Принцип партийности философии

 

По свидетельству группы авторов - приверженцев нового философского руководства, - «стержнем всей драки на философском фронте является проблема партийности философии» [262]. И это действительно так. Обвинение в забвении принципа партийности - одно из центральных. В чем же состоит этот принцип? Почему ему придавали такое большое значение?

Принцип партийности означает, согласно марксистской теории, что философия (мировоззрение) отражает интересы определенного класса (партии) и в этом смысле нет «нейтральной», «надпартийной» философии.

«Новейшая философия так же партийна, как и две тысячи лет тому назад» [263], - писал Ленин.

Объективный подход, который презрительно называется «объективизмом», - это лишь маскировка партийности, когда решаются мировоззренческие проблемы. Партийность не только не ведет к субъективизму, но является даже гарантией научности, объективности.

Мы не только не поставим под сомнение сам принцип партийности, а будем даже исходить из того, что в идеале можно совместить откровенную защиту интересов определенных социальных групп с научным, объективным анализом событий. Мы рассмотрим другой вопрос: как понимало этот принцип новое философское руководство, выдвинув его в качестве основного средства борьбы против деборинцев.

Почти вся статья Митина, Ральцевича и Юдина, опубликованная в «Правде» 7 июня 1930 г., посвящена вопросу партийности философии.

«Нет и не может быть ныне партийности философии, если эта философия не идет нога в ногу с партией в ее борьбе за подлинную большевистскую партийность», - сказано там.

Такая общая постановка вопроса не содержит ничего необычного с точки зрения ленинизма. Не в 1930 г. она и родилась. Знамение времени - это тот смысл, который в понятие «партийность» стали вкладывать. Авторы «статьи трех» прямо говорят о своеобразии теоретической борьбы «в наших условиях», когда «откровенно враждебные марксизму теории не всегда смеют открыто поднять голову». И поэтому партийность означает острую борьбу со «всякими завуалированными, прикрытыми марксистско-ленинской внешностью враждебными течениями». Она далее означает «борьбу против всяких школ и школок внутри марксизма». Это борьба за чистоту

«нашего теоретического оружия, борьба со всякими ошибками, которые в условиях "диктатуры марксизма" особенно опасны» [264].

Это не просто положение, обязывающее при оценке событий прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы. Новое философское руководство и пропагандистский аппарат требовали осуществлять все это не аргументами, а «разоблачениями», не научно, а на основе диктата, «диктатуры марксизма-ленинизма». И это стало стилем, укоренившимся на долгие годы. Аргументация сразу исчезла - ее место заняли различной формы окрики, и именно они стали означать «партийный подход к делу». Политика властно ворвалась в философию и вытеснила ее основное содержание. В статье В. Егоршина, Ф. Константинова, М. Митина и других «За большевизацию работы на философском фронте» прямо сказано:

«Перед лицом нового этапа в развитии революции... философская мысль встала перед необходимостью решительного поворота и актуализации нашей философии в направлении "политизации" нашего философского движения...» [265].

Кто знаком с состоянием дела тех и последующих лет культа, знает, что это была политизация, которая прежде всего означала перенесение в философию методов партийной борьбы, которая, как сейчас общеизвестно, была далека от науки, научных методов обсуждения тех или иных проблем.

Возражая деборинцам, в частности Кареву, П. Юдин писал:

«Одним из важнейших моментов, свидетельствующих о непонимании нашими философскими "маэстро" партийности философии, является непонимание ими роли партии и ее ЦК не только как практического, но и теоретического центра. Они не понимают того, что партийная политика, решения съездов и ЦК партии есть - подлинно ленинская диалектика, истинно диалектический синтез революционной теории и революционной практики» [266].

Отныне простой комментарий к решениям ЦК и будет называться философией... И это будут считать высшим проявлением партийности в то время, когда это была просто ликвидации той специфики, которая отличает философию от политического комментария на злобу дня. Любой углубленный анализ философских проблем будет считаться формализмом и забвением принципа партийности, а бессмысленный набор слов, но содержащий стандартные лозунги, почерпнутые из очередной газетной передовой, - высшим проявлением философской мудрости. Так стали понимать партийность, связь философии с жизнью, с практикой социалистического строительства.

