Превращение идеологии в своеобразную религию. Ее неизбежный кризис.

 

Из сказанного можно сделать заключение, что при жизни В. Ленина и вообще в 20-х годах понятие «идеология» не было центральным, доминирующим в идейной жизни. Уже одно то, что весьма авторитетные теоретики марксизма, какими были В. Адоратский и И. Разумовский, вообще выступили против этого понятия и ратовали за его изгнание, за «возврат к Марксу» в деле его интерпретации, свидетельствует, насколько слабыми были еще корни, пущенные им. Более того. Категория «идеология» воспринималась в целом как еще не устоявшееся, неясное понятие. В. Румий в упоминавшейся выше статье писал: по вопросам, что такое идеология, как она относится к науке, какова точка зрения Маркса и Энгельса - на эти вопросы, в литературе трудно разыскать точные и ясные определения. И это совершенно верно. В 20-х годах понятие «идеология» употреблялось преимущественно как антипод «материальному», подчеркивалось, что общественные явления делятся на материальные и идеологические, причем первые определяют вторые. Н. Бухарин, учебник которого много лет являлся основным пособием для всех изучающих философию, писал:

«Идеология (общественная) есть система мыслей, чувств или правил поведения (норм)» [470].

Об идеологии и идеологах как выразителях интересов определенного класса, правда, тогда писали. Однако фетишизации «идеологической борьбы как формы классовой борьбы», то есть того, что является основой современного понимания этих понятий, - в те годы явно не было.

Положение резко изменилось в начале 30-х гг., когда на смену деборинцам пришло новое философское руководство. Уже в ходе дискуссии и особенно в первые годы после нее все чаще и чаще понятие «идеология» входит в повседневное употребление. Вначале медленно, а с 1938 г. - едва ли не как самое основное понятие той «борьбы», которая имела так много направлений и культивировалась в столь многих областях. Уже летом 1930 г, редакция «Безбожника» требует

«у т. Сарабьянова большей идеологической четкости в вопросах марксистской философии» [471].

Митин, говоря о дискуссии 30-го года, уже прямо заявляет в 1936 г., что «обострение классовой борьбы в стране и, в частности, в идеологической области было проверкой боеспособности различных участков идеологического фронта» [472].

Так постепенно начался процесс выделения идеологии в одно из основных понятий марксистского мировоззрения.

С тех пор проблема партийности философии и связанная с ней проблема «идейной закалки кадров» начинает приобретать все большую и большую остроту. И наряду с этим понятие «идеология» начинает приобретать то значение и смысл, к которым привыкли сейчас и с которыми связаны такие ставшие обыденными понятия, как «идеологическая борьба», «идеологическое воспитание», «наступление на идеологическом фронте», «идеологическая диверсия», «идеологическая работа». Кульминационным пунктом этого процесса явился 1938 год, когда в свет вышла «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), Краткий курс», авторство которой официальная пропаганда приписала И. Сталину. Небезынтересно отметить, что, как писала тогда официальная советская печать, «Краткий курс истории ВКП(б)» вышел в свет на основе решения Февральско-Мартовского пленума ЦК (1937 г.) - того самого пленума, который не только узаконил кровавые репрессии 1937 года, но и дал сигнал для массового их осуществления. Выходу в свет этого учебника по истории ВКП(б) посвящено было специальное постановление ЦК партии от 14 ноября 1938 г., основным содержанием которого явилось требование об идеологической закалке кадров. С тех пор это стало задачей номер один в идейной жизни страны. Не случайно в 1939 г. ведущие советские философы опубликовали серию статей о роли идей в общественном развитии, о значении общественного сознания [473].

Сразу же после завершения Второй мировой войны проблема идеологии и идеологической борьбы стала в фокусе многих событий. В течение трех лет, с 1946 по 1948 год, одно за другим было принято четыре грозных так называемых «решений ЦК по идеологическим вопросам». Они приковали внимание всей страны к «борьбе двух идеологий - капиталистической и социалистической» на долгие годы. Именно в это время начинает широко распространяться тезис о том, что «идеологическая борьба - это форма классовой борьбы» и поэтому она должна усиливаться в эпоху борьбы двух систем - капиталистической и социалистической. В свое время на Февральско-Мартовском (1937 г.) пленуме ЦК, о котором мы упоминали, Сталин доказывал, что по мере продвижения к социализму классовая борьба усиливается. Это явилось теоретическим «оправданием» массовых репрессий. Постановления ЦК по идеологическим вопросам 1946-1948 годов под видом «усиления идеологической борьбы» тоже теоретически обосновывали многие действия, осужденные всем миром, и в первую очередь - расправу над работниками творческой интеллигенции. Многие ведущие деятели советской культуры были обвинены в «идеологической ереси» (Д. Шостакович, например). Разгром, учиненный в советской генетике, когда почти все крупные ученые были подвергнуты тем или иным репрессиям, тоже был обоснован необходимостью «усиления идеологической борьбы двух миров».

