Уроки вольности: мгновенья упованья

 

«Пушкин – поэт» – эту простую истину здравого смысла напомнил Блок в той же речи «О назначении поэта». Действительно, все тематическое и жанровое разнообразие пушкинского творчества вырастает на фундаменте лирики. Начав с лирических произведений, он создает поэмы, роман в стихах, стихотворные драмы. Позднее, обращаясь к прозе, историческим исследованиям, критике и журналистике, он неизменно – хотя в последние годы все реже – пишет лирические стихотворения. Известно, что Пушкин начал сочинять стихи с пяти лет. Но первые дошедшие до нас тексты датируются 1813 годом Последние пушкинские стихотворения написаны в 1836 году, а в 1837‑м он прожил всего месяц.

Таким образом, Пушкин писал стихи двадцать три года. За это время он проделал огромный путь, пережил несколько не только жизненных, но и эстетических переломов – «катастрофическую эволюцию» (Ю. Н. Тынянов). Как виртуоз‑музыкант легко пробегает по клавишам, Пушкин пробежал по ступенькам мировой литературы: от античных поэтов Овидия и Катулла через Данте и Шекспира, А. Шенье и А. Мицкевича, Байрона и Гёте, Ломоносова и Державина до современников Батюшкова, Жуковского, Вяземского.

В главе о Грибоедове уже отмечалось, что творцам начала XIX века, кажется, легче было говорить стихами, чем прозой. Лирика Пушкина становится дневником, отражает основные этапы его биографии (поэтому ее часто делят на лицейскую, петербургскую, южную, михайловскую, наконец, лирику последнего десятилетия). Но одновременно она оказывается поэтической школой, энциклопедией тем, мотивов, стихотворных размеров и жанров.

Есть крылатое выражение: нет сердца у того, кто в юности не был революционером, но глуп тот, кто в зрелости не стал консерватором.

Путь Пушкина отражает эту закономерность. Самые радикальные, революционные, гражданские стихи написаны им в петербургское трехлетие, южная ссылка была их биографическим итогом. «Пушкин, даже не принятый в „Союз Благоденствия“, по существу, был одним из первых декабристов, стихами своими окрылил их мысли и мечты. И раньше всех, первый пострадал за эти мечты» (А. В. Тыркова‑Вильямс. «Жизнь Пушкина»).

Уже подзаголовок «Вольности» (1817) – ода – демонстрирует верность Пушкина традициям главного жанра русской поэзии XVIII века. Пушкин точно воспроизводит характерные черты даже не державинской, а ломоносовской оды: ораторскую интонацию, славянизмы как признак высокого стиля, риторические вопросы и восклицания, аллегории‑олицетворения абстрактных понятий, обозначаемые заглавными буквами (хотя написано стихотворение не привычной одической строфой состоящей из десяти стихов, а восьмистишиями, октавами).

Однако пафос пушкинской оды прямо противостоит государственной тенденции одописцев XVIII века, а, напротив, связан с гражданскими мотивами современной поэзии. Опорными для оды являются слова‑сигналы, абстрактные понятия, которые, однако, применялись к особенностям современной русской политической жизни: Вольность, Свобода (здесь они используются почти как синонимы), Рабство, Злодей, Закон.

Переключение оды в другую тональность, смену ее доминанты Пушкин прямо воспроизводит в первой строфе: «Цитера – остров, на котором, по древнегреческому мифу, царила богиня любви Афродита; венок – непременная принадлежность поэта, певца любви и радости. Смысл всей строфы такой: „Не хочу больше писать стихи о любви – отныне буду творить революционную поэзию, буду обличать коронованных деспотов“. Эта общая мысль выражена в форме целой многофигурной композиции: поэт, в венке и с лирой, гонит от себя богиню любви и призывает другую богиню; мы видим исчезающую Афродиту и появляющуюся „певицу свободы“, которая срывает с поэта венок и разбивает его „изнеженную лиру“. Все это напоминает столь же многофигурные группы скульпторов начала XIX века…» (Е. Г. Эткинд. «Разговор о стихах»).

Далее в оде изложена вполне конкретная политическая программа. Свобода (Вольность) – естественное состояние человека / Узурпирующие, отнимающие, ограничивающие ее властители – самовластительные злодеи, заслуживающие мести и гибели. Нормальное, органическое устройство государства предполагает власть Закона, который регулирует отношения царя и подданных, властителя и народа. К этой мысли Пушкин возвращается трижды.

