Счастье странствий: крым, молдавия, одесса

 

После окончания лицея Пушкин три года провел в Петербурге. Уже через четыре дня после лицейского экзамена он был зачислен в Коллегию иностранных дел (вместе с Кюхельбекером и через несколько дней после Грибоедова). Однако, в отличие от будущего автора «Горя от ума», служба не привлекала поэта и не требовала от него особых усилий. Он не хотел и не добился карьерных успехов. Чиновником десятого класса, коллежским секретарем, Александр Пушкин оставался много лет, вплоть до получения – уже в зрелом возрасте – звания камер‑юнкера, которое считал оскорбительным.

Пушкину снова пришлось жить с переехавшими в Петербург родителями, в унизительной бедности, когда отец отчитывал даже за деньги, потраченные на извозчика. Но тем не менее переход от строгой, регламентированной жизни в лицее к свободе, шуму, разнообразию впечатлений столичной жизни был очень резок и сказался на строе всей пушкинской жизни. На смену увлеченному поэзией Французу‑Егозе является образ «гуляки праздного», кутилы, игрока, светского человека, участника литературных обществ и дружеских кружков, в которых политические вопросы обсуждались «между лафитом и клико».

Первый биограф Пушкина П. В. Анненков после бесед со многими пушкинскими современниками через сорок лет так описывал его петербургскую жизнь: «С неутомимой жаждой наслаждений бросился молодой Пушкин на удовольствия столичной жизни. <…> Предприимчивое удальство и молодечество, необыкновенная раздражительность, происходившая от ложного понимания своего достоинства и бывшая источником многих ссор; беззаботная растрата ума, времени и жизни на знакомства, похождения и связи всех родов – вот что составляло основной характер жизни Пушкина, как и многих его современников. Он был в это время по плечу каждому – вот почему до сих пор можно еще встретить людей, которые сами себя называют друзьями Пушкина, отыскивая права свои на это звание в общих забавах и рассеянностях эпохи».

Петербургский период пушкинской жизни, безусловно, отразился в описаниях первой главы «Евгения Онегина». В эти годы Пушкин услышал одно предсказание, которому поверил (он вообще верил в приметы и в 1821 году написал об этом стихотворение) и о котором потом рассказывал разным знакомым. Гадалка на кофейной гуще, старая немка, будто бы предсказала поэту: «Ты будешь два раза жить в изгнании; ты будешь кумиром своего народа; может быть, ты проживешь долго; но на 37‑м году жизни берегись белого человека, белой лошади или белой головы».

В петербургские годы Пушкин писал много меньше, чем в лицее или позднее, в вынужденных странствиях. Но в это время окончательно обнаружилось, что поэтическое слово определяет его судьбу.

После написания последней главы поэмы «Руслан и Людмила» он получает еще один знак поэтического признания: знаменитый В. А. Жуковский дарит ему портрет с надписью «Победителю ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму „Руслан и Людмила“. 1820, марта 26, Великая пятница».

Так еще раз повторилась ситуация «передачи лиры»: крупнейшие поэты предшествующих эпох, Державин и Жуковский, увидели в Пушкине своего наследника.

Сверстники же Пушкина относились к его творчеству не только с энтузиазмом, восторгом, но даже с некоторой завистью и ревностью, смягченными, однако, шутливым тоном. П. А. Вяземский (1792–1878), прочитав пушкинское послание к Жуковскому, напишет адресату: «Стихи чертенка‑племянника чудесно хороши. В дыму столетий! Это выражение – город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших… Знаешь ли, что и Державин испугался бы дыма столетий? О прочих и говорить нечего…» (В. А. Жуковскому, 25 апреля 1818 года). (Любопытно, что строфу с этим выражением Пушкин даже не включит в окончательную редакцию послания, таких «городов» у него было без числа.)