Характерно, что Н. Хрущев и его идеолог Л. Ильичев необходимость усиления идеологической борьбы объясняли... идеей сосуществования двух систем. Поскольку ядерное оружие исключает войну между сверхдержавами, классовая борьба двух систем должна вестись в форме идеологической борьбы. На этом основан и современный тезис, согласно которому детант не распространяется на идеологическую борьбу.

Итак, проблема идеологии и идеологической борьбы в ее современном понимании в Советском Союзе выкристаллизовалась начиная с 1930 года и кончая периодом после Второй мировой войны. Поэтому, когда советские философы опираются на Маркса и Энгельса, доказывая истинность своей концепции, они явно грешат против истины. Источники иные. Теория вопроса, особенно проблема соотношения идеологии и психологии, своими корнями уходит к теоретическим разработкам Л. Богданова. Использование же этой теоретической проблемы в целях «завинчивания гаек», нагнетания напряженности и страха («идеологическая борьба - это форма классовой борьбы») целиком и полностью разработано в период культа Сталина.

Так примерно к 1948 г. завершился процесс превращения идеологии в предмет преклонения. Благодаря этому «идеологическому элементу», марксизм-ленинизм в еще большей мере, чем прежде, становится неприкосновенной святыней, религией, отступление от которой есть грех, падение, измена. Отсюда нетерпимость к малейшим даже критическим замечаниям по отношению к вышестоящим партийным органам, которые (замечания), казалось бы, вытекают из принципа демократического централизма. Идеология, связанная с выражением определенных интересов, по своему существу слепо стоит на их страже, не заботясь об истине. Отсюда - нетерпимость, замкнутость, влекущая за собой сужение кругозора, потеря чутья к объективному, всестороннему анализу событий. В силу этих причин идеологическое мышление неминуемо привело к фанатизму и сектантству, превратило идеологов в рабов некоей «идеологической машины». Эти черты как нельзя лучше иллюстрируются всем укладом жизни, который установился в Советском Союзе, особенно после 1937-1938 годов, когда в мировоззрение все более и более стали внедрять элементы веры и использовались методы куда более жесткие, чем во времена инквизиции.

Как же дальше развивался этот процесс? Поскольку подрывались корни всякой религии, всякой веры, то внедрение новой религии, новой веры только с виду казалось задачей посильной, а на деле она оказалась неразрешимой. В век просвещения, при повседневной к тому же пропаганде, направленной против веры, индивидуальная психология неизбежно отдаляется от потребности души в религиозном значении этого слова. Идеологическое мышление, поскольку оно содержит элемент веры, не могло избежать этой участи. В психологическом плане идеология становится излишней. Вот с чем связан тот факт, что никакие меры, никакие усилия, прилагаемые для задержания этого процесса, не дают желаемых результатов: эрозия идеологии в Советском Союзе, особенно среди молодежи, - непреложный факт.