Сошлемся на один хотя бы пример. В 1936 г. был опубликован проект новой конституции. Подходящая тема для «связи» философии с жизнью, с «практикой социалистического строительства». Но вот как это сделал ведущий философский журнал страны в своей передовой статье. Ткачиха-стахановка Гонобобяева, рассказывают авторы, прочитавшая вместе со своим мужем проект новой сталинской конституции, в своем письме в «Правду» сопоставляет тяжелую, гнетущую жизнь рабочего при старом режиме со светлой, радостной и зажиточной жизнью в советском обществе.

«Живем мы, - пишет она, - больше чем хорошо, прекрасно живем».

Другая работница, стахановка-ватерщица тов. Шевалова в своем письме в «Правду» пишет:

«Прочла я проект Конституции и, как в зеркале, увидела всю мою теперешнюю жизнь, сильнее почувствовала все то великое и радостное, что нами завоевано. В главе 10-й проекта Конституции говорится об основных правах и обязанностях граждан. Вот статья 113-я. В ней говорится о праве на труд... Конституция утверждает наше право на труд. Я работаю по-стахановски, стараюсь, даю хорошую продукцию, и заработок у меня прекрасный».

Такой заработок и такая зажиточность, добавляют авторы, не являются исключением, а все более становятся общим правилом среди рабочих.

«Победа социализма в нашей стране дала им вместе с правом на труд право на счастливую, зажиточную и культурную жизнь» [267], - заканчивают они свой анализ.

Мы не против попыток связать философию с жизнью, Но делать это так, как мы только что видели, - это все что угодно, но не философия. Но именно такой анализ стали называть «партийным».

Ф. Константинов в статье «Еще раз о политике и философии» привел то место из сатирической комедии Аристофана «Облака», где высмеивается философская проблематика Сократа, занимавшегося якобы подсчетом, «на сколько ног блошиных блохи прыгают». Сатирическую гиперболу Ф. Константинов положил в основу своего вывода, что советские философы не должны заниматься вопросами, напоминавшими «блошиную возню». Но именно Сократ сделал понятия предметом философского исследования. Всесторонний их анализ дает возможность выработать те философские категории, которые становятся узловыми пунктами познания, Маркс за это назвал Сократа «олицетворением философии» [268]. А для Ф. Константинова - это «блошиная возня». Чтобы у читателя не было сомнения, что именно исследование сущности философских категорий при этом имеется в виду, он писал:

«Стоит только вспомнить известную возню вокруг такой, с позволения сказать, проблемы, как расположение категорий логики».

И тут же добавил, что подобного рода занятия не могут «не вызвать к себе отвращения, презрения и вражды» [269]. Это было весьма последовательно со стороны нового философского руководства: все, что не являлось комментированием текущих событий, недостойно было называться философией. Легко понять, как остерегались заниматься всем, что хотя бы отдаленно напоминало абстрактный анализ абстрактных категорий: он всегда был уязвим с точки зрения новых установок, которые с такой настойчивостью внедрялись в жизнь. Остерегались, чтобы не вызвать «отвращения, презрения и вражды»... Ибо, как продолжает Ф. Константинов,

«отвлечение от практики социалистического строительства научной мысли в дебри схоластической абстракции - это тактика врага» [270].

Такое понимание партийности, связи философии с жизнью на долгие годы задержало движение живой философской мысли, являющейся по своему существу абстрактной, отвлеченной, а потому, согласно установкам нового философского руководства, далекой от нужд «пятилетнего плана» и, следовательно, враждебной («Тактика врага»).

Отсутствие такой непосредственной связи с жизнью, исследование теоретических, логических проблем или человеческих отношений будет называться аполитичностью как антипод партийности и явится самым тяжким грехом. И опять мы видим противоречие между общей формулировкой того или иного принципа и смыслом, который в него вкладывали. Когда утверждалось, что, например, писатели не должны находиться в башне из слоновой кости, а должны связать свое творчество со жгучими проблемами современности, то против этого трудно возражать. Но когда партийным называлось, например, то произведение, которое иллюстрировало в художественных образах выступления Сталина или решения ЦК, то это подрывало основы самой литературы, закрывало путь для совершенствования самой художественной формы, без которой нет художественного творчества. Художественное мастерство в этом случае оттесняется на задний план, ибо главное - содержание. А его можно изложить в любой литературной форме - главное, чтобы все было созвучно «пятилетнему плану», В этих условиях Мандельштамы, Пастернаки принципиально не нужны. Это было какое-то ремесленническое понимание дела без глубины, без полета фантазии, без таланта. Так получилось, что в итоге принцип партийности стал настоящим тормозом развития искусства, а не его двигателем.

