Роман в стихах: дьявольская разница

 

Начиная роман, Пушкин, конечно, не знал, чем и когда его окончит. «Евгений Онегин» менялся вместе с меняющейся жизнью.

Первое авторское определение жанра мы уже знаем: большое стихотворение.

Однако еще раньше поэт предложил и другое: «Пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница» (П. А. Вяземскому, 4 ноября 1823 года). Как образец Пушкин использовал поэму Д. Г. Байрона «Дон Жуан». Но, оттолкнувшись от знаменитого поэта‑романтика, он быстро двинулся своим путем. «В самом деле, „Евгений Онегин“ – первый и, быть может, единственный „роман в стихах“ в новой европейской литературе» (Вяч. И. Иванов. «Роман в стихах»).

Завершая книгу, автор повторил то же определение, добавив к нему важный эпитет: «И даль свободного романа / Я сквозь магический кристалл / Еще неясно различал» (гл. 8, строфа L).

В год завершения «Онегина» в рецензии на роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» Пушкин даст и свое определение романа: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании».

Исторической эпохой для автора «Евгения Онегина», однако, становится современность. Он становится ее летописцем, ее коллежским секретарем (секретарем французского общества называл себя великий французский романист О. де Бальзак, создатель грандиозного цикла романов и повестей «Человеческая комедия»).

В предисловии к первой главе, сразу после определения «большое стихотворение», было четко обозначено время действия. «Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года…» Таким образом, в 1823 году Пушкин описывает, а в 1825 году публикует рассказ о событиях практически вчерашнего дня, четырех‑, шестилетней давности.

В позднейших примечаниях к третьей главе поэт еще раз настаивает на временной точности своего повествования: «В прежнем издании вместо домой летят было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю».

Используя пушкинскую подсказку, литературоведы и просто читатели много раз пытались рассчитать время романа с точностью даже до одного дня. Оказывается, именины Татьяны падают на 12 января 1821 года, а дуэль Онегина и Ленского состоялась 14 января. Время восьмой главы романа обычно датируют весной 1825 года, чтобы получивший отповедь Татьяны герой успел, в отличие от автора, вместе с декабристами попасть на Сенатскую площадь.

Однако в подобных «точных» подсчетах ученых много «художественной» фантазии. В них одновременно используются факты пушкинской биографии, о которых не упоминается в романе, указания в черновиках, от которых поэт потом отказался, живописные догадки о судьбе героя в тех случаях, когда он надолго исчезает из нашего и авторского поля зрения (по одной из них Онегин во время путешествия должен был, подобно Степану Разину, целых три года предводительствовать шайкой разбойников: ведь таким его видит героиня в своем вещем сне). По другим расчетам действие романа оканчивается в 1829 году, снова почти совмещаясь со временем его окончания.

Однако попытка понять пушкинский свободный роман как историческую хронику ведет к существенным противоречиям и неразрешимым вопросам. Если Онегин, как считали большинство «счетчиков», родился в 1795 году и оказывается даже несколько старше поэта, то почему он никак не откликнулся на всеобщий подъем в годы Отечественной войны? Ведь в 1812 году герою должно быть уже 17 лет, и его ровесники не только, как лицеист Пушкин, провожали уходящих на войну, но активно участвовали в ней и даже брали Париж? Между тем об Отечественной войне автор вспоминает в седьмой главе, в связи с приездом в Москву Татьяны – и вне всякой связи с Онегиным. «Напрасно ждал Наполеон, / Последним счастьем упоенный, / Москвы коленопреклоненной / С ключами старого Кремля: / Нет, не пошла Москва моя / К нему с повинной головою. / Не праздник, не приемный дар, / Она готовила пожар / Нетерпеливому герою» (гл. 7, строфа XXXVII).

Аналогично обстоит дело с другим крупнейшим историческим событием пушкинской эпохи. В так называемой «Десятой главе» изображается начало революционного движения, которое приведет к декабристскому возмущению, но имя Онегина там не упоминается. Более того, мы даже не знаем, как соотносятся эти чудом сохранившиеся стихотворные отрывки (Пушкин зашифровал их, и этот текст был расшифрован лишь в начале XX века) с текстом «Евгения Онегина». Их считали и фрагментами восьмой главы, и просто самостоятельным произведением, которое Пушкин начал писать, а затем уничтожил. Утверждая, что Онегин обязательно должен оказаться на Сенатской площади, мы самовольно дописываем за поэта его произведение.