Что могло бы удержать элемент веры, пусть внешне не связанный с религией в традиционном смысле слова? Психология идеологического мышления не обязательно должна быть тождественна психологии религии - она может отождествляться просто с верой, скажем, в коммунизм. В психологическом смысле идеологическое мышление религиозно именно благодаря фанатичности, бездумному поклонению каким-то высшим силам. Если последние связаны с божеством, то перед нами религия в традиционном смысле слова. Если они связаны со «светлым будущим», то идеологическое мышление, хотя оно не религиозно в традиционном смысле, но все же религиозно как проявление фанатичности, бездумного поклонения силам, стоящим над человеком. Религия определяется здесь чертами, свойственными в той или иной степени всем мировоззрениям: чувством поклонения, бездумным принятием данной системы взглядов, страстной их защитой, фанатизмом, одним словом, тем, что вообще характерно для веры. Даже для веры атеистически-идеологического мышления, типичного для Советского Союза. Однако, в отличие от религиозной веры, возникшей на ранних стадиях развития человеческого общества, вид веры, о которой идет речь, может стать психологической потребностью индивида только при наличии великой цели. И не в пропагандистском смысле этого слова, а как воплощение ее в великих делах. Именно столкновение молодежи с советской действительностью развеяло многие иллюзии, а вместе с ними и веру, которая была характерна для поколения 20-х годов, внедрялась силой в 30-50-х гг., но постепенно стала исчезать после развенчания культа Сталина. Место веры постепенно стал занимать скепсис - этот извечный враг идеологии. Мы, конечно, не говорим об этом процессе как о чем-то завершенном, однако более знаменательно то, что он налицо и находится в постоянном становлении.

Неприятие или недостаточное приятие идеологии индивидуальным сознанием означает ее падение. Раз в индивидуальном сознании меркнет ореол идеологии как носителя великой исторической миссии, неизбежно притупляется сознание, что «исторические идеалы человечества» стоят того, чтобы их отстаивали и даже отдавали за них свои жизни. В психологии индивидуального сознания произошли необратимые изменения, что привело к подрыву фундамента, на котором воздвигалась идеологическая надстройка, влияние которой на умы людей действительно было всеобъемлющим. Поскольку ставились цели, которые не удавалось осуществить ни одной мировой религии, марксистская идеология захватывала, втягивала самые широкие слои в свой водоворот. Однако так же, как на Западе отсутствие всеобъемлющих идей и ценностей, имеющих всеобщее значение, - одна из причин кризиса идеологии, - точно так же в Советском Союзе иллюзорность исторической миссии, которой якобы служили, тоже привела к эрозии идеологии, которая неминуемо ведет к ее кризису. Симптомы этого процесса уже на поверхности: пропаганда, которая в прошлом была действительно эффективна, сейчас не только потеряла свое «обаяние», но сплошь и рядом вызывает отвращение. Общественное сознание, выраженное в теоретических построениях, только тогда превращается в реальную силу, когда оно овладевает массами. Но массы состоят из индивидуумов. Противоречие между индивидуальным и общественным сознанием, доведенное до конфликта, - непоправимый удар по идеологии, претендующей на безраздельное господство над умами и душами людей.

Такое господство раньше действительно наблюдалось: общественное сознание, выраженное в официальных доктринах, воспринималось индивидуальным сознанием как должное. Неважно, что в разное время причины были разные: добровольное увлечение новым учением или страх. Но фактом остается то, что в неформальных микрогруппах, складывающихся обычно на основе взаимного доверия, атмосфера почти не отличалась от официально господствующей атмосферы макрогрупп. Тост за Сталина поднимался порою даже в кругу семьи... Только очень чуткие души и тогда могли уловить некоторую наигранность, натянутость, но все же индивидуальное сознание втягивалось в водоворот общественного, вернее, господствующего сознания. В неформальных микрогруппах наблюдается сейчас нечто новое: критический, нигилистический элемент явно стал преобладающим, а выражение недовольства - явлением всеобщим. Атмосфера здесь резко отличается от того, что можно видеть и слышать в официальной обстановке макрогрупп. Психология индивидуального сознания явно пришла в противоречие с официальной идеологией. Пусть власть еще сильна, и те же люди, которые в микрогруппе только что проявили самостоятельность суждений и критическую направленность мысли, оказываясь в макрогруппе, в официальной обстановке, тут же настраиваются на «официальную», «дозволенную» волну. Однако это не только не снимает противоречия между общественным, господствующим, и индивидуальным сознанием, но еще более его подчеркивает. «Обаяние» идеологии, ее влияние на умы людей в этих условиях падает, и, следовательно, ее кризис неизбежен.

 

Заключение

 

Под видом усиления идеологической борьбы шел процесс активного вмешательства философов в различные области научного знания- генетику, физику, статистику, социологию и т.д. И везде это имело драматические, а то и трагические последствия. Покажем это на одном только примере - генетике. Он достаточно ярок, чтобы читатель мог увидеть типичность картины, а также тщетность попыток «приукрасить», «улучшить» историю тех лет. А такие попытки предпринимаются не только историками советской философии, что в определенном смысле не вызывает удивления, но и некоторыми учеными.

