156]; ср. также [Мельчук 1960 и 1998а; Кубрякова 1974; Панов 1956 и 1975]. Одной из первых работ на эту тему в отечественной традиции является статья [Винокур 1946].

Значительная часть проблематики настоящего раздела касается вза­имодействия морфологии и фонологии: понятие фонологического про­цесса используется для описания чередований, фузии, морфологических операций; алломорфическое варьирование по-разному трактуется в зави­симости от того, допускает ли оно описание в фонологических терминах, и т. п. Правила алломорфического варьирования являются объектом осо­бого раздела морфологии (или фонологии, согласно некоторым концеп­циям), который, по предложению Н. С. Трубецкого, называется морфоно­ логией (англ, morphonology или morphophonemics). Морфонология предста­вляет собой фактически самостоятельную лингвистическую дисциплину, и в данной книге мы могли лишь очень бегло коснуться ее проблематики. Основы морфонологии были заложены в работах Н.С.Трубецкого [1931] и Л. Блумфилда [Bloomfield 1939]; детальный анализ современного состо­яния исследований и различных концепций морфонологии можно найти

в [Чурганова 1973; Булыгина 1977: 205-269; Кубрякова/Панкрац/1983; Dressier 1985; Касевич 1986]; см. также статьи [Макаев/Кубрякова' 1969; Реформатский 1975; Булыгина 1975 и Маслов 1979). Специальное тео­ретических проблемах морфонологии в связи со славянским материалом см. в [Толстая 1998].

О морфологической классификации языков (в аспекте техники соеди­нения морфем) см. [Гринберг 1960; Реформатский 1965; Касевич/Яхонтов (ред.) 1982; Солнцева 1985; Алпатов 1985 и 1991; Касевич 1988: 152-156].

Понятие трех моделей морфологии вводится в работах [Hockett 1954 и Matthews 1972]; более подробный сравнительный анализ трех моделей и смежной проблематики можно найти в работах [Булыгина 1977: 52-73; Bybee 1985 и Spencer 1991: 49-57, 214-230 et passim]. Для знакомства с основными типами моделей представляют интерес описания, выпол­ненные в рамках соответствующих подходов. Наиболее ярким современ­ным представителем IA-подхода является, по-видимому, И. А. Мельчук; в качестве практической иллюстрации его взглядов можно рекомендо­вать описание фрагментов словоизменения ряда языков, выполненных И. А. Мельчуком и его ближайшими сотрудниками (см. обзор и библио­графию в [Мельчук 1990: 475-477]), О другом варианте таких моделей (применительно к полиаффиксным языкам) см. литературу к следующей главе. Интересной практической реализацией IP-модели является выпол­ненное Т. В. Булыгиной [1977] описание литовского спряжения; о первых попытках такого рода, принадлежащих Л. Блумфилду и Р. О. Якобсону, уже говорилось выше. Фрагмент динамического описания русского языка предложен в [Зализняк 1967]; для понимания теории и практики «про-цессных» моделей существенно также знакомство с кратким описанием морфонологии санскрита в [Зализняк 1978].

Полезные дополнительные сведения можно найти в следующих ста­тьях из [Ярцева (ред.) 1990]: «Морф», «Морфонема», «Фузия» (Т. В. Бу­лыгина и С.А.Крылов), «Морфема» (В. А. Виноградов, С.А.Крылов, А. К. Поливанова), «Морфонология» (Е. С. Кубрякова), «Опрощение», «Переразложение», «Чередование» (В. А. Виноградов).

Глава 3

Корни и аффиксы

Определения корня и аффикса

Различие между корневыми и аффиксальными морфемами пред­ставляется интуитивно очевидным, но в действительности оно с трудом поддается формализации. Нам не известно ни одного эффективного опре­деления корня и аффикса, и большинство из того, что будет предложено ниже в рассуждениях на эту тему, будет иметь, скорее, отрицательный ха­рактер, т. е. сводиться к тому, как не следует определять корень и аффикс.

Рассмотрим слово стаканчик. Вряд ли кому-то придет в голову от­рицать, что это слово членится на две морфемы (не считая нулевой), из которых первая (стакан-} — корень, а вторая (-чик-) ~ аффикс (в данном случае, суффикс; типы аффиксов будут подробнее рассмо­трены непосредственно ниже, в §2). Вывод представляется очевидным, но что именно заставляет нас считать именно так? На какое различие между первой и второй морфемой в этом слове (и многими другими, им аналогичными) этот вывод опирается?

