Прагматический» и «инверсивный» залоги

Мы рассмотрели — очень кратко — группу глагольных категорий, описываемых как «синтаксический залог». Теперь надлежит сказать не­сколько слов о других типах залога; глубокое исследование этих категорий только начинается, и поэтому наше изложение будет по необходимости еще более эскизным.

Как уже говорилось в начале этой главы, в тех языках, для которых понятия подлежащего и дополнения нерелевантны (или теоретически сомнительны), тоже возможны залоговые преобразования. В этом случае необходимо, чтобы в языке имелись особые механизмы морфологическо­го маркирования в глаголе коммуникативного ранга участников ситуации; в случае перераспределения статуса участника с наиболее высоким ран­гом по сравнению с исходной (лексикографически заданной) структурой в глаголе может появляться показатель соответствующего преобразования.

Приблизительно так, по-видимому, устроено большинство филип­пинских языков (а возможно, и некоторые другие — например, языки группы майя). При перемещении показателя наиболее высокого комму­никативного ранга (в этих языках, по-видимому, тождественного показа­телю темы) от одного существительного в предложении к другому, глагол также меняет морфологические показатели. Характерной особенностью таких систем (их можно было бы назвать «прагматическим» залогом, в отличие от «синтаксического») является большое число разрешенных залоговых преобразований, что нетипично для синтаксического залога с его каноническим бинарным противопоставлением актива и пассива. Действительно, синтаксическая структура является достаточно жесткой, и глагол может позволить повышение до статуса подлежащего, как пра­вило, только прямому дополнению; более того, при синтаксическом залоге это, как мы видели, и не обязательно, поскольку его главное назначение — лишить подлежащее его привилегированного коммуника­тивного статуса. Прагматическая структура, в отличие от синтаксической, является гораздо более гибкой; темой может являться любой аргумент глагола (инструмент, место, причина и т.д., и т.п.). Поэтому, когда коммуникативная выделенность в языке изначально не связана со ста­тусом подлежащего, число граммем прагматического залога может быть

⁶⁾ По поводу обозначений А¹¹ и р" см. раздел 2.2 предыдущей главы.

достаточно большим (в филиппинских и других западно-австронезийских языках, как правило, представлено, помимо исходного залога, еще по три типа залоговых граммем, которые соответствуют тематическому стату­су пациенса, адресата, и инструмента/места; подробнее см., например, [Шахтер 1977; Шкарбан 1995; Keenan/Polinsky 1998]).

Если «прагматический» залог филиппинского типа во многих от­ношениях все же напоминает канонический синтаксический залог, то об «инверсивных» системах этого, пожалуй, сказать нельзя. Именно так принято называть глагольные показатели, маркирующие перераспреде­ление коммуникативного ранга, которое вообще никак не отражается на синтаксическом статусе имени; иначе говоря, в инверсивных системах залоговые показатели глагола и показатели синтаксической роли имени никак не связаны друг с другом. Вместе с тем, функция граммем инвер­сивного залога в принципе такая же, как и в других случаях: происходит изменение коммуникативного статуса участников ситуации.

Инверсивные системы распространены, главным образом, в алгон-ки неких языках Северной Америки (хотя встречаются и в других ареалах). Отличительная черта алгонкинских языков состоит в том, что в них ка­ждый участник ситуации маркируется особым образом с точки зрения его коммуникативной значимости; эти показатели составляют граммати­ческую категорию обвиативности (см. [Hockett 1966J). Более выделенный участник называется проксимативным; менее выделенный обвиативным. Как правило, для каждого глагола лексикографически задано, участник с какой ролью является проксимативным (например, агенс); если гово­рящий хочет иначе распределить показатели обвиативности в ситуации, он обязан употребить при глаголе показатель инверсивного залога.