То же самое можно сказать и о науке. Кто может возражать против связи науки с жизнью, теории - с практикой? Но если на этой основе от каждого ученого требуются немедленные практические результаты, а теоретические исследования, может быть, требующие десятилетий для созревания, будут считаться «формалистической игрой», то это, с одной стороны, поощряет шарлатанов типа Лысенко, обещавшего «практике» золотые горы, с другой стороны - ставит ученых в условия, в которые были поставлены генетики, а судьба многих из них трагична.

Фундамент такого положения дел был заложен после победы нового философского руководства, задававшего тогда тон всей идеологической работе. В одном из первых докладов Митина целый раздел называется: «Ленинский принцип партийности философии и науки».

«Ничего общего с марксизмом-ленинизмом, с тем, чему нас учил Ленин, - сказано там, - не имеет ходячее буржуазное деление наук на чистые и прикладные, которое весьма часто принимается всякого рода "марксистами-теоретиками"» [271].

Митин обрушился против тех ученых, которые считают, что чистая наука совершенно беспристрастна, абсолютно бестенденциозна, что ее задачей является давать «истину ради истины». Особенно он не доволен академиком Вернадским, который считал:

«Наука, подобно искусству и религии, и даже больше, чем искусство и большинство религиозных систем, является культурной организацией, малозависимой от государственных и племенных рамок. Наука едина. Ее цель - искание истины ради истины, а та истина, которая покупается усилием вековой научной работы, далека от исторической обстановки момента, обща и едина всем без различия. Поистине в науке, как и в мировых религиях, несть эллина и несть иудея» [272].

Деление наук на «чистые» (читай: теоретические) и прикладные, по Митину,

«имеет в качестве своего базиса или основания разрыв между теорией и практикой» [273].

Неудивительно, что при таком понимании дела отца советской космонавтики Королева постигла сталинская кара, когда ему казалось, что «возня» Королева не имеет прикладного, практического значения. И только после того, как немцы во время второй мировой войны создали ракеты, вспомнили, что исследования Королева в этой области были прерваны его арестом. Его освободили и дали возможность продолжить работу над советским ракетостроением. Королев занимался вопросами аэронавтики тогда, когда ни о каком практическом, прикладном их значении не было еще речи. Это была «чистая» наука. И только много лет спустя стало вырисовываться фактическое ее значение.

Требование немедленных, непосредственных практических результатов, как якобы высшего проявления партийности, - связи науки с жизнью, единства теории и практики, слишком часто выступало тормозом для науки, чтобы считать его бесспорной истиной.

Против такого понимания партийности, связи философии с жизнью возражали деборинцы. В своем выступлении на заседании президиума Комакадемии (октябрь 1930 г.) Я. Стэн отмечал:

«Создается опасность в области теории вульгарно-эмпирически обобщать и фотографировать поверхностные явления повседневной политической практики. Вульгарно-практическое сознание некоторых товарищей хочет казаться весьма революционным, когда оно заявляет, что существуют только политика и политические проблемы» [274].

Он не соглашался с теми, кто «под давлением острой злобы дня» произвольно выхватывает частные задачи и их механически суммирует. И все это делается под предлогом, что философия есть частный момент политики -, частная форма политики.

«Такие рассуждения, - заявил Я. Стэн, - неизбежно приводят к теоретическому ликвидаторству» [275].

События последующих лет показали, насколько Стэн был прав. Он как бы предвидел, что из философии будет в большой мере выхолощено теоретическое содержание и под давлением «острой злобы дня» философский журнал. «Под знаменем марксизма» трудно будет отличить от газеты «Правда», Я. Стэн предупреждал:

«Можно говорить о политике в области философии, но нельзя рассматривать философию как частную форму политики» [276].

Дал он и меткую личную характеристику, говоря, что Митин, Ральцевич и Юдин принесли «слякоть и бездорожье в наше философское царство» [277].

Много интересных мыслей высказал и Н. Карев. Они интересны в том отношении, что дают возможность сравнить две противоположные позиции и убедиться, насколько глубже, серьезнее (с точки зрения того же марксизма) ставили вопрос деборинцы по сравнению со сталинской молодой гвардией. Мы вынуждены привести довольно большую выдержку из выступления К. Карева на заседании президиума Комакадемии, где произошла решающая битва, чтобы читатель убедился: незамеченным оно не могло пройти. А если к нему не прислушались, то именно это и доказывает, что у ЦК были иные планы, и в силу этого власть имущие были равнодушны к истине.