Среди немногочисленных произведений, написанных в послелицейском Петербурге, наряду с легкой сказочной поэзией «Руслана и Людмилы» и дружескими посланиями были и политически острые стихотворения: ода «Вольность» (1817), послание «К Чаадаеву» (1818), «Деревня» (1819), эпиграммы не только на литературных противников, но и политических деятелей, включая императора Александра I. Эти тексты сделались популярными у будущих декабристов, но их не могли не заметить и государственные люди.

Доносы на Пушкина привлекли внимание самого царя. Однако первоначальное решение сослать поэта в Сибирь или на Соловки не осуществилось не только потому, что Александр не хотел терять репутацию либерала, но из‑за хлопот многочисленных пушкинских друзей и знакомых. За Пушкина вступились Карамзин, Жуковский, Ф. Глинка. Важную роль сыграло и прямодушное поведение поэта во время следствия.

Предупрежденный друзьями, Пушкин уничтожил опасные рукописи, но потом, вызванный к петербургскому генерал‑губернатору М. А. Милорадовичу, сделал странное «рыцарское» предложение: «„Граф! Все мои бумаги сожжены! – у меня ничего не найдется на квартире, но если угодно, все найдется здесь (он указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать десть <24 листа> бумаги, я напишу все, что когда‑либо написано мною (разумеется, кроме печатного), с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем “. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь.

Император не стал отменять прощение, данное от его имени Милорадовичем, но все же не оставил поэта без наказания – высылки из Петербурга, оформленной как перевод по службе: „Но коли так, Мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить на службу на Юг!“» (Ф. Н. Глинка. «Письмо к И. П. Бартеневу с воспоминаниями о высылке А. С. Пушкина из Петербурга в 1820 году»).

«Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих: авось полуденный воздух оживит мою душу», – пожаловался Пушкин товарищу‑поэту, не предполагая, что его желание осуществится так скоро (П. А. Вяземскому, не позднее 21 апреля 1820 года).

Через две недели, 6 мая 1820 года, он покинул Петербург – на шесть долгих лет.

Так называемая южная ссылка состояла из трех существенно различающихся периодов, поэтому биограф Пушкина А. В. Тыркова‑Вильямс назвала ее южной трилогией.

До места службы Пушкин добирался целых полгода. Прибыв в Екатеринослав в распоряжение генерала Инзова, поэт сразу же отпросился в отпуск по болезни и отправился странствовать по Кавказу и Крыму, большую часть времени – вместе с семейством героя Отечественной войны генерала H. Н. Раевского. С сыновьями генерала его связывали дружеские связи (хотя Александру позднее будет посвящено стихотворение «Демон», 1823), в дочерей Екатерину и Марию он был по‑разному влюблен (Марии Николаевне, будущей жене декабриста С. Г. Волконского, посвящены несколько стихотворений, поэма «Полтава» и отдельные строфы «Евгения Онегина»).

Новые пейзажи и новые люди вызывают поток поэтического вдохновения и представляют уже не только немногочисленным друзьям, но и более широкой читательской публике Пушкина‑романтика, образ которого будет сопровождать поэта до самой смерти. На корабле по пути из Феодосии в Гурзуф Пушкин напишет элегию «Погасло дневное светило…», ставшую визитной карточкой его романтической лирики.

 

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

 

<…>

 

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей.

 

(«Погасло дневное светило…», 1820)

Послесловием к элегии станет прозаический отрывок, которым сопровождалась публикация поэмы «Бахчисарайский фонтан»: «Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю‑даг…. и кругом это синее, чистое небо, и светлое море и блеск, и воздух полуденный….

В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского Lazzarone <бедняка, бездельника>. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его, и к нему привязался чувством, похожим на дружество» («Отрывок из письма»).

Крым навсегда останется для Пушкина счастливой, обетованной землей, Эдемом, раем. «Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда‑нибудь у меня будет клочок земли в Крыму», – напишет он через десять лет любимой женщине (К. А. Собаньской, 2 февраля 1830 года). Мечта так и не сбылась.