И прагматические, и инверсивные системы отличаются от каноничес­кого пассива также тем, что они маркируют не слишком сильное пониже­ние статуса глагольных аргументов; в отличие от пассивных конструкций, преимущественно ориентированных на нулевой агенс, при прагматичес­ких и инверсивных системах разница в коммуникативном весе участников ситуации не столь значительна. Это можно условно изобразить с помо­щью следующей схемы (заимствованной нами в слегка измененном виде из работы [Giv6n 1994: 8]; символы А и Р соответствуют агенсу и паци-енсу, знак «<» означает 'имеет меньший коммуникативный ранг', знак ««» — 'имеет значительно меньший коммуникативный ранг'):

(13) А» Р: антипассив

А > Р: исходный (активный) залог

А < Р: инверсив / «прагматический» пассив

А «Р: пассив (прежде всего, с нулевым агенсом)

Интересно, что синтаксический пассив с выраженным агентивным дополнением (наподобие того, что был представлен в примерах 1 b и 2 а),

скорее всего, занимает в этой схеме промежуточное положение, при­ближаясь к прагматическому пассиву или инверсивному залогу. Для дальнейших обобщений необходимы более глубокие типологические ис­следования в этой области.

Актантная деривация

Между залогом и актантной деривацией нет жесткой границы. Часто одни и те же показатели (типа уже известного нам русского -ся) выпол­няют как ту, так и другую функцию и, более того, часто в таких случаях корректнее говорить не об омонимии этих показателей, а о некотором едином значении (например таком, которое лежит в основе так называ­емого «среднего залога», или медия). Тем не менее, синкретизм залога и актантной деривации имеет место далеко не во всех случаях, и с обще­типологической точки зрения полезно указать на различия между этими категориями. Существование данных различий не находится в прямом противоречии с тем фактом, что в конкретных глагольных системах они могут быть морфологически нерелевантны: точно так же, типологически хорошо засвидетельствованное различие между, например, настоящим и будущим временем не отменяет того факта, что во многих глагольных системах оба значения выражаются одним и тем же показателем.

Основное различие между залогом и актантной деривацией состоит в том, что залоговые преобразования изменяют прагматическую интер­претацию ситуации, но никогда не затрагивают ее собственно семанти­ческую интерпретацию. Состав участников ситуации и их семантические роли при переходе от активного к любому другому производному за­логу остаются неизменными, причем это верно для залоговой системы любого типа. Даже пассивные конструкции с нулевым агенсом следует рассматривать, как было показано выше, как результат преобразования исходных конструкций с тем же нулевым агенсом, который всего лишь утрачивает позицию подлежащего (во многих языках, впрочем, для него изначально «неудобную»). Напротив, именно изменения в составе и/или референциальных свойствах участников ситуации, т. е. семантические преобразования исходной структуры, являются определяющим призна­ком актантной деривации (откуда и ее название). При этом перераспре­деление коммуникативного ранга, составляющее основное содержание залоговых преобразований, как правило, имеет место и при актантной деривации, но оно уже не является единственным изменением, а лишь изменением сопутствующим. В некотором смысле, можно считать, что залог — это частный случай актантной деривации, охватывающей более широкий класс явлений, описываемых как «преобразование актантной структуры»; действительно, такая трактовка нередко встречается в лин­гвистических работах (только вместо термина «актантная деривация», как

было сказано в самом начале главы, чаще используется как раз термин «залог», поэтому всегда следует иметь в виду возможность как «узкого», так и «расширенного» понимания залога конкретным автором).

Термин «актантная деривация» относительно мало употребителен, но в ка­честве обобщающего он представляется нам более удачным, чем «залог». Один из первых систематических обзоров актантно-деривационных значений был дан У. ЧеЙфом [1971: 139-161], который, правда, не отделял их от других типов глагольной «деривации». Данное терминологическое разграничение достаточно последовательно проводится Б. Комри (ср., например, [Comrie 1985 а], где исполь­зуются такие обозначения, как «verb-deriving morphology» или «valence-increasing» и «valence-decreasing derivation»); из отечественных лингвистов можно назвать А. И. Коваль (ею предложен термин «актантно-значимые преобразования», ис­пользуемый, в частности, в тонком и глубоком исследовании актантной дерива­ции в языке пулар-фульфульде [Коваль/Нялибули 1997]). И.А.Мельчук вводит для обозначения некоторых (но не всех) типов актантной деривации термин «контактные дериватемы» [Мельчук 1998: 377-378], однако рефлексив и им-персонал включаются им в число залоговых граммем⁷*, а реципрок включается в число дериватем, но не «контактных», а «образа действия». Ср. также тер­мин «argument-determined constructions», используемый в [Dixon/Aikhenvald I997] для обозначения повышающей и понижающей актантной деривации.