«В чем заключается задача философии, нашей партийной философской теории? - спрашивает Н. Карев. - Она заключается... в том, чтобы этот участок теоретического фронта формулировал те общие категории и принципы, на основе которых все отдельные конкретные науки и практика в применении этих конкретных наук могли бы осознать те новые отношения, которые сейчас строятся. Вот тогда будет настоящая марксистско-ленинская философия, а не простая игра в цитаты... Задача философии заключается в том, чтобы схватить методологический ключ к задачам, поставленным данной ступенью практики борьбы пролетариата в конкретных науках для их дальнейших успехов на новом историческом уровне… Сумасшедшие пустяки говорить, что философы не сказали-де ничего о разработке методологии животноводства, не занимаются разработкой методологии изучения скоропортящихся продуктов и т.д. и т.д. (Смех). Философы не могут успевать делать все за всех. Надо спрашивать, прежде всего, с. тех, кто к этому делу специально приставлен... Философы должны охватить общие руководящие методологические нити для разрешения вопросов, которые ставятся практикой построения социализма в ее целом.

Так вот, товарищи, таким образом поставить проблему борьбы с формализмом, как ее ставят тт. Митин, Милютин, нельзя, если мы не хотим отказаться от теории вообще» [278].

В специальной статье «К вопросу о партийности философии» М. Митин указывает на слова Карева и Стэна о том, что философия своеобразна по отношению к политике, что нельзя переносить формы и методы политической борьбы на философию, что философия решает общие задачи своими путями - и соглашается с ними. В теории, допускает Митин, Карев и Стэн правы. Но на практике они участники всякого рода «уклонов». Поэтому в их философских работах имеется определенное политическое содержание, именно недооценка роли ЦК. Разбирая под этим углом зрения одну из статей Стэна, Митин вопрошает:

«А где, т. Стэн, позвольте спросить, роль нашего ленинского ЦК, роль нашей партии во всем этом применении теоретического оружия марксизма-ленинизма к современному этапу в развитии пролетарской революции? Нет, ничего этого нет у т. Стэна. При этом нашем уважении к своеобразию философии и политики - мы должны, т. Стэн, признать, что ваша философия - своеобразная форма политики и, наоборот, ваша политика насквозь пропитана вашими философскими взглядами» [279].

Так новое философское руководство внедряло в философию те методы, которые тогда господствовали в политической борьбе.

Это можно увидеть также на ответе М. Митина Кареву. Повторив каревское понимание партийности, состоящее в том, что философия должна формулировать общие синтетические задачи, охватывать существенные моменты, давать и улавливать общие руководящие нити всего научного и теоретического движения, Митин соглашается с этими, по его словам, «бесспорными положениями». И тем не менее все определение партийности, данное Каревым, он называет абстрактным, академическим, беспартийным и даже антипартийным. Митин писал:

«Антипартийность этого определения состоит в том, что так называемое философское руководство, в замкнутости своей "школки", забыло, что единственным руководящим теоретическим и практическим центром, является партия и ее Центральный Комитет... Своеобразие ленинизма состоит в том, что он создал такое руководство партией, которое является подливным диалектическим синтезом теории и практики, теории и политики, теории и организации, теории и тактики» [280].

И опять мы видим: на словах соглашаясь, с тем, что философия должна формулировать синтетические задачи, давать и улавливать общие руководящие нити всего научного и теоретического движения, Митин настаивает на своем: работа ЦК и содержит «диалектический синтез» теории и практики, теории и политики. Это означало, что философия теряла свою специфику, она растворялась в политических повседневных заботах. Это действительно было теоретическое ликвидаторство. Можно только удивляться, с какой точностью сбылось предвидение Деборина, Карева и Стэна. К ним не только не прислушивались - их убрали как раз за то, что они хотели более научно, более, так сказать, по-философски подойти к философским вопросам, в том числе к вопросам партийности. Но тогда не оставалось места для осуществления основного замысла: сделать ЦК (читай - Сталина) средоточием любой - в том числе и философской - мудрости. Поэтому философию и старались низвести до уровня обыденных дел, встречающихся в повседневной, особенно партийной практике. Только этим можно объяснить нежелание П. Юдина обсудить по существу беглый набросок Н. Карева, в котором дано определение партийности философии. Вместо этого он, с высоты той власти, на которую он к тому времени почти добрался, бросает Кареву:

«Тов. Карев, ваши методологические ключи, мы знаем, знаем, как вы пользуетесь этими ключами. Мы говорим, что партийность философии состоит в том, чтобы философский фронт активно включался в борьбу вместе с партией за генеральную линию партии. Тов. Карев, нечего давать беспартийную формулировку, нечего уходить в свои излюбленные абстракции» [281].