В сентябре 1820 года начинается вторая часть южной трилогии: Пушкин наконец приезжает к месту службы в Кишинев, где находилась канцелярия генерала Инзова, и три года остается в этом городе, предаваясь не столько служебным, сколько поэтическим делам и бытовым увлечениям.

Кишиневская жизнь Пушкина на фоне лицейской или недавней петербургской казалась бедной, едва ли не убогой. Но это не мешало ему писать, творить. Знакомый поэта, писатель А. Ф. Вельтман, оставил живописное описание быта, из которого росла пушкинская поэзия: «Пушкин, по приезде, жил в доме наместника. Кажется, в 1822 году было сильное землетрясение в Кишиневе; стены дома треснули, раздались в нескольких местах; генерал Инзов принужден был выехать из дома, но Пушкин остался в нижнем этаже. Тогда в Пушкине было еще несколько странностей, быть может неизбежных спутников гениальной молодости. Он носил ногти длиннее ногтей китайских ученых. Пробуждаясь от сна, он сидел голый в постеле и стрелял из пистолета в стену. Но уединение посреди развалин наскучило ему, и он переехал жить к Алексееву. Утро посвящал он вдохновенной прогулке за город, с карандашом и листом бумаги; по возвращении лист был исписан стихами, но из этого разбросанного жемчуга он выбирал только крупный, не более десяти жемчужин; из них‑то составлялись роскошные нити событий в поэмах: „Кавказский пленник“, „Разбойники“, начало „Онегина“ и мелкие произведения, напечатанные и ненапечатанные» (А. Ф. Вельтман. «Воспоминания о Бессарабии»).

В Кишиневе были окончены, написаны или задуманы южные поэмы «Кавказский пленник» (1820), «Братья‑разбойники» (1821–1822), «Бахчисарайский фонтан» (1820–1823), «Цыганы» (1824), начат «Евгений Онегин», сочинено около ста стихотворений, в том числе такие знаменитые, как «Кинжал» (1821), «Песнь о вещем Олеге» (1822), «Узник» (1822).

В июне 1823 года начинается последний акт южной трилогии: Пушкин добивается перевода из захолустного Кишинева в Одессу. «Я оставил мою Молдавию и явился в Европу – ресторация и италианская опера напомнили мне старину и, ей богу, обновили мне душу», – радостно сообщает он брату. И сразу же элегически вздыхает: «Кажется и хорошо – да новая печаль мне сжала грудь – мне стало жаль моих покинутых цепей» (Л. С. Пушкину, 25 августа 1823 года).

Год, проведенный в «благословенных краях», позднее описан в «Отрывках из путешествия Онегина».

 

Бывало, пушка зоревая

Лишь только грянет с корабля,

С крутого берега сбегая,

Уж к морю отправляюсь я.

Потом за трубкой раскаленной,

Волной соленой оживленный,

Как мусульман в своем раю,

С восточной гущей кофе пью.

Иду гулять. Уж благосклонный

Открыт Casino; чашек звон

Там раздается; на балкон

Маркёр выходит полусонный

С метлой в руках, и у крыльца

Уже сошлися два купца.

 

Дальше рассказывается о наслаждении цареградскими устрицами, посещении театра (Одесса здесь напоминает Петербург из первой главы «Евгения Онегина»), и завершается картина морским пейзажем, с которого когда‑то начиналось пушкинское странствие в элегии «Погасло дневное светило…»

 

Но поздно. Тихо спит Одесса;

И бездыханна и тепла

Немая ночь. Луна взошла,

Прозрачно‑легкая завеса

Объемлет небо. Все молчит;

Лишь море Черное шумит.

 

Шум моря сопровождает поэта от Гурзуфа до Одессы. Здесь Пушкин завершает поэму «Бахчисарайский фонтан», продолжает «Евгения Онегина», сочиняет программные стихотворения «Демон» (1823) и «Свободы сеятель пустынный…» (1823).