Семантические преобразования, составляющие содержание актант­ной деривации, удобно разделить на три следующих типа:

• «повышающая» деривация (увеличение числа обязательных актантов исходной ситуации);

• «понижающая деривация» (уменьшение числа обязательных актантов исходной ситуации);

• «интерпретирующая» деривация (изменение референциальных харак­теристик, или типа актанта, исходной ситуации).

Кратко прокомментируем сказанное и проиллюстрируем основные случаи.

4.1. Повышающая деривация

При повышающей деривации у исходной ситуации появляется новый (обязательный) участник, и это изменение ситуации (ведь тем самым, воз­никает уже другая ситуация) отражается в морфологическом оформлении

' Это решение кажется тем более непоследовательным, что И. А. Мельчук (в отличие, например, от Л. Бэбби и некоторых других авторов) склонен разграничивать залог как «простое изменение диатезы» и контактные дериватемы как преобразование лексического значения глагола. Более того, комментируя случаи одновременного выражения значений рефлексива и «неполного» пассива (точнее, пассивизации одноместных рефлексивов типа 'одеться') в литовском языке, И. А. Мельчук абсолютно справедливо замечает, что «если мы признаем пассив залогом, то тогда рефлексив уже никак не может быть залогом — по крайней мере в том же смысле, что и пассив» [1998: 180].

глагола. Типы повышающей актантной деривации различаются в зави­симости от того, участник с какой семантической ролью оказывается добавлен.

Один из самых распространенных случаев — это добавление участни­ка с ролью агенса (и/или причины); в этом случае говорят о производных каузативных глаголах. Возможно также добавление участника с ролью бенефактива/адресата, инструмента и места и некоторых других; такого рода производные особенно характерны для языков Тропической Африки (в том числе для языков банту). Существенно, что добавленный участник ситуации всегда занимает привилегированную синтаксическую позицию: новый агенс при каузативном глаголе оказывается подлежащим (соот­ветственно, прежнее подлежащее понижает свой синтаксический ранг); бенефактив, инструмент и место приобретают статус прямого дополнения. Эта «залоговая» составляющая особенно заметна именно в повышающей актантной деривации; поэтому, например, термин «каузативный залог» достаточно распространен. Мы же, как уже было сказано, все же будем придерживаться другой терминологии. Интересно, однако, что бенефак-тивно-инструментальная актантная деривация ближе по своей природе к залогам пермутативного, а не пассивного типа (а также к транзитивати-вам), так как все эти процессы затрагивают дополнения глагола, а не его подлежащее.

Различные виды каузативов многократно описывались (как с синтак­сической, так и с семантической точек зрения). В языке могут противопо­ставляться несколько каузативных показателей: например, со значением непосредственной физической (фактитив) и опосредованной и/или вер­бальной каузации⁸*; каузативы, выражающие разрешение (пермиссив), просьбу (рогатив), помощь в совершении действия (ассистив), и другие типы; подробнее см., например, [Недялков/Сильницкий 1969]. В целом каузатив является одним из наиболее часто выражаемых в языках мира словообразовательных значений глагола, хотя существуют языковые аре­алы (в частности, славянский), где он почти не представлен (в русском языке морфологический каузатив более или менее продуктивно обра­зуется только от прилагательных — ср. производные типа белить или расширять).

Показатель, выражающий добавление аргумента с ролью бенефакти-ва, адресата или экспериенцера, называется аппликатив (или директив); морфологическое выражение такого значения наиболее типично для ни-геро-конголезских языков (в том числе банту), но встречается также в афразийских, австронезийских и других языках. Ср. пример апплика-тивной деривации из языка суахили:

' Интересная разновидность вербальной каузации — декларанте со значением 'объ­являть, что Р' (т. е. 'делать так, что Р «на словах»') представлен в семитских и австронезий­ских языках.

(14) a) Baba amejenga nyumba (fcwa Musa).