Вообще говоря, между элементом стакан- и элементом -чик- разли­чий очень много. Начнем с самого очевидного: первая морфема содержит больше фонем, чем вторая (как мы увидим ниже, это различие не со­всем случайно!). Далее, между ними есть явное различие в значении (точнее, в типе передаваемого значения): первая морфема обозначает «конкретный материальный объект», а вторая — достаточно абстракт­ное свойство этого объекта (малый размер). Целый ряд наблюдаемых различий касается и того, что можно было бы назвать дистрибутивными свойствами двух морфем. Так, если первую морфему опустить, оставшаяся последовательность не будет правильной русской словоформой, но если опустить вторую морфему, то оставшаяся последовательность (стакан) по-прежнему будет правильной русской словоформой. С другой стороны, вместо первой морфемы в исходную словоформу можно подставить очень большое число других морфем и получить правильные русские словофор­мы, имеющие ту же грамматическую характеристику ('существительное мужского рода'): ср. диванчик, баранчик, газончик, сабантуйчик и т.д., и т. п. — напротив, вместо второй морфемы в исходную словоформу практически ничего подставить с сохранением правильной морфологи­ческой структуры не удается (разве что морфему -ищ-, но и то она меняет грамматический род слова). Даже если ослабить наше требование

и начать искать просто любую морфему, которая могла бы соседствовать с морфемой стакан в пределах одной словоформы, то и в этом случае возможных кандидатов не наберется и десятка (кроме -чик в стакан-чик, это элементы словоформ под-стакан-ник, стакан-ный и у-стакай-ить-ся).

Какие же из перечисленных различий имеют отношение к обсуждае­мой проблеме?

Найдется не так уж мало лингвистов, которые скажут, что принадлеж­ность морфемы к классу корней или аффиксов зависит от особенностей значения этих морфем: корневая морфема обозначает конкретный объект или ситуацию (или, иначе, имеет «вещественное» значение), а суффик­сальная морфема обозначает некоторую очень общую характеристику того, что может быть названо корнем (т. е. имеет «абстрактное» или даже «грамматическое» значение). Действительно, грамматические зна­чения (что бы ни понимать под этими последними) часто выражаются в языках мира с помощью аффиксов; но, с другой стороны, и бес­спорные корни также могут выражать грамматические значения (таковы морфологически элементарные вспомогательные глаголы, грамматиче­ские частицы типа русского бы или болгарского показателя будущего времени ще, не говоря уже о предлогах или союзах, значения которых гораздо ближе к грамматическим, чем к «вещественным»). Тем более не­эффективным является расплывчатое противопоставление «абстрактно­го» значения аффикса «конкретному» значению корня: в языках сколько угодно аффиксов с очень «конкретным» и еще больше корней с предельно «абстрактным» значением. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить корни русских слов это, быть, место, причина и т. п. с суффиксами чешских cnQBjfvl-dm(a) 'манеж [= место для верховой ю]цл\\ j(zd-enk(a) 'проездной билет* и j(z4-n(e) 'плата за проезд': если значение суффикса -dm(a) 'место для...' еще может быть сочтено достаточно абстрактным, то значения суффиксов 'билет...' и 'плата за...' по степени «конкретно­сти» не уступают самым конкретным субстантивным корням''. Конечно, если судить по данным языка типа русского, то могут сформироваться определенные ожидания относительно семантики, так сказать, «среднего корня» и «среднего аффикса»: так, для значения 'новый' или 'быстро' мы, скорее, будем склонны прогнозировать корневое выражение, чем, например, для значения 'в большом количестве'. Следует, однако, иметь в виду, что языки мира очень сильно различаются в этом отношении, и с типологической точки зрения почти никакие из наших ожиданий не могут претендовать на универсальность. Если существуют такие язы­ки, в которых почти нет аффиксов (и, следовательно, даже значения числа и времени будут при необходимости передаваться корнями), то существу­ют и такие языки, в которых значительна доля «необычных» по своей семантике аффиксов. К подобным языкам относятся прежде всего языки

Другой очень часто приводимый пример — аффикс со значением 'язык народа X', как в чешек. rv-Stina, туреик. ли-р/, суахили ki-rusi 'русский язык*.