Итак, все, что не укладывалось в рамки непосредственной политической борьбы, считалось отрывом от практики социалистического строительства и называлось «уходом в философские абстракции», «беспартийными формулировками».

С этим связан еще один аспект понимания партийности новым философским руководством: замена логического анализа всякого рода «разоблачительством», исследованием классовых корней философских систем. Стал создаваться характерный для целого периода метод оценки, согласно которому история философии изображалась как прямое и непосредственное отражение отдельными ее представителями тех или иных классовых интересов. Аристотель и Платон - выразители интересов рабовладельцев, французские материалисты - молодой, революционной, подымающейся буржуазии, Б. Рассел (по Жданову) - разлагающейся империалистической буржуазии и т.п. Такое толкование классовости, партийности философии привело к господству вульгарного социологизма, который связан с игнорированием анализа философских проблем - сердцевины истории философии. Поскольку основное внимание акцентировалось на борьбе материализма и идеализма, как сущности истории философии, идеалистические системы волей-неволей изображались как «реакционные», а материалистические - как «прогрессивные». В итоге ценнейшие завоевания философской мысли, если они явились результатом учений идеалистов, в лучшем случае игнорировались, а то и просто искажались.

Отвечая на обвинения, выдвинутые против деборинцев, что они освещали философские вопросы не с партийных, классовых позиций, а абстрактно, не по-боевому, Н. Карев, в выступлении осенью 1930 г. в Комакадемии, говорил:

«Наряду с выяснением классового значения учения я давал и его логическую критику».

И добавил, что если при анализе классового содержания учения не будет рассмотрено логическое содержание, то «это рецидив вульгарного социологизма, а не партийность философии» [282]. Но, как обычно, это замечание игнорировалось, ибо в противном случае само собой рушился краеугольный камень всех обвинений, выдвинутых против деборинцев. Не о забвении принципа партийности у последних шла речь, а об отрицании вульгарно-социологического его понимания.

Группа Митина-Юдина заложила основы субъективистской партийности. Если средневековые схоласты философию низводили до роли служанки богословия, обнаруживая тем свою партийность, то Митин и Юдин делали все возможное, чтобы превратить ее в служанку определенной политики. Мы этим не хотим сказать, что с них этот процесс начинается, но они явились орудием в руках Сталина, при котором превращение философии в прислужницу политики стало наиболее зримым и очевидным. Это партийность, которая ничего общего с объективным анализом не имеет, ибо свои оценки дает не на основе результатов анализа событий, а подгоняя последние под готовые принципы, готовые выводы. Именно это они называли боевым, партийным подходом к делу, презрительно называя анализ самого процесса «объективизмом». Объективный анализ чужд субъективной партийности, поскольку он несовместим с превращением философии с послушное орудие осуществления заранее поставленных целей, с тезисом о политической целесообразности, этим средством оправдывания любого зла. Объективный анализ несовместим с тем, что Гегель называл «созданием произвольных измышлений». Он выступал против «субъективной трактовки истории», при этом отбрасывая требование, «по которому историк должен быть совершенно беспартийным». В особенности, говорит Гегель, это требование предъявляют обыкновенно к истории философии, в которой не должны, как думают иногда, проявляться никакие пристрастия в пользу того или иного представления или мнения, подобно тому, как судья не должен быть как-либо особенно заинтересован в пользу одной из спорящих сторон. Но, продолжает Гегель, свою служебную обязанность судья исполнял бы нелепо и плохо, если бы он не имел интереса, и притом даже исключительного интереса, к праву, если бы это право он не ставил себе целью, и притом единственной целью; и если бы стал воздерживаться от вынесения приговора.

«Это требование к судье можно назвать партийным отношением к праву, и эту партийность обыкновенно очень хорошо умеют отличать от партийности субъективной» [283].