отец-подл построил дом-ПР.ДОП (для Муса) 'Отец построил дом (для Мусы)', b) Baba amejeng - e - a Musa nyumba.

отец построил-АППЛ Муса-ПР.доп дом-пр.доп 'Отец построил Мусе дом*.

Следует обратить внимание на изменение синтаксического статуса аргумента с ролью бенефактива (тот, для кого строят): если в предложе­нии (На) он может быть лишь (факультативно) добавлен в качестве кос­венного дополнения, вводимого предлогом kwa, то в предложении (14 Ь) он является уже обязательным аргументом высокого коммуникативного ранга, занимающим позицию прямого дополнения (а при пассивизации он вполне может занять и позицию подлежащего). Семантика произ­водных аппликативных глаголов может быть очень широкой, так как в ряде языков эта деривация охватывает большое число «дативных» се­мантических ролей (бенефактив, малефактив, адресат, цель, участник, вместо которого совершается действие, и т.д.); более подробные опи­сания можно найти, например, в [Аксенова 1972] (языки банту) или [ Коваль/Нялибули 1997] (язык пулар-фульфульде).

Добавление других семантических ролей также может оформляться специальными показателями; обычно в языках существует единый мор­фологический показатель для семантических ролей инструмента, комита-тива и места (это формальное неразличение инструментальных и локатив­ных аргументов очень интересно с точки зрения падежной типологии); такие показатели имеются в нигеро-конголезских и австронезийских языках.

Отметим также два важных типа повышающей актантной дерива­ции с несколько менее стандартной семантикой. Показатель ассоциатиеа маркирует не появление участника с новой ролью, а появление другого участника с той же самой ролью, однако новый и исходный участ­ники обычно оказываются все же не вполне идентичны: добавленный участник воспринимается как второстепенный или вспомогательный. Ас-социативы, таким образом, описывают совместные действия, в которых, как правило, выделяется «лидер» и «группа сопровождения», ср. ситуа­ции типа 'петь' и 'петь хором; подпевать кому-либо'; 'идти куда-либо' и 'идти куда-либо вместе, сопровождать кого-либо'. В индоевропейских языках ассоциативное значение иногда передается одним из глагольных префиксов, ср. лат. con - clamare 'кричать вместе', русск. со-участвоеать (в русском языке такие образования считаются калькой с греческого) и т. п.; продуктивный ассоциатив имеется в австронезийских, абхазском и других языках. По своей семантике ассоциатив занимает промежуточное положение между зоной актантной деривации и зоной глагольной мно-

жественности, что сказывается на способах выражения этого значения (ср. также ниже, Гл. 6, 1.2 и Гл. 7, 2.2).

Другим показателем актантной деривации является хорошо извест­ный компаратив, или показатель степени сравнения прилагательных. Хотя традиционно компаратив обычно не рассматривается таким обра­зом (но ср., впрочем, [Чейф 1971], где компаратив рассматривается наряду с каузативами и аппликативами), тем не менее, с синтаксической точки зрения компаративные формы ведут себя как вполне типичные ак-тантные производные. Действительно, показатель сравнительной степени выражает тот факт, что ситуация с одним аргументом (например, 'быть белым') получает еще один обязательный аргумент (с ролью основания для сравнения): это аргумент, со степенью проявления свойства у которо­го сравнивается степень проявления свойства у исходного аргумента — происходит переход от ситуации типа 'быть белым' к ситуации типа 'быть более белым, чем V. О семантике сравнения см. подробнее также ниже, Гл. 7, 2.2.

Понижающая деривация

Понижающая деривация, напротив, связана с исключением из ситу­ации одного из ее актантов; тем самым, также возникает новая ситуация. Самый распространенный тип такой деривации — декаузативный, при образовании которого происходит процесс, обратный каузативизации: ситуация, которая исходно представлялась как агентивная, т. е. кау-зированная волей некоторого лица или активной силой, преобразуется в -шекаузированную» ситуацию, которая не имеет внешнего агенса и про­исходит как бы «сама по себе»; иначе говоря, исходный пациенс каузиро-ванной ситуации становится единственным участником, ответственным за происходящее.

