Отрицание идеологии К. Марксом и Ф. Энгельсом

 

Еще во времена Наполеона I преобладало отрицательное и даже презрительное отношение к идеологии и идеологам как к отвлеченным мыслителям, пустым доктринам, оторвавшимся от практической действительности. «Практик», «прагматик» Наполеон не мог поэтому не относиться к ним с презрением, о чем писал Маркс:

«Его презрение к промышленным дельцам было дополнением к его презрению к идеологам» [438].

Этот отрицательный смысл, отрицательное отношение к идеологии впоследствии сохранилось в общественно-политической литературе. Сохранилось оно и у Маркса, который под идеологией понимал круг отвлеченных и искаженных представлений о действительности, которые самим носителям их кажутся, однако, результатом развития известных принципов и идей. Уже в ранних произведениях Маркса и Энгельса именно такой взгляд на идеологию является единственным и доминирующим. К. Маркс в знаменитом предисловии к «Критике политической экономии» вспоминает, как весной 1845 г., когда Энгельс поселился в Брюсселе, они решили сообща разработать их взгляды

«в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии, в сущности свести счеты с нашей прежней философской совестью» [439].

Речь идет здесь о работе «Немецкая идеология», в которой отрицательное отношение Маркса и Энгельса к идеологии и идеологам выступает с особой наглядностью. Там ясно сказано, что

«во всей идеологии люди и их отношения оказываются перевернутыми вверх ногами, словно в камере-обскуре» [440].

Отношение Маркса к идеологии вообще, к любой, «всей идеологии» - совершенно определенное и указывает, насколько непрочны позиции советских философов, старающихся доказать, будто Маркс имел в виду только ненаучную идеологию, только, как пишет В. Келле,

«исторически определенный тип мыслительного процесса, основанного на идеалистических теоретических посылках», только «идеологов старого типа» [441].

Это подтверждает другое место из той же «Немецкой идеологии». Отмечая, что у немецкого идеализма нет никакого специфического отличия по сравнению с «идеологией всех остальных народов», Маркс и Энгельс пишут:

«Эта последняя также считает, что идеи господствуют над миром, идеи и понятия она считает определяющими принципами, определенные мысли - таинством материального мира...» [442]

«Идеология всех народов» оказалась перед строгим судом Маркса и Энгельса. Они вкладывали отрицательный смысл, характеризуя любую идеологию, идеологию вообще.

Почему же в идеологии люди и их отношения представляются в искаженном виде, как бы перевернутыми вверх ногами? Потому что характерная черта идеологии - ее отвлеченный характер, отправляющийся от «принципов», а не от реальных отношений. В работе «Нищета философии» Маркс критикует Прудона за то, что тот

«из категорий политической экономии конструирует здание некоторой идеологической системы, тем самым разъединяет различные звенья общественной системы».

Он, пишет далее Маркс, даже на том окольном пути, по которому следует идеолог, недостаточно продвинулся для того, чтобы выйти «на большую дорогу истории» [443].

В 1847 г. Энгельс, сообщая Марксу, что он читает книгу Луи Блана «Революция», пишет, что автор то поражает интересными замечаниями, то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом.

«Но у Л. Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем не на плохом пути, Однако дальше достигнутого он не пойдет, «он скован чарами» - идеологией», - заканчивает свое письмо Энгельс [444].

Столь же нелестно отзывается об идеологии К. Маркс в своем письме к Энгельсу от 9 декабря 1861 г. Говоря о книге Лассаля «Система приобретенных прав», он пишет, что идеологизм пронизывает ее всю, а диалектический метод применяется неправильно [445]

Но не является ли такое понимание идеологии чертой ранних только произведений Маркса? Нет. Впоследствии Маркс не только не отказывается от этого первоначального понимания идеологии, но оно получило у него более углубленный характер. В предисловии ко второму изданию «Капитала» Маркс говорит о «доктринерах-идеологах» [446]. И еще:

«Недостатки абстрактного естественнонаучного материализма, исключающего исторический процесс, - пишет Маркс, обнаруживаются уже в абстрактных и идеологических представлениях его защитников, едва лишь они решаются выйти за пределы своей специальности» [447]

