Основные даты жизни и творчества

 

 

 

ОДЫ: ЯМБОВ ЛОМОНОСОВСКИХ ГРОМА́

 

Ломоносов не только был одним из первых русских поэтов нового времени. Он (совместно с В. К. Тредиаковским) разработал принципы силлабо‑тонического стихосложения, которые в главных чертах сохранились и сегодня.

В 1739 году никому пока не известный студент Михайло Ломоносов прислал в Академию наук из Германии «Письмо о правилах российского стихотворства», в котором были изложены основы новой стиховой системы, призванной заменить привычный для русской поэзии семнадцатого века силлабический стих. К теоретическим размышлениям был приложен практический образец: «Ода блаженныя памяти Государыне Императрице Анне Иоанновне на победу над Турками и Татарами и на взятие Хотина 1739 года»:

 

Восторг внезапный ум пленил,

Ведет на верьх горы высокой,

Где ветр в лесах шуметь забыл;

В долине тишина глубокой.

Внимая нечто, ключ молчит,

Который завсегда журчит

И с шумом вниз с холмов стремится.

Лавровы вьются там венцы,

Там слух спешит во все концы;

Далече дым в полях курится.

 

Основой этого произведения послужило взятие русскими войсками турецкой крепости в Молдавии. Однако его значение шире: Ломоносов фактически заложил основы главного жанра русской поэзии восемнадцатого века: торжественной оды.

Поводом оды становится какое‑то важное для государства событие: восшествие на престол, день рождения или бракосочетания царствующих особ. Но предмет, тематика оды разнообразна. Это событие включается в широкий контекст, позволяя поэту нарисовать пейзаж или картину сражения, обсудить какую‑то общественную идею, поразмышлять о роли искусства и даже собственной жизни (поэтому ода была, как правило, жанром пространным, монументальным, в первой ломоносовской оде 28 строф).

Но все эти темы диктовались общей установкой искусства классицизма: созданием обобщенной, идеализированной картины мира, подчиненной требованиям Разума. Поэтому обязательным для оды считались высокий стиль (достигавшийся прежде всего за счет использования церковнославянизмов) и ораторская интонация (требовавшая не столько чтения, сколько декламации, скандирования).

У Ломоносова и других одописцев XVIII века ода имела и формальный признак – одическую строфу. Так называли десятистишие с рифмовкой AbAbCCdEEd. Легко заметить, что десятистишие распадается на четверостишие и шестистишие, по типу рифмовки тоже напоминающее четверостишие с наращением двух стихов. Обычно в четверостишии одической строфы формулировалась ее тема, а в шестистишии она развивалась и конкретизировалась.

Оды Ломоносова (в отличие от его современников А. П. Сумарокова и В. К. Тредиаковского) отличаются индивидуальными признаками. Они более свободны от обязательных требований как в композиции, так и в создании отдельных образов. Для ломоносовской оды характерно, как говорил он сам, «сопряжение далековатых идей» («Краткое руководство к красноречию…», 1748).

Первый стих первой ломоносовской оды уже дает замечательную формулу жанра: рациональный подход (ум) подчиняется свободе, поэтическому вдохновению (восторг внезапный).

«Из памяти изгрызли годы / За что и кто в Хотине пал. / Но первый звук Хотинской оды / Нам первым криком жизни стал», – напишет через два столетия В. Ф. Ходасевич («Не ямбом ли четырехстопным…», 1938).

Одной из вершин ломоносовского творчества в жанре торжественной оды стала «Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года».

XVIII век был эпохой дворцовых переворотов и недолгих царствований. Ломоносову довелось жить при восьми правителях России. Четырем из них, включая недолго правившего Петра III, он успел посвятить торжественные оды.

Елизавета, дочь Петра I и Екатерины I, захватила престол в 1741 году в результате дворцового переворота и была не худшей правительницей России в этом бурном веке. И в этой, очередной, оде Ломоносов, в соответствии с традицией, создает не реальный, а идеализированный образ императрицы как мудрой правительницы России.

Она одержала военную победу и возвратила в страну мир и спокойствие. «Великая Петрова дщерь» покровительствует наукам и искусствам. Держава при ней благоденствует.

 

Сия Тебе единой слава,

Монархиня, принадлежит,

Пространная Твоя держава

О как Тебе благодарит!