В отличие от морфологического каузатива, морфологический декау-затив в индоевропейских (и, в частности, славянских) языках представлен очень широко. В русском языке он выражается показателем -ся (причем это, по-видимому, самое распространенное значение русских «возврат­ных» глаголов). Ср. следующие пары:

(15) а) Звонок поднял Ивана на ноги.

Ь) Иван поднялся.

(16) а) Новость обрадовала Ивана.

Ь) Иван обрадовался.

Предложения (15 а) и (16 а) содержат эксплицитное указание на неко­торую внешнюю причину, каузирующую изменение состояния пациенса (физического состояния в 15 и эмоционального в 16); в данных примерах этот каузатор неодушевленный. Предложения (15 Ь) и (16Ъ) такого ука­зания не содержат; более того, они эксплицитно указывают, что данная

ситуация не вызвана никакой внешней причиной., отличной от ее един­ственного актанта. В словообразовательном отношении они «обратны» каузативам (ср. каузативные пары типа сохнуть ~ сушить, с одной сто­роны, и декаузативные пары типа сушить ~ сушиться, с другой); однако и в том, и в другом случае словообразовательный показатель, добавляемый к производному глаголу, несет некоторую информацию о произошедшем преобразовании актантной структуры.

В свое время (русские) декаузативные производные послужили одним из наи­более важных источников для серии известных статей И. А. Мельчука по теории словообразования (ср. [Мельчук 1967, 1968 и 1969]; см. также [Мельчук 1995: 425-474]). В этих работах, в частности, утверждалось, что существует особый тип «обратных» словообразовательных отношений, при котором производная лексема является «семантически более сложной», а «формально менее сложной», чем ис­ходная; в качестве основного примера как раз и приводились пары вида плавить ~ плавиться (по И. А. Мельчуку, плавить — 'каузировать плавиться', и смысл пла­ виться [«'начинать быть жидким'] целиком входит в смысл плавить). Тем самым, значение суффикса -ся в подобных примерах объявляется «чисто отрицательным», поскольку оно сводится просто к «вычеркиванию» агенса из ситуации⁹'.

В общем контексте того, что было сказано выше, это утверждение не кажется бесспорным. Действительно, у декаузатива вполне можно выделить отчетливое «положительное» значение: это такое изменение интерпретации исходной ситуа­ции, которое локализует причину события в том участнике ситуации, который, как правило, занимает позицию подлежащего (и который в исходной ситуа­ции таким свойством не обладал и позиции подлежащего не занимал). Данное значение близко к тому, которым обладает, например, русская лексема сам (ср.: Стакан никто не ронял, он сам упал и Стакан никто не опрокидывал, он сам опрокинулся); здесь ронять — лексический каузатив к падать, а опрокидываться — морфологический декауэатив к опрокидывать. При такой интерпретации отпадает необходимость и в постулировании «весьма парадоксального» класса отрица­тельных языковых значений: глаголы типа плавиться оказываются обычными словообразовательными производными от глаголов типа плавить. Не может к то­му же не настораживать, что это «весьма парадоксальное» значение необычайно частотно: практически все языки со сколько-нибудь развитой системой актантной деривации выражают декаузативное значение. При этом декаузативы не обяза­тельно являются морфологически производными от каузативов (как в русском языке, где продуктивного морфологического каузатива, собственно, не суще­ствует): в языке могут иметься одновременно и каузативный, и декаузативный показатель, как, например, в языке догон (где существуют многочисленные пары вида tuQ-i- 'вставать на колени' [ДЕКАУЗ] ~ tuQ -эг- 'ставить < кого-л.> на коле­ни' [КАУЗ], а глагольная основа без суффиксов не употребляется; аналогичные примеры из чувашского и венгерского языков см. в [Мельчук 1998: 394-395]). Языки мира существенно различаются в отношении того, предпочитают ли они «каузативную» деривацию (как многие алтайские языки, языки банту, кечуа), «де-каузативную» деривацию (как славянские или балтийские языки) или имеют обе

⁹' Ср. также: «Декаузатив является весьма парадоксальной дериватемой, поскольку его значение, так сказать, отрицательно* [Мельчук 1998: 392].