«Лишь там над царскою главой / Народов не легло страданье, / Где крепко с вольностью святой / Законов мощных сочетанье» (4 строфа). «Владыки! вам венец и трон / Дает закон – а не природа; / Стоите выше вы народа, / Но вечный выше вас закон» (5 строфа).

«И днесь учитесь, о цари <…> Склонитесь первые главой / Под сень надежную закона, / И станут вечной стражей трона / Народов вольность и покой» (заключительная 12 строфа).

Общие размышления иллюстрируются двумя конкретными историческими примерами. В 7–8 строфах упоминается о «самовластительном злодее» (это резкое определение применяли и к Наполеону, и к Александру I, и к некому обобщенному узурпатору народной власти). В 9–11 строфах речь, несомненно, идет об остром и важном для России событии – убийстве в Михайловском замке в 1801 году императора Павла I (по одной из версий, ода и была написана на квартире Н. И. Тургенева, окна которой выходили как раз на этот дворец). Однако гибель тирана изображена так, что убийцы заслуживают не меньшего презрения:

 

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..

Падут бесславные удары…

Погиб увенчанный злодей.

 

Сын Павла, царствующий император Александр I, не был среди янычаров, но мог воспринять пушкинский ужас и на свой счет: он был посвящен в заговор и фактически санкционировал отцеубийство.

Однако царю, разделявшему до Отечественной войны либеральные убеждения своих подданных, понравилось другое пушкинское политическое стихотворение, написанное через два года.

«Деревня» (1819) композиционно делится на две части. Сентиментальное воспевание прелестей деревенской жизни – мирный шум дубрав, лазурные озера, дымные овины и крылатые мельницы – включает и уже знакомый нам образ, слово‑сигнал: «Учуся в Истине блаженство находить, / Свободною душой Закон боготворить».

Однако во второй части, начинающегося с противительного союза но изначальная гармония взрывается, поэт находит узурпаторов Закона уже не на вершине государственной пирамиды, а там же, на лоне природы, в среде Барства дикого:

 

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное Судьбой,

Здесь Барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь Рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого Владельца.

 

Надежды на уничтожение рабства связываются как раз с верховной властью, которой поэт обращает заключительный риторический вопрос:

 

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный

И Рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством Свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная Заря?

 

По одной из легенд, Александр I прочел неопубликованную «Деревню» и сказал адъютанту: «Поблагодарите Пушкина за прекрасные чувства, порождаемые его стихами».

Одним из лучших пушкинских стихотворений петербургского периода стало написанное между «Вольностью» и «Деревней» послание «К Чаадаеву» (1818). Высокий стиль и ораторский пафос сменяются здесь элегическим формулами и интонацией дружеского послания.

Стихотворение начинается с мотивов тоски об уходящей юности, обманов и самообманов любви и славы, которые исчезают, «как сон, как утренний туман».

Во второй и третьей строфах появляются уже привычные слова сигналы: власть роковая, отчизны призыванье, вольность святая. Однако заключительное сравнение возвращает их в элегический контекст, вольность оказывается между томленьем и любовником.

 

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

 

Следующая строфа выдержана в таком же элегическом ключе: призыв к служению отчизне отягощен начальным сомнением.

 

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

 

В последнем заключительном пятистишии контраст, напряжение между призывностью оды и эмоциональностью элегии сохраняется. Глагол высокого стиля вспрянет и слово сигнал самовластье предваряются образом, который до Пушкина невозможно было представить в гражданской лирике: звезда пленительного счастья.

Итак, в словарь этого стихотворения на равных основаниях входят свобода и любовник, вольность и томление, власть и желанье, отчизна и свиданье. Соединение слов‑сигналов гражданской поэзии и элегических мотивов позволяет воспринимать стихи не как абстрактное высказывание использующего готовые формулы поэта‑одописца, а как чистую лирику, индивидуальное пушкинское высказывание.

«Вольность» и «Деревня» выдержаны в привычном жанре гражданской поэзии. «К Чаадаеву» – странное послание, элегия о свободе. Предполагающая, как часто бывает в этом жанре, невозможность ее осуществления. «Пока свободою горим, / Пока сердца для чести живы…»

Это пока исторически окончилось быстро: через семь лет на Сенатской площади бросок к свободе обернулся катастрофой.