 

Однако прославление императрицы занимает в композиции оды скромное место. Начав с персонифицированного образа Тишины (первая и начало второй строфы), поэт уже в седьмой‑десятой строфах обращается к Петру, потом упоминает его жену, недолго царствовавшую Екатерину I, но уже в середине оды, с тринадцатой строфы, почти забывает об императрице, обращаясь к иным предметам.

Ломоносов создает образ бескрайних российских пространств с великими, не уступающими Нилу, реками, богатством лесов и недр, упоминает Колумба Российского, исследователя Камчатки А. И. Чирикова. Эта грандиозная панорама увенчивается выводами: прославлением науки и надеждой на появление собственных, российских философов и ученых.

 

О вы, которых ожидает

Отечество от недр своих

И видеть таковых желает,

Каких зовет от стран чужих,

О, ваши дни благословенны!

Дерзайте ныне ободренны

Раченьем вашим показать,

Что может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

 

Науки юношей питают,

Отраду старым подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастный случай берегут;

В домашних трудностях утеха

И в дальних странствах не помеха.

Науки пользуют везде,

Среди народов и в пустыне,

В градском шуму и наедине,

В покое сладки и в труде.

 

Лишь в последней строфе Ломоносов вспоминает об императрице, завершая композиционное построение.

Таким образом, главному предмету, Елисвет, в «Оде на день восшествия…» посвящено, в сущности, всего пять строф из двадцати четырех. Во всех остальных главным лицом оказывается сам Поэт и его направленный на разные предметы восторг внезапный.

Посылая оды адресатам, автор часто, в соответствии с придворным этикетом, подписывался: «Всеподданнейший раб Михайло Ломоносов». Но в самом художественном тексте позиции сторон обычно резко меняются. После нескольких обязательных похвал очередная царствующая особа оказывается в роли послушного ученика, а поэт воспаряет, превращается в учителя и пророка, в грандиозных, лихорадочных стихах и образах представляющего программу преобразования русской жизни. «За бледными фигурами „безликих“ самодержцев встает единственная Героиня одической поэзии Ломоносова – великая и необъятная Россия» (А. А. Морозов, «Ломоносов», 1965).

Вторым важным жанром русской поэзии восемнадцатого века была духовная ода. Изначально так называли стихотворные переложения библейских текстов, прежде всего – религиозных песнопений, псалмов. У Ломоносова есть и такие произведения. Но тематика духовной оды у русских поэтов расширяется. Обычно под духовными одами понимались стихотворения‑размышления, не обязательно связанные с религиозной тематикой.

Издавая собрание сочинений, Ломоносов включил в число духовных од «Утреннее размышление о Божием Величестве» и «Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния» (обе 1743), в которых предметом лирики стали научные идеи.

«Утреннее размышление…» описывает процессы, происходящие на Солнце: «горящий вечно Океан», в котором «огненны валы стремятся / И не находят берегов». Но в последних строфах Ломоносов‑поэт отодвигает в сторону ученого. Метафорическое, но все‑таки объективное описание физических явлений сменяется восторгом созерцателя пред красотой мира и величием создавшего его Творца.

 

От мрачной ночи свободились

Поля, бугры, моря и лес

И взору нашему открылись,

Исполненны Твоих чудес.

Там всякая взывает плоть:

«Велик Зиждитель наш, Господь!»

 

Но в финале оды ученый снова напоминает о себе. Оказывается, Бог должен выступить в роли учителя, вырвать человека из тьмы незнания, научить его творить, вдохновить на познание, в том числе и на познание самого Бога.

 

Творец! Покрытому мне тмою

Простри премудрости лучи

И что угодно пред Тобою

Всегда творити научи

И, на Твою взирая тварь,

Хвалить Тебя, бессмертный Царь.

 

«Вечернее размышление…» дает объективную тему прямо в заголовке: речь пойдет о северном сиянии. Ломоносов наблюдал его еще в детстве. Через десятилетие он опишет это явление и в сугубо научной работе «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» (1753).

Но здесь описание конкретного физического явления ведется на высоком поэтическом языке. Ода начинается с грандиозной, даже не географической, а космической картины: созерцание заката превращается в чувство удивления, растерянности человека перед бездной Вселенной.