дериватемы приблизительно в равном объеме (как многие тюркские и уральские языки, армянский язык или язык догон). Подробнее о соотношении каузативных и декауэативных показателей в языках мира см. [Haspelmath 1993].

Из приведенного описания декаузатива очевидна его тесная связь с пассивным залогом: и в том, и в другом случае исходный пациенс, как правило, становится подлежащим. Неудивительно поэтому, что в языках мира показатели пассива часто развиваются из показателей декаузатива и/или демонстрируют синхронную полисемию (как это, собственно, име­ет место и в большинстве индоевропейских языков, включая древние). Однако между декаузативом и пассивом имеется и важное различие: если пассив по прежнему описывает ситуацию, имеющую агенса (пусть даже и невыраженного в предложении), то декаузатив описывает уже другую ситуацию, которая, в отличие от исходной, имеет на одного участника меньше. Именно поэтому, например, внешне сходные русские глагольные формы продаваться (Здесь продаются книги по общей морфологии) и раз­ биваться (Чашка разобьется, если ставить ее на край стада) выражают первая — пассивное, а вторая — декаузативное значение: ситуация про­дажи не может осуществляться без участия продавца, тогда как ситуация разрушения физической целостности может мыслиться и с одним только пациенсом. Аналогичная разница имеется и между нашими испанскими примерами (2а-Ь), с одной стороны, и (2с), с другой.

Интерпретирующая деривация

Наконец, случаи «интерпретирующей» актантной деривации пред­ставляют собой самый сложный тип; в его трактовке у лингвистов в настоящее время наибольшее количество разногласий, и то, что будет изложено ниже, отражает во многом нашу собственную точку зрения.

Количество участников ситуации может не меняться, однако на их, так сказать, референциальную природу могут накладываться некоторые ограничения. Собственно, и лексическая семантика почти любого гла­гола такие ограничения тоже предполагает (глагол лаять должен иметь в качестве агенса животное, прежде всего собаку; глагол шить в качестве пациенса — одежду или другое изделие из ткани и т.д., и т. п.); но по­явление некоторых типов ограничений (в исходной структуре актантам глагола не свойственных) оказывается регулярным для целых классов глаголов и может получать морфологическое выражение.

Нам известны два основных типа таких грамматикализуемых огра­ничений: это кореферентность одного участника ситуации другому и не­ определенность участника ситуации.

Отношение кореферентности предполагает, что какие-то два участ­ника ситуации соотносятся с одним и тем же объектом (т.е., на более техническом языке, имеют один и тот же референт). Например, в си­туации Иван увидел себя в зеркале кореферентны экспериенцер (тот, кто

видит) и стимул (тот, кто виден). В приведенном предложении это отношение кореферентности выражено с помощью особой лексемы се­бя, но не выражено никаким показателем в составе глагола. Напротив, в предложении Иван посмотрелся в зеркало именно глагол берет на себя выражение кореферентности двух участников ситуации (как нетрудно заметить, глагольный и местоименный показатели этимологически свя­заны, что типично далеко не только для русского языка). Глагольные показатели, выражающие кореферентность каких-либо двух аргументов глагола (один из них при этом должен быть подлежащим), называются рефлексивными. Различается, в частности, прямообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно прямому дополнению, ср. Иван одевается) и косвеннообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно непрямому или косвенному дополнению, ср. Иван строится [«'строит себе дом*], а также Иван запасается товаром/задается вопросом); в русском язы­ке косвеннообъектный рефлексив маргинален, но в других славянских, а также, например, в балтийских языках достаточно широко распростра­нен; имелся он и в древнегреческом языке.