Еще через десятилетие Чаадаев перестал чего бы то ни было ждать от отчизны. В 1834 году он публикует «Философическое письмо» с мрачной, безнадежной оценкой прошлого, настоящего и будущего России. Пушкин вступит с ним в спор уже как равный с равным.

А рабство действительно падет по манию царя, но уже Александра II – через сорок четыре года после написания пушкинской оды. Как показало дальнейшее развитие русской истории, это было слишком поздно.

В чудом сохранившихся строфах так называемой десятой главы «Евгения Онегина» Пушкин снова вернется к этой эпохе, уже как ее историк. В них Александр будет охарактеризован беспощадно: «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда». Противостоящие царю будущие декабристы нарисованы с огромной симпатией и все же чуть иронически: «Одну Россию в мире видя / Преследуя свой идеал, / Хромой Тургенев им внимал / И, плети рабства ненавидя, / Предвидел в сей толпе дворян / Освободителей крестьян».

Пушкин впишет в эту историческую картину и самого себя с юношескими стихами: «Читал свои Ноэли Пушкин». Обрывается черновик многозначительным стихом: «Наш царь дремал…»

После смерти Александра I в Таганроге, междуцарской, восстания декабристов и очередного трагического разлома русской жизни повзрослевшему Пушкину приходится искать иные формы и формулы гражданской лирики. «С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни – как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира», – напишет Пушкин лицейскому другу, избежавшему участи Пущина и Кюхельбекера (А. А. Дельвигу, начало февраля 1826 года).

Во второй половине 1820‑х годов Пушкин осознает себя «певцом империи и свободы» (Г. П. Федотов). Он пытается понять и примирить крайности, срастить разлом русской истории.

«Во глубине сибирских руд…» (1827) – поддержка и утешение «несчастных», оказавшихся на каторге друзей. Пушкин создает идеализированный, высокий образ декабристов: для них характерны гордое терпенье, скорбный труд, дум высокое стремленье. Их несчастье перерастет в гордость и веселье, до них дойдут любовь и дружество, включая свободный глас самого поэта.

Последняя строфа послания в Сибирь уже явно утопична: поэт рисует идеализированную картину чудесного освобождения и торжества свободы:

 

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

 

Неправильно, бесполезно спрашивать, почему падут оковы и рухнут темницы, откуда придет свобода, какие братья и зачем отдадут меч освобожденным? Вся строфа – развернутая аллегория в духе «Вольности»: Пушкин подтверждает важность дела, за которое страдают в темницах друзья, и утешает их надеждой на историческую преемственность, на продолжение их борьбы неведомыми последователями.

В очередном лицейском стихотворении «19 октября 1827», в двух четверостишиях поэт упоминает как друзей, живущих «в заботах жизни, царской службы», так и тех, кто оказался по другую сторону, «в мрачных пропастях земли».

Утешая несчастных, Пушкин одновременно пытается воздействовать и на «молодого царя». В «Стансах» (1826) и «Пире Петра Великого» (1835) он ставит ему в пример великого Петра, умевшего не только казнить, но и прощать. «Нет! Он с подданным мирится; / Виноватому вину / Отпуская, веселится; / Кружку пенит с ним одну» («Пир Петра Великого).

В послании «Друзьям» (1828) Пушкин объясняется за тесные отношения с царем («Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю: / Я смело чувства выражаю, / Языком сердца говорю») и снова обращается к теме прощения, милости:

 

О нет! хоть юность в нем кипит,

Но не жесток в нем дух державный;

Тому, кого карает явно,

Он втайне милости творит.

 

Очень важной оказывается тема милости в «Капитанской дочке» (1836). Причем здесь самозванец, «мужицкий царь» Пугачев, оказывается и творцом милости в большей степени, чем настоящая императрица Екатерина II. Он милует по‑настоящему, от широты души, она же фактически исполняет формальный закон: освобождает Гринева, узнав о его невиновности.

Милость нового императора оказалась такой же утопией, как рухнувшие темницы. Друзья вернулись из Сибири через много лет после смерти поэта и вскоре после смерти Николая.

Однако гражданская лирика последнего пушкинского десятилетия не ограничивается утешениями и призывами. Взгляд Шекспира порождает скорбные, трагические размышления о природе зла, вечных противоречиях человека и власти.