Скандальную форму это приняло в книге известного советского генетика Н. Дубинина «Вечное движение». Это могло бы показаться странным, ибо сам Дубинин не только был в числе несчастных, но, более того, основной удар Лысенко был в свое время направлен против него. В этом, видимо, все дело. На это рассчитывали те, кто стоит за спиной знаменитого ученого, который сейчас, через много лет, отдал им свое перо. Так или иначе, но Н. Дубинин пишет, что в деятельности М. Митина он в конце 30-х годов почувствовал «локоть друга» [A-1]. Более того, он считает, что Митин и его коллеги сделали большое дело, ибо благодаря им рука Лысенко, поднятая на генетику, «повисла в воздухе».

«В этом историческом аспекте при оценке роли философского руководства 1939 г. мы должны отдать должное его (Митина) позиции», - делает вывод Дубинин [A-2].

Почему придается такое значение роли философского руководства? Соответствует ли подобная оценка действительности или речь идет просто о попытке заново «переписать» историю?

Дело в том, что уничтожение генетики началось не в 1948 году на сессии ВАСХНИЛ - оно тогда завершилось. Началось оно за 9 лет до этого, в 1939 г., на так называемой 2-й дискуссии по генетике под эгидой философского журнала «Под знаменем марксизма». Дискуссии этой придавали особое значение, ибо она была созвана по указанию Сталина. Председательствовал на ней М. Митин.

Об атмосфере, которая господствовала на дискуссии, свидетельствует следующий факт. На одном из заседаний философ П. Юдин, занимавший тогда пост заведующего отделом пропаганды ЦК партии, обратился к знаменитому ученому-генетику А.Н. Серебровскому:

«Кто, с Вашей точки зрения, является носителем идеализма, проявлением идеализма в области генетики в СССР?»

Серебровский, как сказано в отчете редакции, затрудняется в ответе. Но Юдин не отпускает свою жертву, задавая во второй и в третий раз этот динамитообразный вопрос. А редакция резюмирует:

«Тов. Серебровскому чрезвычайно трудно было найти идеалиста в современной генетике, хотя для этого ему требовалось сделать совсем незначительное усилие и посмотреть... в зеркало» [A-3].

Митин в своем заключительном слове не прошел мимо «находки» своего друга Юдина, поддержал его и зло поиздевался над почтеннейшим ученым. Обращаясь к нему, он выговаривал как школьнику за то, что на вопрос Юдина

«... Вы не могли ничего ответить. Вы сказали, что у нас нет идеалистов. А ведь одной из черт идеализма... является отрыв теории от практики, который столь ярко проявляется в Вашей деятельности» [A-4].

Представить себе состояние этого человека нетрудно: ведь это был 1939 год и никто еще не знал, кончилась ли волна репрессий 1937-1938 годов, а «идеализм» - далеко не академическое, не безобидное обвинение...

Такова была общая обстановка на дискуссии, которую Дубинин пытается теперь изобразить как спасительную для генетики, а философское руководство во главе с Митиным и Юдиным как спасателей. Но правда на свете одна, и честь у человека - тоже одна. А правда в том, что над генетикой нависла смертельная опасность, и Дубинину это не затушевать.

Это четко видно из заключительного слова Митина - итогового документа дискуссии. Уже в первые минуты было брошено: общественный смысл борьбы в вопросах генетики состоит в том, что

«...идет борьба представителей передовой, революционной, новаторской в лучшем смысле этого слова науки против консервативных, догматических, устаревших концепций, против консервативного направления в науке, которое не желает считаться с достижениями практики, за которое цепляются и с которым вместе идут самые реакционные элементы в науке» [A-5].

Каждое слово - огонь, каждое слово – стреляет, клеймит, уничтожает.

Кого же? Уж не Лысенко ли считается здесь представителем учения, «за которое цепляются и с которым вместе идут самые реакционные элементы»?

Даже Дубинин не станет это утверждать. В столь мрачных красках, убийственных выражениях нарисован портрет генетиков. Так открыто агрессивно до тех пор не говорили. Возьмите первую дискуссию по генетике 1936 года. Она была довольно сдержанной, без таких откровенно подчеркнутых убийственных эпитетов. Да, эта, вторая дискуссия 1939 года была задумана для разгрома генетики, и приведенная «общественно-политическая» ее оценка Митиным предвещала огромную опасность. И так как Сталин никогда не отступал от своих злодейских замыслов, то есть все основания полагать: что-то очень важное помешало ему осуществить это. Мы постараемся ответить на вопрос, что именно, но пока обратим внимание на следующее.