 

Лице свое скрывает день,

Поля покрыла мрачна ночь;

Взошла на горы черна тень,

Лучи от нас склонились прочь.

Открылась бездна звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

 

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкий прах,

В свирепом как перо огне,

Так я, в сей бездне углублен,

Теряюсь, мысльми утомлен!

 

Далее кратко воспроизводятся несколько научных мыслей: от идеи многообразия галактик («Там разных множество светов, / Несчетны солнца там горят») до размышления о причинах северного сияния, которое заявлено как тема оды («Там спорит жирна мгла с водой; / Иль солнечны лучи блестят, / Склонясь сквозь воздух к нам густой; / Иль тучных гор верьхи горят»).

Но определяющими для поэта являются не ответы, а вопросы. Изложив точку зрения «премудрых» на многообразие Вселенной, поэт ставит ключевой вопрос: «Но где ж, натура, твой закон?» И дальнейшее развитие оды – цепь риторических вопросов, завершающаяся философским: «Скажите ж, коль велик Творец?»

Однако величие Творца, в котором Ломоносов убежден (здесь пафос «Утреннего…» и «Вечернего…» размышлений совпадают), не отменяет как необходимости научного познания (в том числе и северных сияний), так и поэтического творчества (поэтому для Ломоносова эти натурфилософские оды дополняют переложения псалмов).

В торжественных одах Ломоносова представлен образ Поэта‑гражданина, в одах духовных возникает образ ученого и философа, охваченного тем же внезапным восторгом познания и лирического вдохновения.

Начальный мотив «Вечернего размышления…» – сияющее звездами ночное небо, бездна Вселенной, в которой тонет, растворяется человек – станет важным для русской поэзии. По стопам Ломоносова пойдут Ф. И. Тютчев и А. А. Фет, Н. А. Заболоцкий и Б. Л. Пастернак. Ломоносов открывал новые пути не только в науке, но и в поэзии.

Однако Ломоносов‑поэт не всегда грандиозен, преисполнен пафоса, воспевает величие России или натуры (природы). Вот еще одно его короткое стихотворение:

 

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,

Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!

Препровождаешь жизнь меж мягкою травою

И наслаждаешься медвяною росою.

Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,

Но в самой истине ты перед нами царь;

Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,

Что видишь, все твое; везде в своем дому,

Не просишь ни о чем, не должен никому.

 

(«Кузнечик дорогой, коль много ты блажен…»,

лето 1761)

Однако и это изображение беззаботного счастливого насекомого, «ангела во плоти», на которого поэт смотрит с завистью, имеет личный характер, вырастает из ломоносовской биографии. Стихотворение имеет длинный подзаголовок: «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же». Возможно, хлопоты об академических привилегиях и в этот раз оказались неудачными. Но стихотворение о кузнечике тоже осталось в русской поэзии.

Ломоносова‑поэта очень ценили современники и ближайшие потомки. Глядя на его портрет, его ближайший последователь Г. Р. Державин вспоминает величайших творцов Античности: одописца, теоретика и автора ораторской прозы, эпического поэта.

 

Се Пиндар, Цицерон, Вергилий – слава россов,

Неподражаемый, бессмертный Ломоносов.

В восторгах он своих где лишь черкнул пером,

От пламенных картин поныне слышен гром.

 

(«К портрету Михаила Васильевича Ломоносова»,

1779)

Однако уже в начале XIX века отзывы о творчестве Ломоносова становились все более скептическими, в то время как оценка его научной деятельности, напротив, повышалась. В эпоху создания нового поэтического языка, торжества других жанров, иного отношения к роли поэта ломоносовский пафос кажется чрезмерным, восторг – слишком громким и утомительным, неискренним, интонация – лишенной теплоты и искренности.

Ломоносов и другие литераторы его времени закладывали фундамент, начинали «нулевой цикл» русской поэзии. Об этих первых строителях часто забывают, когда здание уже построено.

Однако звук ломоносовской поэзии можно услышать и сегодня.

 

Российский стих – гражданственность сама.

Восторг ума, сознанье пользы высшей!

И ямбов ломоносовских грома

Закованы в броню четверостиший.

 

(Д. Самойлов. «Стихи и проза», 1957–1974)

Ему было тяжело. Он был первый.

«Отец русской поэзии, патриарх русских поэтов» (В. Г. Белинский. «Сочинения Державина», 1843).

«Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступление впереди книги» (Н. В. Гоголь. «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», 1846).

 

 

Денис Иванович

ФОНВИЗИН

(1745–1792)

 

 

 

ГОДЫ: ДРУГ СВОБОДЫ

 

Денис Иванович Фонвизин родился 3 (14) апреля 1745 года и первоначально был Фон‑Визеном (или Фон‑Визиным). Его предок, ливонский рыцарь (Ливония – территория современной Прибалтики), вместе с сыном попал в плен в одном из сражений и стал служить русскому царю Ивану Грозному. Уже в XVII веке предки драматурга перешли в православие и обрусели. Но до середины XIX века фамилия писалась на немецкий лад, хотя уже Пушкин, при издании первой главы «Евгения Онегина», предупреждал брата: «Не забудь Фон‑Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист? он русский, из перерусских русский» (Л. С. Пушкину, первая половина ноября 1824 г.).

Отец Фонвизина, ровесник нового века (1700?), был дворянином среднего достатка, не очень образованным, но жадным до учения. Позднее Фонвизин вспоминал, что его занятия начались с четырех лет и он не помнит себя не умеющим читать. Однако домашнее образование ребенка было своеобразным, следовало принципу Стародума. Вместо иностранных языков его учили церковнославянскому, и Денис даже был чтецом‑псаломщиком во время домашних богослужений.

Детство и юность Фонвизина выпали на счастливое время. Железная узда государственных и военных реформ Петра Великого чуть ослабла, и фактически созданное царем новое государство смогло наконец заняться культурой.

В 1755 году открывается Московский университет с гимназией при нем, и десятилетний Фонвизин становится одним из первых гимназистов, а позднее студентов. Через много лет, описывая экзамен по географии, он вспоминал об aima mater в духе уроков, изображенных в «Недоросле»: «Товарищ мой спрошен был: куда течет Волга? В Черное море, – отвечал он; спросили о том же другого моего товарища; в Белое, – отвечал тот; сей же самый вопрос сделан был мне; не знаю, – сказал я с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно мне медаль присудили».

«Как бы то ни было, я должен с благодарностию воспоминать университет», – заключает Фонвизин («Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях», 1791).

В 1760 году его в числе лучших учеников везут в новую столицу для представления куратору университета И. И. Шувалову, и там он успевает увидеть «бессмертного Ломоносова», услышать от него речь о пользе латыни.

Главное же, определившее жизнь событие произошло в том «волшебном краю», куда Пушкин в «Евгении Онегине» поместит самого Фонвизина. «Но ничто в Петербурге так меня не восхищало, как театр, который я увидел в первый раз отроду. (Русский театр был открыт через год после университета. – И. С.) <…> Действия, произведенного во мне театром, почти описать невозможно: комедию, виденную мною, довольно глупую, считал я произведением величайшего разума, а актеров – великими людьми, коих знакомство, думал я, составило бы мое благополучие. Я с ума было сошел от радости, узнав, что сии комедиянты вхожи в дом дядюшки моего, у которого я жил».

Фонвизин еще ничего не написал, но его репутация уже сложилась. «Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославили меня любезным и в обществе приятным. <…> Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть; и я, вместо того чтоб привлечь к себе людей, отгонял их от себя и словами и пером» («Чистосердечное признание…»).

В 1762 году на престол в результате дворцового переворота восходит Екатерина II, царствование которой (1762–1796), как и петровское, назовут великим, – и юному студенту скоро находится важное дело. Фонвизин, уже выучивший три языка, поступает переводчиком в Коллегию иностранных дел, переезжает в Петербург и погружается в светскую и культурную жизнь Северной столицы. Любовные приключения и светские кутежи сочетаются с участием в литературных кружках и работой над переводами, которые Фонвизин начал публиковать еще в Москве.

Через несколько лет Фонвизин сближается с графом Никитой Ивановичем Паниным (1718–1783), либералом, воспитателем наследника, будущего императора Павла I, мечтавшим об ограничении русского самодержавия. Фонвизин становится его секретарем (1769) и доверенным лицом.

Панин стал для Фонвизина образцом идеального чиновника, слуги Отечества. Фонвизин разделял его идеи и замыслы, во время поездок писал ему подробные письма, покинул службу вместе с попавшим в опалу покровителем (1782), от его имени написал одно из самых важных публицистических сочинений (так называемое «Завещание Панина») и посвятил ему замечательный некролог.