Жизнь поэта и здесь была не безоблачна. «В Кишиневе бедность напоминала о поэзии, в Одессе – о неоплаченных счетах», – афористически сформулировал различие второй и третьей книг южной трилогии странствий Ю. М. Лотман. Отношения с отцом, теперь уже на расстоянии, были не менее напряженными, чем тогда, когда они жили рядом в Петербурге. «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу, – жалуется Пушкин брату. – Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю Закон Божий и 4 первые правила – но служу и не по своей воле – ив отставку идти невозможно. – Всё и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу и полно – крайность может довести до крайности – мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию – хоть письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург – когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги)» (Л. С. Пушкину, 25 августа 1825 года).

Однако именно в Одессе Пушкин открывает возможность «жить пером». За поэму «Бахчисарайский фонтан» он получает огромный по тем временам гонорар – 3000 рублей. «Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого, – радостно благодарит он П. А. Вяземского, выступившего посредником и написавшего предисловие к поэме. – Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я принадлежу к нашим писателям 18 века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола» (П. А. Вяземскому, 8 марта 1824 года).

Пушкина не подвело ремесло, но все больше тяготила служба. Отношения с новым начальником, графом М. С. Воронцовым, вопреки первоначальным надеждам, у Пушкина не сложились. В отличие от расположенного к поэту генерала Инзова, Воронцов был формалистом, заискивающим перед своим начальством и строго спрашивающим с подчиненных. Поэтические занятия Пушкина вызывали у него не сочувствие, а презрение, казались блажью, неоправданным игнорированием служебных обязанностей. «Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением. <…> Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что‑то другое», – с обидой и гордостью напишет Пушкин своему лицейскому «крестнику» (А. И. Тургеневу, 14 июля 1824 года).

Что же думал о себе поэт, на какой основе строились его отношения с Воронцовым, Пушкин пояснит в другом дружеском письме: «У нас писатели взяты из высшего класса общества – аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, – а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, – дьявольская разница!» (А. А. Бестужеву, конец мая – начало июня 1825 года). (Интересно, что это сильное выражение, дьявольская разница, во всех своих текстах Пушкин употребит еще только однажды, в применении к своей главной книге.)

Ситуация осложнялась тем, что Пушкин был влюблен в жену генерала Е. К. Воронцову (ей посвящено несколько стихотворений).

Чашу терпения генерала переполнило «дело о саранче». Отправив коллежского секретаря в служебную командировку для оценки ущерба от саранчи и мерах борьбы с ней в Херсонской губернии, Воронцов будто бы получил написанный хромыми стихами шуточный отчет (скорее всего, это одна из околопушкинских легенд): «Саранча летела, летела / И села. / Сидела, сидела – все съела / И вновь улетела».

Так или иначе, поэт служебное поручение не выполнил. Воронцов был взбешен. В это же время было перехвачено письмо, где Пушкин признавался, что берет уроки «чистого афеизма» (атеизма): в России это тоже считалось преступлением. В результате он получил долгожданную отставку, но был отправлен в новую ссылку, под надзор родителей.

Пушкин отомстил графу злой и вряд ли справедливой эпиграммой: «Полу‑милорд, полу‑купец, / Полу‑мудрец, полу‑невежда, / Полуподлец, но есть надежда, / Что будет полным наконец» (1824).

А еще он попрощался с морем, замкнув тем самым в композиционное кольцо свою южную трилогию (но написана будет эта элегия‑послание уже по воспоминаниям, в Михайловском).

 

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой.

 

<…>

 

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы.

 

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу, тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн.

 

(«К морю», 1824)

Покидая Одессу 1 августа 1824 года, Пушкин не знал, что уже никогда не будет таким беззаботным, счастливым, свободным, как в этой странной ссылке‑странствии.