Дубинин рассказывает, как, слушая на дискуссии одного из ораторов, заведующего отделом генетики харьковского института экспериментальной зоологии И.М. Полякова, который «уходил в дебри слов и оговорок», он, Дубинин, физически ощутил громаднейшую опасность, которая подстерегает генетику. Когда кончился перерыв, нервы не выдержали «и отчаяние потрясло меня до глубины моего существа» [A-6]. Такие слова не могут не вызвать уважения. Но если только «дебри слов и оговорок» так потрясли легко ранимую душу ученого, то неясно, почему же в десятки раз более опасное для генетики поведение представителей ЦК - Юдина и Митина не только не вызвало подобного рода ощущения, но, наоборот, чуть ли не чувство благодарности? Перечитывая их речи сейчас, любой читатель физически ощущает какие-то злые, черные тучи, поистине зловещую опасность, которая уже ползла, подкрадывалась к генетике - любой читатель, но не Дубинин.

Странно, очень странно, если только не предположить самое верное, естественное объяснение: сознательное искажение истины.

Только один раз прорвало академика, когда он, приводя некоторые высказывания Митина, направленные против гена как основы генетики, заметил:

«Эти заявления будили тревогу о будущем генетики» [A-7].

Но оно буквально тонет в многочисленных оговорках и вывертах, о которых мы уже говорили. Да что стоит такое сетование по сравнению с тем, что тремя строками ниже Дубинин пишет: позиция философского руководства явилась преградой для монополизма Лысенко.

«Наша борьба за генетику получила в этой позиции М.Б. Митина и других философов серьезнейшую реальную поддержку» [A-8].

Не верится, что можно такое написать. Однако это факт.

Нет, философские руководители ничего не сделали для спасения генетики. Наоборот, каждое их слово, каждое действие указывало на большую опасность, которая тогда нависла над генетикой. Скажем прямо: видна связь между резкой критикой Н. Вавилова на дискуссии и его арестом буквально через несколько месяцев. Такие совпадения в то время случайными не бывали: решено было обезглавить генетику, и дискуссия 1939 года подготовила почву.

Что же дает основание так заключить? Характер критики Вавилова. Критиковались не научные основы его учения - все время искали и находили политический аспект для обвинений. Мы это видели уже в общем обзоре дискуссии, где сказано, что его речь была проникнута преклонением перед зарубежной наукой и нескрываемым высокомерием по адресу отечественной науки - обвинение, которое через несколько лет получит название «космополитизм» и станет достаточным, чтобы людей снимали с работы, сажали в тюрьму. Может быть, к Вавилову это обвинение впервые и было применено. Но что устроители придавали первостепенное значение политическим обвинениям Вавилова, а не научной против него аргументации - свидетельствует выступление того же Митина.

Он все время внушает: Вавилов забыл, что в генетике идет борьба прогрессивных и реакционных начал.

«Неужели существует одна сплошная линия в развитии генетики и в этой науке нет противоречий, нет борьбы? - спрашивает Митин - Неужели в генетике нет борьбы дарвинизма с антидарвинизмом, неужели в генетике нет материалистических и идеалистических тенденций, неужели нет борьбы метафизики и диалектики и т.д.?» [A-9]

Это все тяжелые политические обвинения - утеря классового чутья, партийного, боевого отношения к философским противникам и т.п. И рядом все то же обвинение, что для выступления Вавилова характерно преклонение перед «толстыми сборниками» буржуазных ученых, «весьма солидных, напечатанных к тому же на хорошей американской бумаге».

«Простите, Н.И., за откровенность, - обращается Митин к Вавилову, - но когда мы слушали Вас, создавалось такое впечатление: не желаете Вы теоретически ссориться со многими из этих так называемых мировых авторитетов, с которыми, может быть, надо подраться, поссориться» [A-10]

А как он издевается над Н. Вавиловым за его предисловие к вышедшей в 1935 году книге Менделя «Опыты над растительными гибридами»! Даже за то, что Вавилов цитирует одного автора, указывающего на генетику как на науку, дающую возможность предвидеть будущее человека, - то, что позже назовут «кодом», а в то время ученый называл «гороскопом». Митин зачитал это место, придрался к нему и, обращаясь к генетикам, сказал:

«Ваше глубочайшее заблуждение состоит в том, что вы преподносите в наших вузах такую гороскопическую "науку"» [A-11].