У «позднего», вернее «зрелого» Энгельса мы находим еще более определенный смысл рассматриваемого понятия. В «Анти-Дюринге» - одном из основных его произведений - он писал, что так называемый «математический метод Дюринга» есть не что иное, как форма старого излюбленного идеологического метода, называемого еще априорным, согласно которому свойства какого-либо предмета познаются не из него самого, а путем логического выведения их из понятия. Сначала из предмета делают себе понятие предмета, затем переворачивают все вверх ногами и превращают это понятие в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие должно сообразоваться с предметом, а предмет должен сообразоваться с понятием. Таким образом, философия действительности оказывается «чистой идеологией», выведением действительности не из нее самой, а из представления. Энгельс, следовательно, не только с течением времени углубляет мысль о том, что идеология отражает мир, как в камере-обскуре, но рисует нечто вроде «механизма» этого извращенного понимания действительности [448]. А в известном письме К. Шмидту от 27 октября 1890 г. его отрицательное отношение к любым «идеологическим извращениям» выражено, может быть, наиболее ярко:

«Юрист воображает, что оперирует априорными положениями, а это всего лишь отражения экономических отношений. Таким образом, все стоит на голове».

И это, по словам Энгельса, извращение представляет собой, «пока оно еще не раскрыто, то, что мы называем идеологическим воззрением» [449],

Эту же мысль мы находим в другом основном произведении Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». Причины исторических событий, сказано там,

«ясно или неясно, непосредственно или в идеологической, может быть, даже в фантастической форме отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей» [450].

Другими словами, действительные отношения могут отражаться в человеческом сознании непосредственно и ясно, но если они отражены неясно или даже фантастически, то это значит: они отражены в форме идеологии. В идеологии затемняются действительные причины реальных событий.

«Иначе она не была бы идеологией, - развивает эту мысль Энгельс, - то есть не имела бы дела с мыслями как с самостоятельными сущностями, которые обладают независимым развитием и подчиняются только своим собственным законам» [451].

А в итоге тот факт, что имеются действительные материальные причины, «остается неизбежно у этих людей неосознанным, ибо иначе пришел бы конец всей идеологии»" [452].

Но отсюда следует, что идеология существует и может существовать в том и только в том случае, если люди в своей деятельности исходят не из реальных причин и отношений, а имеют дело с готовыми «принципами», с мыслями как с самостоятельными сущностями. Достаточно осознать действительные материальные причины, и всей идеологии приходит конец, - вот что вытекает из точного смысла анализа, данного Энгельсом. Трудно, очень трудно, вернее, невозможно, опираясь на подобный анализ, данный Марксом и Энгельсом, отстоять в неприкосновенности «честь» идеологии, как это обычно принято в советской философской литературе.

Как мы видели, из всего духа анализа Маркса и Энгельса вытекает, что характерными особенностями идеологии являются отсутствие сознания действительных, реальных отношений, превратность, неясность и даже фантастичность его построений. Мысли движутся у «идеолога» от определенных принципов, идей, категорий, он находится в сфере чистого мышления, оторванного от реальной жизни. Его мышление догматично по своему существу, он не может выйти за пределы априорного метода. В силу всего этого в любой идеологии превратно отражаются действительные отношения, все как бы «стоит на голове», ибо утеряны реальные связи.

В двух только случаях у Маркса имеются указания, которые могут показаться созвучными с тем употреблением понятий «идеология», «идеолог», которые стали доминирующими в советской философской литературе. В работе «18 Брюмера...» читаем:

«Ораторы и писатели буржуазии, ее трибуна и пресса, - словом идеологи буржуазии и сама буржуазия, представители и представляемые стали друг другу чуждыми, перестали понимать друг друга» [453].

Может показаться, что здесь идеолог - это выразитель интересов определенного класса, то есть вкладывается тот смысл, который употребляется сейчас советскими авторами, и это противоречит тому, что сказано выше. Однако еще в 1923 г. И. Разумовский совершенно правильно, на наш взгляд, объяснил это мнимое противоречие. Он обратил внимание на то, что весь смысл анализа Маркса - как раз в его замечании: буржуазия и буржуазные идеологи стали чужды друг другу, перестали друг друга понимать. Он также обратил внимание на то, что тотчас же вслед за этим Маркс говорит о разрыве между легитимистами и своими вожаками, между буржуазией и политиками:

«В то время как легитимисты упрекали своих политиков в измене принципу, торговая буржуазия, наоборот, упрекала своих в верности принципам, ставшим бесполезными» [454].