В балладе «Анчар» (1828) мы не найдем конкретных исторических деталей, аллегорических образов, современных намеков. Легенда о «древе яда» излагается строго и объективно, лирическое «я» не появляется здесь ни разу.

Четыре строфы посвящены описанию древа смерти. Порожденный природой, анчар не творит зло, а как «грозный часовой» (высокое сравнение) стоит его молчаливым предупреждением. Его избегают птицы и звери, ядовитые капли дождя стекают на песок, никому не нанося вреда.

Лирический сюжет развивается в последних четырех строфах и, как и в стихотворении «Деревня», начинается с противительного но: «Но человека человек / Послал к анчару властным взглядом…»

Эти двое оказываются связаны отношениями власти и подчинения. Один ничего не говорит, не угрожает, отдает приказ всего лишь «властным взглядом». Другой «покорно в путь потек», как вода, подчиняющаяся рельефу местности, принес яд анчара и столь же покорно умер, выполнив приказание.

На протяжении двенадцати стихов отношения этих двоих обнажаются и проясняются: «Но человека человек…» – «И умер бедный раб у ног / Непобедимого владыки».

Последняя строфа демонстрирует эстафету смерти, бедный раб оказывается лишь первой жертвой.

 

А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы.

 

Смерть оказывается в этом стихотворении явлением социальным. Порожденное природой потенциальное зло оказывается делом человеческих рук. Объективная фабула «Анчара» становится основой философского сюжета, притчей о власти и подчинении. Вечная пара – беспощадный властитель и покорный раб – невозможны друг без друга.

«Взглядом Шекспира» (использованным и в «Борисе Годунове», и в «Маленьких трагедиях») Пушкин проникает в суть вещей, обнаруживает неустранимость трагических конфликтов в истории и человеческой жизни. Но Поэт упорно и упрямо должен настаивать на своем.

В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», часто именуемом просто «Памятник», Пушкин, подводя итоги, вернется к гражданской теме и высокому слогу, еще раз даст формулу своего поэтического пути, напомнив слово‑сигнал свобода:

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокой век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

 

Правда, и здесь, как в послании «К Чаадаеву», положенная по закону жанра гордость корректируется индивидуальной трезвостью. Поэт говорит долго, но не решается сказать – всегда.

 

«ЦЫГАНЫ»: ПАРАДОКС О ВОЛЕ

 

Поэму «Цыганы» (1824) Пушкин «нашел» в Молдавии, начал в зимней Одессе, а окончил уже в осеннем Михайловском. В Молдавии Пушкин несколько дней странствовал с цыганским табором. Об этом упоминается в «Эпилоге» поэмы и еще раз – в позднем одноименном стихотворении.

 

Здравствуй, счастливое племя!

Узнаю твои костры;

Я бы сам в иное время

Провождал сии шатры.

 

(«Цыганы», 1830)

Поэма завершала «южный цикл» («Кавказский пленник», «Братья‑разбойники», «Бахчисарайский фонтан»), какое‑то время была самым известным произведением Пушкина и навсегда осталась одной из вершин его романтического периода. При этом «Цыганы» имеют непосредственное отношение к проблемам, затронутым в «Вольности» и других ранних стихотворениях. Мотивы свободы и воли из ранней пушкинской лирики через систему слов‑сигналов переносятся в личную сферу, становятся основой фабулы и приобретают уже не острый общественный, а обобщенно‑философский характер.

Фабула поэмы, впрочем, имеет пунктирный характер. Ее особенности охарактеризовал уже один из первых критиков, друг Пушкина П. А. Вяземский: «Поэма „Цыганы“ составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматических, не хранящих математического последствия, но представляющих нравственное последствие, в котором части соглашены правильно и гармонически. Как говорится, что и в разбросанных членах виден поэт, так можно сказать, что и в отдельных сценах видна поэма» (П. А. Вяземский. «Цыганы»). Действительно, развернутые пейзажные и бытовые описания сменяются повествованием, рассказом, в который свободно включаются драматические диалоги. Кроме этого, в композицию поэмы входят вставные эпизоды: стихотворение о птичке Божьей, песня Земфиры о старом муже, предание Старика о ссыльном поэте (имеется в виду Овидий) и рассказ о его неверной жене.