Совершенно не имея представления о значении теории вероятностей в деле познания биологических процессов, Митин обрушивается на то же предисловие Вавилова за «похвалу гороскопу» и теории вероятностей:

«...что это такое: два туза, две двойки, две четверки и т.д. (примеры из теории вероятностей. - И.Я.) - как не настоящее гаданье, гороскоп! Ничего общего с наукой тут нет! Это безобразие, когда подобную дребедень пытаются выдавать за научную популяризацию или же за научные откровения!» [A-12]

И эти невежественные слова были брошены Вавилову - человеку выдающемуся, признанному во всем мире авторитету. Не надо обладать особой проницательностью, чтобы понять: не посмели бы так разговаривать с таким человеком, если бы не задумано было то, что через четыре месяца, в начале 1940 года, и было осуществлено - арест, а затем гибель Н. И. Вавилова.

Судьба Вавилова - предвестник судьбы генетики. Дискуссия, которая была в 1948 году и привела к разгрому генетики, должна была, судя по всему, состояться в 1940 или в 1941 годах - после ареста Вавилова. И Сталин никогда бы не отступился от задуманного. Но достаточно посмотреть на только что поставленные даты, чтобы понять, почему зверский замысел был отложен на целых 6 или 7 лет: помешала война.

Сам Дубинин говорил о большой опасности, нависшей в 1939 году над генетикой, заявив при этом, что философское руководство - представители ЦК - отвели руку Лысенко, замахнувшуюся на нее. Мы видели, что это ложь, - они бы это не сделали, если бы даже могли. Спасла генетику историческая случайность - угроза, а затем реальная Вторая мировая война.

Но едва ли не наибольшего порицания заслуживает Н. Дубинин за его попытки бросить тень на деятельность таких мучеников - жертв Сталинского террора, как Н.И. Вавилов, А.С. Серебровский, Н.К. Кольцов. И, верный своей манере, он пытается сделать это как можно «тоньше». Он с похвалой отзывается о них как о своих учителях. Говорит о них как о выдающихся ученых. Одним словом, он прекрасно знает, что говорить нынче о Вавилове языком «лысенковских» времен - неприлично. И он относится к ним вполне уважительно. Но, вместе с тем, тонко, в подтексте - впрочем, вполне прозрачно вплетена мысль: и эти ученые сами во многом повинны, что генетику постигла такая участь. В эту точку он все время бьет. Это стало его лейтмотивом. Но это фальшивый мотив.

Начинает он с того, что у генетики была слабая отдача народному хозяйству, слабая связь с практикой. Он находит проникновенные слова, чтобы обелить при этом Сталина:

«Сам Сталин, - пишет Дубинин, - хотя он лично поддерживал Т.Д. Лысенко, вместе с тем был увлечен потоком общественного внимания к попыткам прямой связи науки и практики. В своей деятельности Т.Д. Лысенко использовал благородные чувства народного доверия к науке» [A-13].

Сталин просто поддался обаянию благородных народных чувств, он хотел как лучше...

С другой стороны, на фоне «общественного внимания к попыткам прямой связи науки и практики» генетики и их «возня» с мухами-дрозофилами явно проигрывают. Они не давали немедленных результатов по увеличению урожайности, не обещали немедленного увеличения надоя молока. И хотя, надо полагать, сам Дубинин далек от такого обывательского понимания проблемы, но вместе с тем он все время как бы говорит: были, были основания у руководителей партии и правительства считать генетику бесплодной...

И ни одного гневного слова, ни одного слова осуждения. А вместе с тем есть что сказать в адрес душителей генетики. Хотя бы то, что такой утилитарный, близорукий подход не достоин «гения». Именно на примере генетики видно, что вся стратегическая линия (сиюминутные результаты) была ошибочной, попросту глупой. Она принесла огромный вред, отбросила страну на десятки лет назад в научной области, которая выдвинулась вперед и как раз приносит огромные практические результаты. За это диктаторское вмешательство в науку, в область, в которой он ничего не смыслил, за бандитски учиненный разгром - вечный ему позор. А Дубинин говорит о его каком-то увлечении «потоком общественного внимания»...