Основной смысл идеологии, идеологов и здесь сохранен: верность принципам, ставшим бесполезными [455]. Следовательно, идеологами эти люди становятся не потому, что они выражают принцип класса, как сплошь и рядом считается в советской социально-экономической литературе, а потому, что они проповедуют принципы извращенные, бесполезные для этого класса. И не потому, далее, эти представители буржуазии являются ее идеологами, что они теоретически выражают ее интересы, как это должно бы быть, согласно глубоко укоренившемуся в советской литературе мнению, а потому, что это отвлеченно мыслящие, оторвавшиеся от действительности люди - Маркс назвал их «идеологами».

Второй случай касается известного места из «Коммунистического манифеста», где говорится, что

«часть буржуазии переходит к пролетариату, именно - часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения» [456].

Эти слова Маркса и Энгельса иногда понимают так: речь идет о тех, кто из идеологов буржуазии стали идеологами пролетариата. Но это произвольное толкование. В той же статье И. Разумовский, на наш взгляд, совершенно правильно отмечает, что речь здесь идет о другом - о «буржуазных идеологах», которые именно потому, что они «возвысились до теоретического понимания всего хода исторического развития», перестали быть идеологами. И когда, кстати, авторы шеститомной «Истории философии» пишут, что И. Разумовский - один из тех советских авторов, кто доказывал, что прогрессивная идеология может быть объективным отражением действительности [457], то, по крайней мере, ссылка эта малоудачна, ибо не кто иной, как Разумовский активно поддержал А. Адоратского, когда последний выступил с отрицанием объективного, научного значения всякой, любой идеологии.

«С этой специфической марксо-энгельсовской точки зрения, - писал Разумовский, - марксизм только тогда становится "идеологией", когда перестает быть революционным марксизмом, действенной теорией, связанной с действительными отношениями и практической борьбой, и превращается в мертвую догму, в отвлеченную систему в руках опошляющих его социал-оппортунистов» [458].

Упоминание социал-оппортунистов - явно для цензуры...

Что же касается знаменитого Предисловия к работе «К критике политической экономии» Маркса, то дело обстоит гораздо проще, чем иной раз думают те, кто обязательно хочет найти у Маркса смысл понятия «идеология», который они сами в него вкладывают. Маркс требует здесь

«отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче - от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение» [459].

Здесь Маркс юридические, политические и другие взгляды действительно называет идеологическими. Но только следующие тут же слова Маркса указывают, какой смысл он вкладывает: как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию, - эти слова указывают на то, что и здесь Маркс «идеологию» ставит в связь с «извращенным сознанием». А уж окончательно укрепляет нас в этой мысли, то, что через несколько строк Маркс приводит слова, на которые мы уже ссылались: он и Энгельс решили сообща разработать их взгляды «в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии». Отрицательное отношение Маркса к идеологии сохранено здесь полностью.

Мы так подробно ознакомили читателей по возможности со всеми высказываниями Маркса и Энгельса, относящимися к делу, чтобы убедиться, сколько приходится приложить усилий, обходить острых углов, чтобы создать впечатление, будто понимание советскими философами сущности идеологии опирается на Маркса и Энгельса. Причем это делается далеко не случайно: в противном случае пришлось бы признать, что между Марксом и Лениным лежит непреодолимая пропасть в понимании одного из стержневых вопросов - вопроса о сущности идеологии.