Все эти «явления», «сцены», элементы, подчинены тем не менее единой художественной задаче. Конфликт, сюжет, идея поэмы вполне определенны и реализуются последовательно и отчетливо.

Уже в первом обобщенном описательном пейзаже мы встречаем знакомые по свободолюбивой лирике слова‑сигналы: «Как вольность, весел их ночлег / И мирный сон под небесами»; «Ручной медведь лежит на воле»; «Она привыкла к резвой воле» (мысль Старика о дочери). Этот мотив пронизывает всю поэму, становится ее лейтмотивом: «сердце воли просит»; «здесь люди вольны, небо ясно»; «гуляет вольная луна».

Чуть позднее Старик произносит и слово свобода, которое встречается в поэме лишь однажды и фактически оказывается синонимичным понятию воля.

Самое главное определение Пушкин приберегает для «Эпилога»: «Телеги мирные цыганов, / Смиренной вольности детей».

Цыганская вольность – это душевное спокойствие и смирение, при всей внешней пестроте, шуме, тяжести их обыденного существования. Покой и воля – объединит позднее эти мотивы Пушкин в стихотворении «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…».

Завязка поэмы – появление Алеко. Пушкин сознательно не проясняет биографию героя, но характеризующие его детали складываются в образ, во всем противоположный вольному и мирному миру цыган. Героя преследует закон. Он познал неволю душных городов, где люди «Любви стыдятся, мысли гонят, / Торгуют волею своей, / Главы пред идолами клонят / И просят денег да цепей». Он презрел оковы просвещенья.

Таким образом, цыганам, детям природы, Пушкин противопоставляет Алеко как продукт цивилизации, бегущего из привычного мира, но сохраняющего его родовые черты. Даже влюбившись в Земфиру, привыкнув к «бытью цыганскому», отринув прежнюю жизнь, Алеко в самом себе несет какие‑то существенные черты покинутого мира. Об этом отчетливо говорится сразу после песни о вольной птичке (ее можно понять как символическое воплощение цыганской вольности). Алеко вроде бы тоже теперь можно уподобить этой птичке, но на самом деле в его душе живут и другие чувства и страсти:

 

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда,

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда;

 

<…>

 

Но боже, как играли страсти

Его послушною душой!

С каким волнением кипели

В его измученной груди!

Давно ль, надолго ль усмирели?

Они проснутся: погоди.

 

Авторское предсказание мгновенно оправдывается в фабуле. Алеко убивает разлюбившую его Земфиру и ее любовника‑цыгана.

Причину трагедии лаконично, афористически определяет отец Земфиры (в этой поэме‑драме он играет роль классического резонера).

 

Тогда старик, приближась, рек:

«Оставь нас, гордый человек.

Мы дики, нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним,

Не нужно крови нам и стонов;

Но жить с убийцей не хотим.

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли;

Ужасен нам твой будет глас:

Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел; – оставь же нас,

Прости! да будет мир с тобою».

 

Лейтмотив воли, таким образом, оказывается в поэме центральным и в конце концов снова разделяет Алеко и мир цыган. Цыганская воля вырастает из природы (вольная луна – вольная птица – вольные люди – вольная любовь) и распространяется на всех людей. Доброта души сохраняет гармонию мира даже при отсутствии законов. Старик тоже страдает от измены жены Мариулы, но не собирается ей мстить, признавая ее право на вольный поступок, пусть даже ставший для него пожизненным страданием.

Воля Алеко – своеволие: она предполагает злость, ревность, месть, право на убийство.

Эта несовместимость двух воль сначала обсуждается в диалоге героев и сразу же реализуется в фабуле: Алеко поступает даже не с врагом, а с любимой женщиной так, как обещал.

Старик

 

К чему? вольнее птицы младость.

Кто в силах удержать любовь?

Чредою всем дается радость;

Что было, то не будет вновь.

 

Алеко

 

Я не таков. Нет, я, не споря,

От прав моих не откажусь;

Или хоть мщеньем наслажусь.

 

Смысл образа Алеко, опираясь на процитированный монолог старого цыгана, четко раскрыл В. Г. Белинский: «Не страсти погубили Алеко. „Страсти“ – слишком неопределенное слово, пока вы не назовете их по именам; Алеко погубила одна страсть, и эта страсть – эгоизм! <…> Заметьте этот стих: „Ты для себя лишь хочешь воли“ – в нем весь смысл поэмы, ключ к ее основной идее» («Сочинения Александра Пушкина». Статья седьмая).