Не постановка целей, не страстность, заинтересованность сами по себе делают партийность субъективной. Однако это должна быть страстность и заинтересованность судьи, ищущего истину, а не привносящего ее по произволу. Когда партийность проявляется только как страстное, ничем не стесняемое отстаивание заранее готовых принципов, по ним измеряя достоверность того или иного положения, то говорить о единстве партийности и научности не приходится.

Если доказано, что при Сталине господствовал субъективизм и волюнтаризм, то принцип партийности был его орудием, В этих условиях утверждение, что партийность содержит в себе научность и объективность, - пустой звук: она только маскирует субъективистский произвол. Боевитость, страстность, наступательность, непримиримость - эти внешние атрибуты партийности - важны, как любая преданность делу. Но если они заменяют доказательность, поскольку истина известна заранее и в доказательствах не нуждается, то партийность превращается в ругань, мысль заменяется суесловием, творческий поиск - набором цитат. Так оно и было. Разоблачение буржуазной философии понималось не иначе, как употребление крепчайших ругательств. Логический разбор считается несовместимым с партийной боевитостью. Все это освобождало партийных философов от забот, связанных с углубленным анализом предмета. А страстность измерялась набором бессодержательных, но громких слов, не требующих никакой работы мысли. Закон борьбы противоречий, внешне наиболее близкий принципу партийности, до того канонизировался, особенно в научном и художественном творчестве, что любое расхождение во мнениях настораживало, ибо считалось немыслимым, чтобы творческий поиск мог преодолеть свои противоречия внутренними средствами. Инерция, сообщенная принципом партийности как нечто само собой разумеющееся, приводила к мнению, что в научном споре только одна сторона достойна поддержки, а другая - непримиримого к себе отношения и осуждения. Не случайно исчезли серьезные теоретические обсуждения - на передний план выдвинулись неаргументированные обвинения, сопровождавшиеся избиениями - в прямом и переносном смысле. Ибо именно это будут называть боевитостью, непримиримостью, наступательностью - одним словом, партийностью.

Автор этих строк знает только один случай, когда оружие это дало осечку, Речь идет о П.В. Копнине. Логик по образованию, он работал в области логико-гносеологических исследований. Мы не будем говорить о «тайнах мадридского двора», вскрывая причины, но Ф. Константинов и М. Митин ревниво относились к его творчеству. Незадолго до смерти П.В. Копнина они в 1969 г. организовали обсуждение вышедших из печати его книг, применив свой испытанный метод: обвинили автора в забвении принципа партийности философии. Имея, в свою очередь, соответствующую поддержку, П. В. Копнин отбил атаку. К сожалению, не многим авторам удавалось столь счастливо вырваться из капкана, который на них набрасывали и который называется «забвение принципа партийности»...

Вопрос партийности был в центре внимания откликов, которые печатались на Западе по свежим следам дискуссии. И, как обычно, коммунистическая печать без всяких оговорок и сомнений принимала каждый тезис, сформулированный в Москве. Д.С. Мирский в статье «Философская дискуссия в ВКП(б) в 1930-31 гг.», одновременно напечатанной в Англии и США, подчеркнув, что философская дискуссия имеет значительный интерес для Коминтерна, уточняет: она свидетельствует о большевизации всех сторон жизни Советского Союза. Именно под этим углом зрения он критиковал деборинцев: они не уделяли достаточного внимания событиям повседневной жизни и игнорировали теоретические проблемы, которые ставились практикой. Это, по мнению автора, таило в себе зародыши отказа от материалистической позиции, поскольку материализм неотделим от подчинения теоретической деятельности требованиям практической жизни. А то, что это вторжение в жизнь осуществлялось философами нефилософскими средствами, оставалось вне поля зрения Д.С. Мирского. Он воспринимал только внешнюю сторону деклараций, в которых недостатка не было, когда заявил: восстановление известной истины о том, что философия всегда есть дело партийной политики, классовых интересов, составляет величайшую услугу, оказанную мировому рабочему классу молодыми советскими философами, атаковавшими Деборина [284].