Как и многие вольнодумцы этой эпохи, Фонвизин увлекается идеями французского Просвещения. Он сомневается в существовании Бога, в конце концов склоняясь к философскому деизму (то есть сосуществованию Бога как Создателя мира и Природы, которая далее развивается по своим законам и требует для своего познания уже человеческого «естественного разума»).

Он выступает за ограничение крепостного права и расширение свобод других сословий русского общества. «Словом, в России надлежит быть: 1) дворянству совсем вольному, 2) третьему чину совершенно освобожденному и 3) народу, упражняющемуся в земледельстве, хотя не совсем свободному, но по крайней мере имеющему надежду быть вольным, когда будут они такими земледельцами или такими художниками (т. е. ремесленниками), чтоб со временем могли привести в совершенство деревни или мануфактуры господ своих», – оканчивает он один из переводов‑рефератов («Рассуждение о третьем чине», около 1766).

Слова вольный и свободный повторяются в этой короткой программе четырежды!

Однако друг свободы не был революционером. Как и Ломоносов, он не отрицал современную ему российскую государственность, а стремился улучшить, усовершенствовать ее изнутри. Между прочим, благодаря покровителю Фонвизин стал богатым помещиком. За воспитание наследника Н. И. Панин получил в подарок девять тысяч крепостных и половину роздал своим секретарям. Фонвизину досталось 1180 крепостных, он, по тогдашним меркам, стал крупным душевладельцем и нисколько не тяготился этим положением.

Как и большинство литераторов‑государственников XVIII века, Фонвизин был официальным оппозиционером и постепеновцем (так называют одного из героев романа И. С. Тургенева «Новь»). Отвергая самодержавный деспотизм, безнравственную тиранию, он верил в просвещение, мечтал о просвещенной монархии, которая постепенно устроит жизнь по законам разума. Реальная русская императрица Екатерина II, конечно, не могла соответствовать его идеалу. (Да и кто вообще может полностью, до конца его осуществить?)

В 1777–1778 годах Фонвизин оказывается в стране, из которой распространялись идеи Просвещения (это было его второе заграничное путешествие). Подробные письма из Франции графу П. И. Панину, брату покровителя, стали одним из первых и лучших описаний Европы русскими наблюдателями (Белинский отдавал фонвизинским письмам‑очеркам преимущество перед «Письмами русского путешественника» H. М. Карамзина).

Итог путешествия оказался удивительным. Из Франции Фонвизин вернулся большим патриотом, чем был до поездки. Он, конечно, заметил в стране Просвещения «много чрезвычайно хорошего и достойного подражания». Однако доминантой писем становятся пренебрежительная насмешка или резкая сатира. Путешественнику не нравятся ни состояние городских улиц, ни парижские женщины, ни деловитость и расчетливость французов, ни их веселье.

Но главным становится принципиальное неприятие общественного устройства Франции. Оказывается, крепостное право не так уж плохо по сравнению со свободой французских пейзан и не мешает счастью несвободных русских мужиков. «Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим».

То же чувство вызывает и русская жизнь в целом: «…Если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом» (П. И. Панину, 20 (31) марта 1778 г.).

Итогом сравнения там и здесь становится афоризм: «Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе» (Родным, апрель 1778 г.). Как и всякое острое словцо, фонвизинская фраза эффектна, но ее можно понять по‑разному.

Так может сказать увидевший свет странствователь, живущий, однако, «сам в себе», по собственному календарю и собственному уму: он носит свой мир с собой. Но можно вообразить эту фразу и в устах чванливого домоседа, который не ступал за порог собственной усадьбы, но все равно знает, что у нас, в Угличе, лучше, чем в Париже, поэтому и нечего там делать.

Биограф Фонвизина П. А. Вяземский высказался о фонвизинских письмах определенно, но нелицеприятно: «…Большая часть его заграничных наблюдений запечатлена предубеждениями, духом исключительной нетерпимости и порицаний, которые прискорбны в умном человеке» («Фонвизин», 1848).