Этот четко обозначенный и раскрытый в «Цыганах» конфликт – природа – цивилизация, воля – своеволие (эгоизм) – неоднократно использовался и развивался в позднейшей русской литературе, у Лермонтова, Толстого, даже Чехова («Дуэль»).

Но в тексте поэмы, и особенно в «Эпилоге», есть детали, которые удивляли критику и усложняют проблематику «Цыганов».

Будущий славянофил И. В. Киреевский (его статью высоко оценил сам Пушкин) заметил в характеристике мира цыган странное противоречие, разрушающее идиллический образ золотого века: «Мы видим народ кочующий, полудикий, который не знает законов, презирает роскошь и просвещение и любит свободу более всего; но народ сей знаком с чувствами, свойственными самому утонченному общежитию: воспоминание прежней любви и тоска по изменившей Мариуле наполняют всю жизнь старого цыгана. Но, зная любовь исключительную, вечную, цыгане не знают ревности; им непонятны чувства Алеко. Подумаешь, автор хотел представить золотой век, где люди справедливы, не зная законов; где страсти никогда не выходят из границ должного; где все свободно, но ничто не нарушает общей гармонии и внутреннее совершенство есть следствие не трудной образованности, но счастливой неиспорченности совершенства природного. Такая мысль могла бы иметь высокое поэтическое достоинство. Но здесь, к несчастию, прекрасный пол разрушает все очарование, и, между тем как бедные цыганы любят „горестно и трудно“, их жены, „как, вольная луна, на всю природу мимоходом изливают равное сиянье“. Совместно ли такое несовершенство женщин с таким совершенством народа? Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности, либо они ревнуют непостоянных жен своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным; тогда весь быт европейцев отличается от них только выгодами образованности; тогда, вместо золотого века, они представляют просто полудикий народ, не связанный законами, бедный, несчастный, как действительные цыганы Бессарабии; тогда вся поэма противоречит самой себе» («Нечто о характере поэзии Пушкина»).

Однако подобная мысль – о несовершенстве мира смиренной вольности детей, о существовании более общих жизненных законов, объединяющих природу и цивилизацию, – присутствует в «Эпилоге» поэмы.

 

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны,

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

 

Последний стих П. А. Вяземский определил как «что‑то слишком греческий». «Подумаешь, что этот стих взят из какого‑нибудь хора древней трагедии» («„Цыганы“. Поэма Пушкина»).

В финале Пушкин меняет художественную оптику, смотрит на изображенный мир словно издалека, и прежний конфликт оборачивается сходством. Смиренной вольности дети превращаются в природы бедных сынов. И над ними тоже властвуют страсти роковые и закон судеб.

В «Цыганах» присутствуют все признаки романтизма: экзотический хронотоп, исключительные герои, острая фабула с мотивами бегства, страстной любовью и убийством. Однако изображение парадоксов любви (непостоянные Мириула и Земфира, вечная преданность неверной жене старого цыгана), финальное напоминание о судьбе ведут к проблематике «Евгения Онегина»: работа над романом в стихах уже началась.

Таким образом, литературоведы и критики видели в «Цыганах» вершину романтической поэзии, осуждение русского скитальца (Достоевский), ступеньку на пути к «Евгению Онегину». А ребенок – будущий замечательный поэт – прочел поэму совсем по‑иному: «Мой первый Пушкин – „Цыганы“. Таких имен я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и еще – Старик. <…>

Живых цыган я не видела никогда, зато отродясь слышала про цыганку, мою кормилицу, так любившую золото, что, когда ей подарили серьги и она поняла, что они не золотые, а позолоченные, она вырвала их из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет.

Но вот совсем новое слово – любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь. Я думала – у всех так, всегда – так. Оказывается – только у цыган. Алеко влюблен в Земфиру.

А я влюблена – в „Цыган“, в Алеко, и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми все это рассказано» (М. И. Цветаева. «Мой Пушкин»).

Нам так «Цыганов», вероятно, уже никогда не прочесть. Но можно найти другую книгу, которая поразит и взволнует так же, как Марину Цветаеву – эта переломная, переходная, замечательная поэма.