Еще больший интерес (с точки зрения того, что некоторым западным авторам не хватает «внутреннего опыта») представляет книга Ю.Ф. Геккера «Московские диалоги», вышедшая в Лондоне в 1933 г. 15-й диалог посвящен философской дискуссии 1930-1931 гг. Как и в остальных главах, беседу ведет коммунист Сократов. Он беседует о марксистской философии с жителями Запада, которые приехали в Москву в качестве туристов: профессором, гуманистом, банкиром, реформистом, членом благотворительного общества и епископом. Излагает он и ход дискуссии, довольно правдиво знакомя слушателей с официальной точкой зрения. И добивается цели: слушающие его понимают, а некоторые начинают даже разделять позиции, на которых стоит Сократов. По воле автора произошел следующий диалог между Гуманистом и Профессором. Гуманист, как он заявляет, поражен во всех этих спорах тем, что

«ваша революционная психология обнаруживает так мало признательности по отношению к людям, которые, если они даже совершили ошибки, тем не менее лояльно служили вашему делу».

Не один раз, причем по разным поводам, подобные вопросы возникали, И участник беседы Профессор дает универсальный ответ, не раз повторенный - и тоже по разным поводам.

«Вы, очевидно, забываете, - сказал он, - что эта страна не только совершила революцию, но все еще переживает один из критических ее этапов... Если коммунисты не щадят своих классовых врагов, то они не щадят также и тех из своей собственной среды, которые сознательно или бессознательно помогают их классовым врагам» [285].

Знакомый мотив о постоянном усилении классовой борьбы, - мотив, который стоил стольких невинных жертв. Тот же профессор продолжает:

«Деборин, очевидно, оказался не в силах одолеть ту наибольшую трудность, которая стоит перед любым философом: он оказался не в силах решить проблему связи теории с практикой, проблему единства логического и исторического. Если бы профессора на Западе должны были сдать экзамен по этому же вопросу и в случае провала оставить свои должности, то очень немногие остались бы на своих кафедрах. Насколько я могу судить о создавшейся у вас ситуации, полемика с деборинской школой представляет собой проблему универсального значения, чего, однако, мы на Западе не осознаем так хорошо, как вы» [286].

Проблема партийности, единства теории и практики действительно носит универсальный характер. Она имеет значение и для Запада, где нейтрализм, уход от жгучих вопросов современности - далеко не редкость. Но если предлагается в зависимости от результатов «экзаменов» решать, должен ли тот или иной профессор оставить свою кафедру, то при этом центральным должен быть вопрос: известны ли критерии? Ибо одно дело экзамен на гражданское мужество, на умение отстаивать правду, бороться за нее, в том числе и с философской кафедры, а другое дело - искажать правду, заменять ее софизмами, сознательно расчищая путь для культа определенной личности. «Экзамен» при таких предпосылках сдать поистине трудно. Его и не сдал в 30-х годах почти никто, как мы видели. И если такой «экзамен» не только имел место в Советском Союзе, а даже проходил в массовом масштабе, то это как раз то, правомочность чего следовало бы поставить под сомнение западному автору, а не рекомендовать как образец для всего мира.

Такие рекомендации, как оказалось, падают на благоприятную почву, если нет возможности ознакомиться с «практикой» тех лет, а только с «теорией» вопроса. П.А. Слоун в своей рецензии на «Московские диалоги» писал, что с новой фазой экономического развития, которая началась с пятилетнего плана, произошли

«значительные академические изменения по линии усиления связи интеллектуальной деятельности с общественной жизнью» [287].

Исходя из этого, Слоун отмечает, что споры, поднявшиеся вокруг этих вопросов,

«могли бы вызвать тяжелые сновидения у философов академического склада ума других стран, но, как показывает автор Геккер, советским философам было, собственно, только предложено в своей работе руководствоваться потребностями действительной жизни и остерегаться интеллектуальных упражнений чисто субъективного характера. Такие упражнения подходят для философов эксплуататорского класса, но они могут иметь пагубные последствия для общества трудящихся. Чистый философ вызывает к себе отрицательное отношение в СССР, но это не касается философа, который стал социологом и экономистом» [288].

К сожалению, у многих советских философов все это вызвало не «тяжелые сновидения», а более тяжелую форму реальности. И весьма часто, потому что они занялись «интеллектуальными упражнениями», даже если последние отнюдь не были «субъективного характера»... Углубленный философский анализ сам по себе - достаточная причина для обвинений, ибо его легко можно объявить формалистической игрой, оторванной от практики социалистического строительства, а потому - забвением принципа партийности. И не потому, что философы не хотели одновременно стать социологами и экономистами, а потому, что от них требовалось стать политиками и перестать быть философами. Именно в этом состоял весь смысл принципа партийности философии.