В любом эпическом произведении важно различать календарь (взаимосвязь воспроизведенных в произведении событий между собой) и хронологию (связь этих художественных событий с реальной историей, исторический контекст изображенного писателем мира).

«Евгений Онегин» – роман с замечательно точным изображением годового, природного цикла (возможно, в этом смысл пушкинского замечания «время рассчитано по календарю»: он говорит о временах года), но с особым отношением к истории.

Пушкин пишет не историческую хронику (как будущая «История Пугачева») и даже не исторический роман (к этому жанру принадлежит выросшая на основе «Истории Пугачева» «Капитанская дочка»), а роман свободный, роман в стихах.

Такой роман, помимо прочего, свободно обращается с историей. Воспроизводя множество передающих колорит эпохи деталей – лица, моды, предметы, даже новые слова, – Пушкин вольно располагает их в исторической рамке 1820‑х годов, не привязывая к конкретным историческим событиям.

«Прежде всего в „Онегине“ мы видим поэтически воспроизведенную картину русского общества, взятого в одном из интереснейших моментов его развития. С этой точки зрения „Евгений Онегин“ есть поэма историческая в полном смысле слова, хотя в числе ее героев нет ни одного исторического лица», – заметил Белинский («Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая). И конкретизировал свою мысль: «В двадцатых годах текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к самобытности: явился Пушкин. Он любил сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества и к которому принадлежал сам, – ив „Онегине“ он решился представить нам внутреннюю жизнь этого сословия, а вместе с ним и общество в том виде, в каком оно находилось в избранную им эпоху, то есть в двадцатых годах текущего столетия».

Современный литературовед связывает пушкинский историзм с проблемой литературного рода: «В эпосе автор всегда занимает более позднюю позицию во времени по сравнению с описываемыми событиями. Будущее неведомо, в нем всегда есть элемент неопределенности. Прошлое – это все расширяющаяся область детерминированного, причинно обусловленного, упорядоченного, исследованного. Эпический автор поворачивается спиною к будущему, находясь в настоящем – некоторой точке, где будущее превращается в прошлое, – всматривается в прошлое и повествует о нем. Отсюда его „всезнание“. Пушкин в „Евгении Онегине“ добровольно отказался от этой привилегии эпического автора. В 20‑е годы он пишет о 20‑х годах. Время романа – не столько историческое, сколько культурно‑историческое, вопросы же хронологии оказываются на периферии художественного зрения поэта» (В. С. Баевский. «Время в „Евгении Онегине“»).

Такой необычный замысел требовал и особой формы. «Евгений Онегин» создавался как своеобразный пушкинский дневник. «Главы романа писались с учетом того, что будут издаваться отдельно по мере их завершения. Кроме четвертой и пятой, все другие главы кончаются прощанием – с публикуемой частью романа, с читателем, с молодостью, с литературной традицией, с героями» (В. С. Баевский).

Относительно самостоятельными являются не только сами главы, но их внутреннее членение. Специально для романа Пушкин придумал особую строфу (теперь она так и называется «онегинской»). Четырнадцать стихов (самый большой объем в русской поэзии, равный классической твердой форме – сонету) четырехстопного ямба (самый распространенный размер в русской поэзии) четко членятся на три четверостишия и заключительное двустишие. В четверостишиях последовательно используются три распространенные в нашем стихе способа рифмовки: перекрестная, смежная и опоясывающая рифмы.

Эта строфа (ею написан весь роман, за исключением двух писем героев и песни девушек) довольно сложна и разнообразна, поэтому не утомляет читателя, как привычные четверостишия‑кирпичики, и в то же время настолько велика, что ее можно воспринимать как особый фрагмент со своими темой и фабулой. «Каждая строфа „Онегина“ – это почти самостоятельное стихотворение. <…> Строфа „Онегина“ – это не только ритмико‑синтаксическая, но и сюжетно‑тематическая единица, ступень в повествовании, миниатюрная глава рассказа» (Б. В. Томашевский. «Строфика Пушкина»).

В заключение снова вспомним пушкинскую мысль о принципиальном отличии, «дьявольской разнице» просто романа и романа в стихах. Термин стихи в данном случае двусмыслен. Он определяет как стихотворную форму (в этом смысле «Илиада» или «Божественная комедия» тоже «большие стихотворения), так и родовой, содержательный принцип изображения событий.

Роман в стихах (не случайно Пушкин вспоминал и определение поэма) – это лирический роман, в котором намного большую роль, чем в обычном эпическом произведении, играет рассказчик, повествователь.

Читать «Евгения Онегина» нужно в двух планах: как роман героев и роман Автора.