Конечно, предложенное описание рефлекс ива является достаточно схематичным; в действительности содержание отношения кореферентно­сти может быть более сложным, и общая идея тождества двух актантов может принимать весьма нетривиальные воплощения (достаточно срав­нить между собой такие русские рефлексивные глаголы, как застегнуться и побриться). Не вполне четкой является и граница между рефлексивен и декаузативом (что и объясняет необычайно широко распространен­ную — почти универсальную — полисемию рефлексивно-декауэативных показателей). Рефлексивная интерпретация имеет место в том случае, когда подлежащее и дополнение глагола (не следует забывать, что это на самом деле одно и то же лицо!) могут рассматриваться как два раз­ных объекта, один из которых воздействует на другой; таковы прежде всего глаголы физического воздействия, которые допускают достаточно отчетливое «расщепление» агенса ситуации на, так сказать, активную и пассивную составляющую (ср. глаголы типа бриться, умываться или застегиваться). Чем ближе друг к другу две «ипостаси» агенса, тем более вероятна декаузативная интерпретация того же показателя; так, для гла­гола сдерживаться более предпочтительна рефлексивная интерпретация (поскольку его семантика предполагает сознательные усилия по контролю над собой), глагол подготовиться можно понимать и рефлексивно ('при­вести себя в состояние готовности'), и декаузативно ('прийти в состояние готовности'), а глаголы наклониться и обрадоваться уже полностью ис­ключают рефлексивное понимание ('обрадоваться' и 'обрадовать себя' — принципиально разные ситуации). Эта неуловимая градация дает некото­рым лингвистам основание говорить о единой категории медия, в состав которой входят рефлексивные и декаузативные показатели, часто име-

ющие и другие значения (например, пассивное и взаимное, о котором речь непосредственно ниже). При таком подходе остается открытым во­прос, может ли вообще быть глагольной категорией «чистый» рефлексив (который иллюстрируют примеры типа Иван увидел себя в зеркале) ^|0>.

Интересный случай частичной грамматикализации рефлексива пред­ставлен в картвельских языках, где (косвенно-объектные) рефлексивные показатели образуют морфологические оппозиции не только с просты­ми (нерефлексивными) глаголами, но и с глаголами, выражающими два типа повышающей актантной деривации: аппликатив и локатив. Иными словами, могут противопоставляться ряды форм со значением 'делать для себя', 'делать для кого-либо*, 'делать на чем-либо' и т. п.; в картвелистике такие ряды принято рассматривать как выражающие значения грамматической категории, называемой версией (с различением субъектной, объектной и локативной версии соответственно). Несмотря на тенденцию к парадигматической организации таких противопоста­влений, они в значительной степени сохраняют словообразовательный характер (что подтверждается и распространенной идиоматизацией форм «версии»; о грузинской версии см. подробнее также [Aronson 1982]).

Особый случай отношения между участниками ситуации выражают показатели реципрока (ср. русск. Миша и Маша целуются/ругаются/пере­ писываются). В случае реципрокных (или «взаимных») ситуаций число участников физически не редуцируется до одного (в отличие от ре­флексивных ситуаций, которые требуют ролевого раздвоения физически единого участника). Однако каждый участник при этом берет на себя роль другого участника, причем выполняет свою и чужую роль одновременно; так, глагол целоваться описывает ситуацию, в которой (выражаясь сухо и технически) агенс и пациенс поцелуя является одним и тем же лицом; а поскольку это так, то в данной ситуации, как легко понять, возникают как бы два агенса и два пациенса одновременно. Ролевое «раздвое­ние» участников ситуации происходит и здесь, и это объясняет, почему в языках мира часто (хотя далеко не всегда) рефлексивные и взаимные показатели совпадают (подробнее см. статью [Lichtenberk 1985], на се­годняшний день остающуюся практически единственным исследованием этой проблемы).

Особые показатели реципрока типичны, например, для тюркских языков и языков банту; все индоевропейские языки, напротив, имеют реципрок, совмещенный с рефлексивом, причем взаимные глаголы во многих из них представлены в гораздо большем объеме, чем в русском языке (ср., например, французские глаголы s'aimer 'любить друг друга' или se regarder 'смотреть друг на друга'). С другой стороны, реципрок,

' В этом отношении представляют интерес факты многих австралийских языков, в ко­торых, согласно существующим описаниям, возможно только морфологическое выражение рефлексивного значения; ср., например, материал языка йидинь в [Dixon 1977а: 419].

не совмещенный с рефлексивом, обнаруживает тенденцию к полисемии с ассоциативен (ср. выше, 4.1). Иными словами, если в едином рефлек­сивно-взаимном показателе подчеркивается главным образом «расщеп­ленный» характер глагольных аргументов, т. е. то, что им приписывается одновременно две различных роли (число же этих аргументов уточня­ется контекстом), то единый совместно-взаимный показатель выдвигает на первый план множественность самих участников ситуации (а контекст уточняет как раз их роли в ситуации).