Будучи под впечатлением обвинений в недостаточной связи с практикой, Н. Вавилов и А. Серебровский как-то взяли на себя обязательства, нереальность которых была очевидна. Дубинин не преминул использовать этот факт, да под таким углом зрения, что это не могло не бросить тень на самую генетику.

«Провал обещаний Н.И. Вавилова и А.С. Серебровского... серьезно подорвал веру в силу генетики» [A-14], - пишет он.

А ведь из того, что известно о Н. Вавилове и А. Серебровском, можно и без Дубинина понять, что факт этот не дискредитирует ни их, ни, тем более, генетику. Если Вавилов и Серебровский взвалили на свои плечи непосильную ношу обязательств, то только потому, что были поставлены в такие условия, когда это была единственная возможность противостоять нечеловеческому нажиму и спасти свое детище - генетику. Здесь не было и тени неправды или лицемерия - тому порука благородный и верный характер этих ученых. Но что они еще могли противопоставить хвастливым уверениям Лысенко? Только готовность работать день и ночь. А если и это не помогло, то вину несут те, кто вынуждали ученых так поступить. Дубинин же подает это в отрицательном для Вавилова и Серебровского свете.

Однако основной удар был направлен против Н. Кольцова. По мнению Дубинина, это самая подходящая иллюстрация того, что генетики дискредитировали свою науку, они, а не их гонители во многом виноваты сами. Он подробно излагает те места из книги Д.Л. Голикова «Крах вражеского подполья», в которых описывается смертный приговор, вынесенный Кольцову, и его последующее помилование с явным подтекстом: ну как осуждать тех, кто «после этого» не доверял ученому, а заодно и науке, которую он представлял. Дубинин бросает этим тень не только на Кольцова, но и на генетику, одним из создателей которой он был. А вместе с тем Дубинин по крайней мере должен был бы понять, что к самой генетике, к науке о наследственности это ровным счетом никакого отношения не имеет. Весь же контекст посвященных Кольцову страниц говорит об одном: ученый сам во многом дискредитировал генетику, и не удивительно, что ее постигла такая тяжелая участь. Это ли не смещение угла зрения, это ли не попытка направить читателя по ложному следу. Если бы предъявленные Кольцову обвинения ЧК были даже истинными, если б его не только не помиловали, но даже привели в исполнение вынесенный ему тяжелый и, как оказалось, несправедливый приговор - генетика от этого не могла стать менее истинной, как не стала ложной космогоническая теория Д. Бруно или теория кровообращения Гарвея оттого, что их создатели погибли на кострах инквизиции.

Книга такого опытного автора, как Н. Дубинин, - яркое свидетельство того, что любая попытка фальсифицировать события одного из самых трагических периодов в истории человечества обречена на провал. Софизмы, как и преступления, рано или поздно разоблачаются.

1991 г. И. Яхот

Текст вычитан Марией Десятовой и Татьяной Руженцевой

 

Заключение - 2

 

Трудный путь, в лучах славы и во тьме унижения, прошла Россия за его лет от Павла I до Николая И. Все сферы ее жизни - экономическая, социальная, политическая, духовная - в целом прогрессировали: феодальная империя с преобладанием натурального хозяйства, социальной пропастью между "барином" и "мужиком", самовластием крепостников и почти поголовной неграмотностью населения превратилась в государство с мощным торгово-промышленным капиталом, освобожденным от крепостного права крестьянством, бессословными органами власти и суда, небывалым ранее взлетом культуры.

На этом пути Россия пережила и внешние, и внутренние потрясения, однажды (в 1812 г.) угрожавшие ее независимости и дважды (в 1859-1861, а затем в 1879-1881 гг.) подводившие ее вплотную к революционному взрыву. Каждый раз ее правительству удавалось вывести страну из кризиса с меньшими для себя, но большими для народа издержками: после 1812 г. царизм прибег к аракчеевщине, с 1861 г. занялся половинчатыми реформами, а после 1881 г. взял курс на контрреформы.