эскимосско-алеугской, а также алгонкино-вакашской семей. В этих язы­ках число аффиксов очень велико, а в семантическом отношении они вторгаются в самые неожиданные (с точки зрения языков иной типоло­гии) области; в частности, все перечисленные только что значения в этих языках выражаются аффиксально; нередко аффиксы могут обозначать вполне конкретные объекты, такие как 'лодка¹, 'олень' и т. п. В качестве еще одного примера можно рассмотреть так называемые «инструменталь­ные» аффиксы глагола, которые указывают, с помощью какого орудия было осуществлено действие, названное глагольным корнем. Хорошо известны инструментальные аффиксы американских индейских языков (ср. [Мельчук 1998: 404-408]), но они имеются и за пределами Север­ной Америки; мы рассмотрим пример из меланезийского языка тинрин (Новая Каледония; (Osumi 1995]):

(1) В языке тинрин существует большая группа словообразовательных пре­фиксов глагола (часть из них диахронически связана с существующими в языке полнозначными лексемами — синхронно никогда с ними не совпадая), которые имеют значение '[каузировать] способом W и присоединяются обычно к глаго­лам, выражающим состояние, например: о*- 'пальцами' + -be 'быть мертвым' = 'выключить (свет)';/э- 'ногой' + -doi 'ошибиться' = 'споткнуться'. К инструмен­тальным префиксам относятся, в частности, следующие:

о*-  'пальцами'

и-    'рукой/руками'

/;ь          'ногой/ногами*

е-    'зубами'

*do~ 'клювом'

*dro- 'кулаком*

wi-   'тупым орудием (типа палки)'

ра-  'острым режущим орудием'

to*- 'тонким и острым колющим орудием (типа иголки)'

Mi-      'веревкой, ниткой, булавкой' и др.

Как можно видеть, взаимодействие инструментальных префиксов с глаголом отчасти напоминает глагольную префиксацию русского, ла­тинского или венгерского языка, но семантическая область, передаваемая инструментальными префиксами, резко отличается от той, которую об­служивают глагольные префиксы европейских языков: в последних эти значения передаются корневыми морфемами. В этом смысле очень ха­рактерна иллюстрация, приводимая И. А. Мельчуком: смысл русского глагола за-грызть почти в точности совпадает со смыслом глагола ya-t^ha языка лахота (группа сиу). Буквально этот смысл может быть передан как 'с помощью зубов каузировать умереть¹; но если в русском примере префикс за- выражает смысл 'до смерти', а корень — смысл 'воздействуя зубами', то в языке лахота ситуация обратная: префикс уа- выражает

смысл '[каузироватъ] зубами', а корень t^ha — смысл 'умереть*. (Анало­гично, при переводе на язык тинрин русского глагола сшить в качестве префикса будет использована морфема со значением 'ниткой', а в каче­стве корня — морфема со значением 'соединить'.) Подобные примеры должны предостеречь читателя от поспешных попыток определять при­надлежность морфемы к классу корней или аффиксов, исходя только из ее значения. Пожалуй, единственное бесспорное утверждение, кото­рое можно сделать на эту тему, сводится к тому, что существуют значения, которые с очень большой вероятностью будут во всех языках мира выра­жаться корневыми морфемами; но это еще не дает возможности отличить корень от аффикса в конкретной словоформе конкретного языка.

Но если не значение морфемы, то какие другие свойства могут определять ее корневую или аффиксальную природу? Часто апеллируют к критерию автономности, используя его следующим образом: корень мо­жет образовывать словоформу, а аффикс не может. Другая формулировка такова: словоформа может состоять только из одного корня, но не может состоять только из аффиксов.

В отличие от предыдущего утверждения, это утверждение следует признать верным. Но оно дает лингвисту в руки не очень эффективный инструмент. Действительно, единственный надежный вывод, который мы можем сделать на основании этого утверждения, состоит в том, что любая словоформа содержит по крайней мере один корень. Однако многие языки (во всяком случае, именная и глагольная лексика этих языков) устроены так, что никакая их словоформа не содержит только корень: всякий корень должен сопровождаться одним или несколькими аффиксами. Как отличить в этом случае корень от аффикса? (Не следует также забывать, что одна словоформа вполне может содержать и несколько корней!)