То, что В. Ленин вкладывал в понятие «идеология» смысл, который затем закрепился в советской общественно-политической литературе, нам представляется, подробно анализировать не приходится. Общеизвестны его настойчивое разделение идеологии на буржуазную и пролетарскую, его указание о борьбе этих идеологий и прочее. Почему же советские философы опираются на Маркса и Энгельса при освещении вопроса о сущности идеологии, а не на Ленина? Потому что Ленин никогда не занимался теоретическим разбором этой категории. Он пользуется ею в основном, когда необходимо подчеркнуть принцип борьбы идеологий, принцип классовости, партийности. Соответственно этому советские философы даже не упоминают Ленина, когда анализируется сущность этой категории, но весьма охотно ссылаются на него, когда речь идет, скажем, о противоположности буржуазной и пролетарской идеологии. Именно так поступил Т. Ойзерман. В упомянутой статье он цитирует В. Ленина по многим вопросам, но не по вопросу о сущности идеологии, ее философском значении.

Тогда возникает важный вопрос: если Маркс и Энгельс вообще отрицали какое бы то ни было значение идеологии, а Ленин (а также Плеханов) никогда серьезно не занимался теоретическим анализом этой проблемы, то каким образом она вообще появилась в русской марксистской литературе?

 

Влияние идей А. Богданова

 

Проблема, связанная с категорией «идеология», перешла в русскую марксистскую, в частности, советскую философию не через Маркса, Энгельса, Плеханова и Ленина, а через А. Богданова. Он - единственный из марксистов занялся теоретическим разбором вопроса, употребляя понятие «идеология» в определенном смысле, ставшим затем привычным для Ленина и советских марксистов. Он, например, говорит об «идеологах идеализма» и о том, что представитель этого типа научной специализации «органически противен идеологам пролетариата» [460]. Богданов говорит об отношениях «между идеологами и массой», о том, что «идеолог указывает массе, куда идти, что делать, и масса идет и делает» [461].

При решении проблемы Богданов исходит из своей организационной теории, согласно которой организатор, руководитель является идеологом, поскольку он вооружен определенной идеей, соответствующим знанием.

«В организаторских указаниях идеолога, - пишет далее Богданов, - нет общественно-принудительной силы, он убеждает, а не принуждает. И последователь данного идеолога может в свою очередь убеждать его действовать так, а не иначе, может давать ему указания и ставить ему требования относительно его идеологической работы, но опять-таки без всякого внешнего принуждения, примерно так, как читатель, который учится у данного писателя, подчиняется ему в некоторых областях мышления и практики» [462].

Даже понятие «идеологическая работа», ставшее столь привычным для советской деятельности, встречается у Богданова...

Проблеме добровольного подчинения идеологам Богданов придает большое значение, исходя из своей авторитарной теории. Идеолог, вооруженный знанием, - авторитет для окружающих. Авторитет, но не диктатор. Должно быть, по Богданову, не только добровольное подчинение массы идеологам, но и добровольное служение идеологов массе. Отношения идеологов и массы отличаются от обычных авторитарных отношений тем, что в них входит много элементов синтетического сотрудничества. Человек массы исполняет указания идеолога, но он разными путями сам указывает идеологу, что должен ему давать этот последний, следовательно, он не только подчиняется идеологу, но до известной степени также подчиняет его себе. Богданов, как мы видим, все время подчеркивает, что идеолог - это выразитель чьих-то интересов, - положение, ставшее центральным в советской философской литературе. Правда, при этом игнорируется другой аспект анализа Богданова, который писал:

«Наоборот, чем больше выступает на первый план слепое подчинение, чем выше поднимается идеолог над массою, чем менее она может влиять на его организаторскую работу, тем неизбежнее их общая жизнь замирает в стихийном консерватизме. Так было в очень многих движениях, отлившихся в религиозно-сектантскую форму, с ее неизбежным преобладанием авторитарных элементов» [463].

Далеко, на десятилетия вперед, смотрел А. Богданов - один из интереснейших мыслителей XX века...

Как известно, советские философы проблему идеологии рассматривают только с классовых позиций, отмечая, что идеолог выражает интересы определенного класса. Это - то существенно новое, что внес Ленин в трактовку проблемы Богдановым, для которого идеология не обязательно носит классовый характер. В своей работе «Падение великого фетишизма» Богданов отмечает, что происходит глубочайший и самый общий кризис идеологии, которому нет подобного в прошлом. Это - не простая смена старых идеологических форм новыми, какая наблюдалась в прежних кризисах, а преобразование сущности идеологии, всего ее жизненного строения, законов ее организации.