Однако и русскую жизнь Фонвизин оценивал столь же резко. В Петербурге он постоянно жаловался на бессмысленность и пустоту придворной жизни, скуку, одиночество. «Я не знаю сам, отчего прежний мой веселый нрав переменяется на несносный. То самое, что прежде сего меня здесь смешило, нынче бесит меня… <…> В свете почти жить нельзя, а в Петербурге и совсем невозможно. <…> Народу было преужасное множество; но клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие. <…> Честному человеку жить нельзя в таких обстоятельствах, которые не на чести основаны» (Родным, 23 и 24 января 1766 г.).

Рассказ же о последнем, четвертом заграничном путешествии (1786–1787) начинается жалобой на болезнь и объяснением в ненависти столице древней: «Совет венского моего медика Штоля и мучительная электризация, которою меня бесполезно терзали, решили меня поспешить с отъездом в чужие край и избавиться от Москвы, которая стала мне ненавистна. Сия ненависть так глубоко в сердце моем вкоренилась, что, думаю, по смерть не истребится» («Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия», 13 (24) июня 1786 г.).

Увенчивается эта поездка сценой у киевского трактира: «Дождь ливмя лил. Мы стучались у ворот тщетно; никто отпереть не хотел, и мы, простояв больше часа под дождем, приходили в отчаяние. Наконец вышел на крыльцо хозяин и закричал: „Кто стучится?“ На сей вопрос провожавший нас мальчик кричал: „Отворяй: родня Потемкина“. Лишь только произнес он сию ложь, в ту минуту ворота отворились, и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратились в Россию» («Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия», 18 августа 1787 года).

«Родней», именем которой открылись ворота, оказывается Г. А. Потемкин, соученик Фонвизина по гимназии, ставший фаворитом Екатерины II, известным полководцем и постоянным недоброжелателем драматурга.

Фонвизинское чувство к России можно назвать любовью‑ненавистью: он тосковал в ней и тосковал без нее. Эта странная болезнь заразительна: она отзовется у Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Салтыкова‑Щедрина.

Писатели XVIII века были еще очень узкой группой. Они жили близко, тесно, все время наталкиваясь друг на друга. Их можно мысленно собрать в одном сравнительно небольшом зале. В детстве Фонвизин повстречался с Ломоносовым. А с ним, причем в доме Г. Р. Державина, успел познакомиться И. И. Дмитриев, известный поэт, друг Карамзина.

В последние годы Фонвизин мучительно болеет и безуспешно лечится. 30 ноября 1792 года он, с трудом передвигаясь, поддерживаемый двумя молодыми офицерами, появляется на приеме у Державина. «Уже он не мог владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела: обе поражены были параличом; говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким, но большие глаза его быстро сверкали. <…> Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться».

Дмитриев пересказывает одну из фонвизинских историй. «По словам его, во всем уезде, пока он жил в деревне, удалось ему найти одного только литератора, городского почтмейстера. Он выдавал себя за жаркого почитателя Ломоносова. „Которую же из од его, – спросил Фонвизин, – признаете вы лучшею?“ – „Ни одной не случилось читать“, – ответствовал ему почтмейстер».

«Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, – оканчивает Дмитриев, – а наутро он уже был в гробе» («Взгляд на мою жизнь», 1866). Фонвизину было всего сорок семь лет.

«Отец мой жил с лишком восемьдесят лет. Причиною сему было воздержное христианское житие», – утверждал Фонвизин. Век сына оказался почти вдвое короче.

В конце жизни Фонвизин устраивает себе «испытание совести» и предлагает опыт «раскаяния христианского» в четырех книгах. Подобно Ж. Ж. Руссо в его «Исповеди», он начинает автобиографическое «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях», отрекаясь от прежних «заблуждений». Он раскаивается в бурных страстях, в безбожии, но главное – в даровании, которое и сделало его писателем.

«Молодые люди! не думайте, чтоб острые слова ваши составили вашу истинную славу; остановите дерзость ума вашего и знайте, что похвала, вам приписываемая, есть для вас сущая отрава; а особливо, если чувствуете склонность к сатире, укрощайте ее всеми силами вашими: ибо и вы, без сомнения, подвержены будете одинакой судьбе со мною», – обращается он с увещеванием к потомству. Но – тщетно.

«Чистосердечное признание…» осталось неоконченным. Образ Фонвизина‑сатирика уже не зависел от автора, его нельзя было отменить никакими раскаяниями.