Теперь от выражения отношений кореферентности мы переходим к описанию последней разновидности интерпретирующей актантной де­ривации — той, которая выражает неопределенность актанта. Действи­тельно, говорящим на естественных языках часто бывает важно (как мы уже убедились, анализируя пассивный залог) ничего не сообщать о том, кем конкретно является некоторый участник ситуации (т. е. каков его референт): это может быть неизвестно, несущественно или, напротив, слишком явно подразумеваться контекстом и потому не требовать экс­плицитного выражения. Конструкции с таким типом актанта называются (традиционно и не очень удачно) безличными, или имперсональными; мы будем придерживаться этого термина, несмотря на то, что речь в этом случае идет не о простом «отсутствии лица» (и, более того, не обя­зательно «лица»), а именно о нежелании говорящего конкретизировать не называемый им аргумент.

Так же, как и в случае с рефлексивами и реципроками, в языке может быть много способов выразить неопределенность актанта, не отражаю­щихся непосредственно в глагольной морфологии. Так, в следующих двух русских примерах (17) и (18) применяется простейшая стратегия «нулевого актанта»: отсутствие актанта при глаголах, которые его нормально предпо­лагают (во втором случае используется и особая согласовательная модель), как раз и приводит к семантическому эффекту, описанному выше.

(17) Он много читает (неопределенность объекта: «'читает все, что пригодно для чтения').

(18) Ваш роман прочли (неопределенность субъекта: & 'прочло лицо или лица, называть которых не входит в намерения говорящего').

Следует обратить внимание на то, что семантика имперсональных конструк­ций в (17) и (18) не вполне тождественна: в первом случае речь идет о «гене-рализуюшей» интерпретации, во втором случае — скорее, о неопределенности. В данном случае мы отвлекаемся от этих и других тонких различий, возможных между имперсональными показателями в разных языках и даже внутри одно­го и того же языка (ср., например, семантические эффекты, представленные в часто обсуждаемых парах типа с начальством не спорят ['всякий человек и, вероятно, говорящий и/или слушающий') ~ с тобой не поспоришь ['говорящий и, вероятно, всякий другой человек']). Подробнее о семантике русских «без-

личных» конструкций см. [Мельчук 1974а; Булыгина 1977: 163-175] и особенно [Булыгина/Шмелев 1997 а].

Существуют, однако, языки, в которых наличие неопределенного актанта (субъекта или объекта) систематически маркируется в составе глагольной словоформы; в этом случае перед нами еще одна разновид­ность актантной деривации — субъектный или объектный имперсонал. В русском языке (для которого морфологический имперсонал не впол­не типичен) он, тем не менее, может быть представлен следующими примерами (объектный имперсонал):

(19) а) Отец бранится (» 'бранит окружающих').

Ь) Собака кусается («'имеет свойство кусать людей').

Ср. также болгарский пример субъектного имперсонала:

(19) с) Тук не се пуши 'Здесь не курят' (букв. 'Здесь не курится').

К тому же типу конструкций принадлежит и испанский пример (2 d), приведенный в самом начале главы.

Имперсонал, как и другие виды актантной деривации, не является за­логом (вопреки тому, что часто утверждается в лингвистических работах), поскольку его значение явным образом не сводится к прагматическому перераспределению коммуникативного ранга, а касается природы ситу­ации в целом; вместе с тем, при переходе от исходной конструкции к им персональной такое перераспределение, в силу понятных причин, обязательно происходит. Отсюда — тесная связь имперсонала с залогом (особенно с пассивом) и частое в языках мира совпадение пассивной и им-персональной глагольной морфологии. Это можно наблюдать и в русских примерах (19), которые (как и аналогичные испанские примеры (2c-d)) демонстрируют не менее тесную связь имперсонала с рефлексивом-де-каузативом (т.е. с медием); эта связь также основана на уменьшении агентивности имперсональных ситуаций (в которых, правда, в отличие от декаузативных ситуаций, агенс все же присутствует).