Наиболее перспективный для страны путь развития через последовательные демократические реформы оказался невозможным. Хотя он и был обозначен, как бы пунктиром, еще при Александре I, в дальнейшем либо подвергался искривлениям, либо даже прерывался. При той самодержавной форме правления, которая в течение всего XIX в. оставалась в России незыблемой, решающее слово по любому вопросу о судьбах страны принадлежало монархам. Они же, по капризу истории, чередовались: реформатор Александр I - реакционер Николай I, реформатор Александр II - контрреформатор Александр III (Николаю II, вступившему на престол в 1894 г., тоже пришлось после контрреформ отца уже в начале следующего века пойти на реформы) [B-1].

Хуже того, даже монархи-реформаторы в условиях, когда без реформ нельзя было обойтись, старались уступить новому как можно меньше и сохранить из старого как можно больше. "Ни одна реформа не была добросовестно приведена в исполнение, ни одна не получила полного развития" - так оценивал один из /427/ умнейших министров царской России Д.А. Милютин реформы Александра II, самые радикальные из всех реформ XIX в. Что же касается монархов-контрреформаторов, то они возвращали назад и кое-что из уступок. Тем самым царизм только усиливал противодействие себе со стороны всех оппозиционных сил и вынуждал их крайнее, революционное крыло к самым радикальным способам действий, вплоть до восстания и цареубийства.

Весь ход российской истории XIX в. свидетельствует, что главную ответственность за те социальные и политические катаклизмы, которые пережила Россия уже в то время, а затем еше болезненнее в 1905-1917 гг., несут не революционеры, которые будто бы (как считают многие зарубежные, а с недавних пор и некоторые отечественные историки) своим экстремизмом столкнули царизм с правильно избранного пути реформ. Ответственность за это лежит на царизме, ибо он вообще не хотел идти таким путем, а когда объективные и субъективные факторы (включая революционное движение) заставляли его встать на путь реформ, он стремился если не сменить навязанный ему курс, то, по крайней мере, искривить его. Демократически реформировать империю сами цари не хотели, а царские министры не могли по ограниченности как объективных, так и субъективных своих возможностей, ибо они большей частью не поднимались выше уровня министра внутренних дел 1868-1878 гг. А.Е. Тимашева, о котором П.А. Валуев ядовито, но в принципе верно сказал: "Он не понимает, не знает, и не понимает и не знает, что не знает и не понимает" [B-2]. Александр III прямо говорил о себе и своих министрах: "Когда Дурново мне докладывает, я все понимаю, а он ничего не понимает; когда Витте - я не понимаю, но зато он все понимает, а когда Кривошеий - ни он, ни я, мы ничего не понимаем". В результате страна регулярно сбивалась с оптимального курса развития. Бывший министр просвещения А.В. Головнин сетовал в 80-е годы: "Река времен несет ладью, именуемую Россией, и нет кормчего, а сидят гребцы неумелые". Д.А. Милютин тогда же выразился еще резче: "Мы оказались стадом баранов, которое бежит туда, куда бежит передний козел". Двадцать лет спустя Лев Толстой в письме к Николаю II заключал: "Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением" [B-3]. /428/

По мере того как Россия все дальше уходила вперед от феодализма к капитализму, царизм становился все большим тормозом ее развития, поскольку он, во-первых, защищал интересы помещиков-крепостников, помещичье землевладение и, следовательно, феодальные способы эксплуатации крестьян; во-вторых, не соглашался ни на какие ограничения самодержавной власти, отвергая со времен Александра I все конституционные проекты; в-третьих, препятствовал культурному прогрессу России, стараясь держать в темноте и невежестве громадное большинство собственного народа. Поэтому Февральская революция 1917 г. стала закономерным итогом нараставшего в России XIX в. антагонизма между народом и властью.

Мировой исторический опыт свидетельствует, что всякий раз, когда эволюционное развитие общества заходит в тупик (т.е. когда старый общественный и государственный строй исчерпывает себя, а власть не желает его коренного преобразования), революция становится необходимой, как в медицине необходима хирургическая операция, когда исчерпаны терапевтические средства лечения. Именно революция высвобождала творческие силы нации из-под экономического, социального, политического, духовного гнета для максимально возможного исторического прогресса, как это было во всех ныне самых развитых странах мира: в Англии XVII в., США и Франции XVIII в., Германии, Италии, Японии XIX в. Точно так же и в России после Февраля 1917 г. открылись возможности для того, чтобы она заняла одно из первых мест по уровню развития среди великих держав.