«Идеология - не того или иного класса специально, а идеология вообще, в ее самых разнообразных и противоположных проявлениях, - становится не тем, чем она была раньше...» [464]

Что проблема идеологии в ее теоретическом аспекте перешла в советскую философию не от Маркса и Ленина, а от Богданова, свидетельствует постановка вопроса о соотношении идеологии и психологии. В советской философской литературе проблема общественной психологии была в свое время под запретом: проявился тот близорукий подход, согласно которому все, что идет от Богданова и его последователей, - идеализм и махизм. И поскольку Богданов подробно рассматривал проблему соотношения общественной идеологии и общественной психологии, то этого было достаточно, чтобы на нее наложили табу. Ее не исследовали как научную проблему, она также не фигурировала в учебных программах по философии. А когда проф. Рейскер попытался в середине 20-х годов исследовать соотношение общественной психологии и общественной идеологии, его обвинили в «психологическом ревизионизме» [465]. Попытка Варьяша и Рейснера подходить к идеологии с критериями биологии и психологии была осуждена. Эта точка зрения, писал Гр. Баммель, показывает, «как глубоко давали себя чувствовать в части нашей марксистской интеллигенции в ее попытках объяснения идеологии богдановские "организационные схемы"» [466].

А. Богданов действительно рассматривал проблему, исследуя соотношение общественной психологии и общественной идеологии, выступая против смешения этих форм общественного сознания. Он писал, что в обычном употреблении слов идеологический факт «мышление» часто смешивается с психологическим – «представление». Даже в науке применяется неточный и двусмысленный термин «образное мышление». Он отмечал, что каждый бессловесный младенец так или иначе комбинирует свои представления и действует в зависимости от получающихся комбинаций, но пока имеется только это, никакого мышления еще нет, нет идеологии, а есть только психика. Человек мыслит понятиями, и закономерность этого процесса иная, несравненно более строгая и стройная, чем закономерность соединения сменяющихся и расплывающихся образов представления. Только понятия и мысли и их логическая связь принадлежат к области идеологии, которая всегда социальна, а образы непосредственных переживаний, не передаваемых человеком другим людям, не оформленных в виде понятий, относятся лишь к индивидуальному сознанию. Смешение тех и других должно быть устранено до начала всякого исследования идеологии [467].

Более того, Богданов выразил свое несогласие с тем, что в литературе русских марксистов имеется явное непонимание разницы между идеологией и психологией, между социальным по самому существу своему мышлением и индивидуальным сознанием. В произведениях философской школы Бельтова (Плеханова) эти два понятия почти систематически отождествляются, «познание» и «сознание» то и дело замещают друг друга как точные синонимы. Еще Спиноза строго отличал «идеи», модусы мышления, от ощущений и представлений, которые он относил к фактам из области «протяжения». Последующие индивидуалисты, особенно «критическая» школа, в своих схоластических анализах и умозрениях, естественно, не отличали и не отделяли социального момента «мышления» от индивидуально-психических моментов: индивидуалист и социальное в своей душе воспринимает и понимает как чисто индивидуальное [468].

Вот почему вызывают недоумение утверждения некоторых советских авторов, будто богдановская концепция игнорировала тот факт, что идеология представляет собой качественно более высокую ступень, чем общественная психология, являющаяся обыденным сознанием масс [469]. И это говорится о Богданове, который как раз пытался заполнить пробел, вызванный тем, что, как он отмечал, русские марксисты не понимали разницы между идеологией и психологией. Именно по этой причине проблема не стала предметом анализа не только для Плеханова, но и Ленина, в силу чего ею вообще не занимались в 20-х годах советские философы. А то, что она привлекла внимание Богданова, могло иметь лишь отрицательное значение: один тот факт, что проблема исследовалась им, был достаточен, чтобы объявить ее ненужной, схоластической. И только через много лет, в конце 60-х годов, в связи с возрождением интереса к социологии, проблема социальной идеологии и ее отношение к социальной психологии стала постепенно возрождаться. Однако от читателя тщательно скрывается, что именно Богданов положил начало ее всестороннему анализу. Только Рейснера иногда вспоминают, скрывая, однако, что он в этих вопросах был талантливым, но все же учеником Богданова.